Стихотворения — страница 90 из 101

Цезарь книг не жег,

он их писал. Петр — жег, женоподобен.

А потому, что ум не тот, и ус

то ль недобрит, то ль недобита утварь,

успеха нет у зависти у Муз,

тот — роль орлу, тут — голодранец с трубкой.

Не тот танцор у тел людских и толп,

тот — род в народ, всех восхищенья шепот,

тот, что ни шаг, — портал, триумф, оплот,

а тут — носки слезой народной штопал.

Лишь в титулах равны да по цепям

оценены, что уж не имяреки:

два первых истукана двум царям

двух первых и передовых империй.

Но тот и тут: глаз красен, как коралл,

немыслим…

            Тот — не мореход, а всадник,

сжег корабли. А этот — корабел,

с конем — никак, боялся, как живых всех.

Не видя индивида, Фальконе

в медь бронз, — а ну-ка, солнце, ярче брысьни!

Всех Всадником пугают на Коне…

Не бойтесь, он матрос, с водобоязнью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я о любви.

            Им — петли волн лепи

и набросай на шеи в виде водных…

Лети ты, чайка, теплая, лети

из жизни в жизнь их… Дай мне ягод винных!

VIII

О, факт Офелии у ив! И бью ль

в сердца стрелой, как молоточком гвоздик?

О времени, о жизни, о любви

что думал Петр, умнейший головастик?

Как с камышами, с шумом в Летний сад

въезжал с музыкой гребень петушиный?

Язы́ки, что ж, как сабли не свистят,

о враль, о женолюб, о петербуржец?

Я истреблю не драму, а народ, —

он говорил, куя бессмертью купол.

Лег на Фонтанку, как венок на гроб,

хвостливый Имп. у женских на коленях…

Кита Иона, катион ядра,

как вырез губ в заборе — бирюзовый,

я, вылупляющийся из яйца

у желудя, — во времени, безлюбый,

разбивший всю башку о шум кифар,

где ум у них, у книг, и где фонема?

А — Я… А я пишу, шипя, кошмар

окрестностей. Я эпик и фантом я.

Историк я. Швея души и тип

голубоокий, — форма рифм задора.

У Третьего Тысячелетья путь,

я по нему иду и зрю здоровье.

IX

Чью жуть бы жить? Где б деготь у эгид?

Чтоб львят ловить? Рыдая, в ряд трудиться?

Прощайте, пращуры! До новых ид!

Что дуб трясти, он сам трясет… трясину.

Ругаюсь зря я… скажут: демон он,

увидит кровь — ив ругань, не до нас-то!..

Но что мне делать, если день и ночь

кровь ходит —

                императорских династий?

Не голубая! Той уж нет нигде,

споили всю с полынью в суп Фемиде,

не красная искринка зла в нужде,

вишневая мне кровь дана — фамилий.

Не красная со шкваркой из свиней

многомильонных, — родину горланя,

не кровяная (шарик-ролик с ней!),

не гиблая из губ, не голубая!

Не голубая! беглая, глупа,

пугливая, с кофейной гущей львята,

не красная — гола и до пупа,

гулящая в чулках, щеголевата,

не красная! — нетрезвая рабов,

неврозная, утоп в поту, тупая,

другая моет бровь на этот раз,

с вишневой кровью —

                        вижу вас теперь я!

Как вы, кивая, белый свет забрав,

оставив кожицу как жизнь, шагая,

как спросите: «Как жив у роз, здоров?»

Как мне живется с кожей из шагреня?

Как одному с двумя руками в жим,

и чист лица овал, и шип на челке,

двадцатый век в крови и не живал,

не числится ни по одной ночевке.

Кто он, кому я камень окаймлял

алмазами сыновними, читатель,

как я в канавы ноги окунал,

идя и дея словом человечьим.

Не найдено!

            Вынашивая, сед,

вишневую, да по лугам гуляя,

живите, жители, и те же, здесь —

не красная, не голубая!

Угас у гроз вопрос за молью лет,

не вешняя! Всевышняя — у бедных!

Я к вам пишу вишневой кровью львят,

тех, топающих тут, не убиенных.

У них язык лилов, они — Слова,

я — им Отец, они — щенки, пернаты…

Кто — и́дущий в моря с мордасой льва?

Припомнится портрет — кто Император…

X

У моря, где еще нельзя, ни гильз,

и вниз, шаля, вонзая трость, тихоня,

я с чашей шел, я нес в ней синий глаз,

я, помнится, сказал такое:

«Я образ солнечный, я диск и льдист,

иду я вдоль у вод, и вдаль я шел бы,

но озарен, предвидя правду львят,

свой гордости венец я снял, как шляпу.

Ты — дуб! ты — друг! ты — будущий! ты — Бельт!

У моря в раме, с временем по шкуре!

имеешь щеки льва, язык, ты — брит!» —

так я сказал тогда,

                  теперь пишу я.

XI

Кто Вы?.. Но с головой Земли дебил

на спицах ног несется по орбите

в иную жизнь, где мир иных обид

сулит иную публику амбиций.

В петлях у волн теплынь-то тел с вина,

ныряют в воду, в ад любви осенней,

если б сойти до сумерек с ума,

в диагноз-день — кто ж солнца вход оценит?

А солнце в день войдет, как обормот,

о ген-сократовец, злой из-под лезвий, —

напустит дождь на бровь и обойдет,

как в кепочке, с улыбочкой, подлейшей.

Уйдет оно!

            И день уж гол, и льгот

не жди, и дружб, и есть одна надежда:

есть в море остров имени Тех Львят,

влезть в воду, всплыть, залезть на дуб надежно,

сидеть да сеть трясти, чтоб не соврать,

даренья рыб, их жир у рож злаченый,

взять в воздухе — изжарить и сожрать

за облаком хозяев душ заочных.

Я хор продрог, но тонок интеллект,

пою, пишу в папир на дубе — том я.

Ночь надо мной, а подо мной тявк львят

до Третьего Тысячелетья.

XII

За тучей туча, замутит метель

листвы, любви — и в ночь ты нов, и ясно,

возьмешь тех львят, им дашь цветок: миндаль,

сидят в руках, им солнечно и ярко.

Им дашь молочный литр, и льнут, как с пят-

ок вставшие, шелк вьет на шее кудри,

поставишь на валун, стоят и спят,

и карий глаз у них святой и круглый!

Весна идет, а весла воду льют,

а ветреница-мельница теченья

Времен

        стоит на острове Тех Львят

до Третьего Тысячелетья.

Их узрит ураган — уйдет, к ним в гром

орел бежит оранжевый по дубу…

Вот вырастут же в море голубом

и вплавь сойдут…

                  на сушу иль на душу?

Что думается, чудо-человек,

мятежник, муж и дух, соавтор с демом?

Откроют глаз они — закроют Век

Двадцатый, —

                между тем, как

                                между делом…

XIII

Но ад, он одарен альковным днем,

когда с плечом блестящим и нагая

восход-заря взойдет над нашим дном,

как рыба, мордой ввысь, как наугад я.

О рыба розовая, лом-налим

осенний!..

          Рокот, мол, ночное море…

Уж месяц-мироносец мне не мил!

Не любо небо родины в миноре!

Я дом отдам!., (чуть вечный, ледовит

дом человечный!), выжму пот железный…

Уж осенью, а гуси не летят,

Ты, Господи, гусей тех, пожалей их.

Идет народ на Норд, гоним и наг,

а эти льнут и любят клен и ильмень,

им, гусям, уж не улететь на Юг,

им к заморозкам зиму не осилить.

Их держит дружбы поздняя печаль

речушек в роще и рыбешек в гнездах,

их крик с моим — как рук удары вдаль,

что ж днем с огнем Ты нам не отзовешься?

От слез — отрежу дуб и скот спалю,

а дев спущу с цепи рукой ежовой,

и дом, и дуб, и дев я не — люблю,

страну,

        где эти гуси гибнут, Боже.

Что ж делать — ладить с памятью тех лет,

как плыть в полет, кто ж смотрит за устами?

У тел до смерти — свойство улететь,

не отпустили их… и запоздали.

В моем пруду в партере вод — нет мест,

над пищей — шип, у хло́пот — голос долог,

по лет числу моих — их сорок семь,

но тысяч!..

          Замерзают гуси, голод.

Не дрессируют сердце, и грозней

года у дуг у бубенца отчизны,

Ты полюби их, Господи, гусей,

их холодны уста, и отпусти их.

Вот выйдут в зори, — зов их узких уст,

круглы у жал!..

                А здесь за щит затишья

подует в пруд, увидят и убьют,

себя не смог, какой я им защитник.

Не плачь, мое чело, посеем дробь,

пожнется бури океан отказа.

Как дура битая, Земля, как дуб

стоит,

      безжалостна и одноглаза.

XIV

Кто тонет, тот не так уж говорлив,

ну, две-три фразы, ритор, ну и… глубже…

Ах, море, море, омут голубой,

плывущее!

          А я — идущий, глядя:

из вод изваянные, как в окне,

на дне у моря фараоны спят, а

на них валун лежит, на валуне

стоит по чайке, их двунога стойка.

И био-чайка Бельта ест и ест,

и с клювом рыбку рубит, как с кинжалом,

и если это души тех, Египт, —

«Прожорливые — люди — души», — скажут.

Отвечу: саркофаг на дне найди

и ляг в него, взгрустнется вдруг — «еду б мне!» —

не ешь, иди шаг в шаг и в две ноги,

как пес у стоп — лежи, не лги и думай.

Будь фараоном, я бы тут же лег,

чтоб надо мною ножки-двойни…

                                у́ж в глаз

бьют голубую чайку в лоб и влет

два ворона, тяжелые, как ужас.

Убили, и упала, как в вине

лежит в волне, и смеркнул синий у́ж глаз…

И вот идут, как нотные, ко мне

два ворона, тяжелые, как ужас.

Они идут по берегу волны,

как с копьями, как пьяные, как в шрамах,

как орды, воды пьющие волы,

как воры книг изданья Рима — в шлемах.

Они идут в виду, как бы века

со временем, со жизнью, со любовью…

Два ворона летят, как два венка,

железные, терновые — на лоб мне!