«Весна снеговая, а я не спиртной, а табачный…»
Весна снеговая, а я не спиртной, а табачный.
— Три башни, три башни!
Сидящий пятнадцать непишущих лет,
три башни я вижу, их красно-коричневый цвет.
В тех башнях три женского тела сидят
и белые груди едят.
Пред ними три стула, новы и голы,
на стульях три шляпы моей головы.
И плавают в тучах из слизи и гроз
три лодки-селёдки в тарелке из роз!
Спириню
Сорок четыре дочери земель Морс,
голохвостые,
спириню,
стола ножку
сжимая между ног и вертя, вызывают
судороги, оргазм; текло.
Что им видится?
духи да челн
и бездонность животных миров,
где Плутон
вставляет весло,
вот Юпитер
лезет к ним в лаз,
а Сатурн
прицепляет булавкой кисть,
виноградину, и говорит: грудь.
Сорок четыре дочери с грудками псиц,
без сосцов еще, надувные со́ски торчат,
столоножки
сжимая в обхват,
духов зовут, похоти полны.
Похоти полны ко мне, но я
сплю и сплю, нулевой вариант,
губы (свои) к губам (своим).
Я их вижу, жадных в дожде,
изливающемся
между ног,
и, сзывая
духов космо-звезд-планет,
мстят мне (мысленно),
злобой задавясь,
зубки кроличьи, языки из ртов…
Ай, астральные читки мертвецов!
Сорок четыре фригидки
вертят столы,
стук да стук,
обо мне им Миры
клювиком водят между колен
и долбят им пленки до утра.
Как сказал Всевышний Кастрат:
эти девушки добро и любовь,
(но не рвут, а пленки им гнут),
но пока, добавил, а потом,
посвященные в твой жетон…
ведь ночью и иначе жизнь их не ждёт!
Слушают в уши, с Верху голоса,
а видят мой абрис, злой лай,
росчерк рта,
ушки кабана,
и красный мускул, — как солнечный удар!
И думают, спело дрожа:
— ЭТО мне!
И это МНЕ же!
Алебастр
Заря бледно-сера,
ночь без перекладин,
белое в белом на белом,
простыни-альбиносы,
дочери в алебастровых масках,
окна наклонны, луна налегке,
лиц у них нету,
в воздухе рюмки вверх дном, канифольны,
это кинжалы,
рюмку беру, пустокрыла, кинжалы ломаю, их нету,
простыни рву, запах простынный,
блочной кувалдой по алебастру звеню,
мимо звука (мнимо),
той же кувалдой им морду дурманю, хоть бы хны,
четыре кинжала блестят, чуть с синькой,
вазы зову, безответно,
в стены из алебастра стучу,
ломаю костяшки,
стен нету,
под потолок запускаю кувалды,
на рикошет,
кинжалы же ближе,
одну б изнасиловать, а троих друг на дружке,
кинжалы ломаю,
пальцы текут, липкокровны,
кинжалы все ниже,
нет, не проснусь, не прояснюсь,
кинжалы ломаю, их нету,
кинжалов,
кинжалы у сердца, четыре,
нет, не вонзайте, нет,
не бейте, и будут, и стали
всеми четырьмя, сердце стало,
сердце ломают,
оно, обыкновенное, есть, то есть было,
падаю на пол из алебастра, лечу, как пропеллер,
лампу ломаю, горящих артерий курьезы,
быкицы-убийцы ложатся к лицу и смеются,
вяжут из капилляров (моих) спичками что-то свое,
женское, кружевницы,
песню поют из Ханаана, а м.б. Ханя,
и где и нигде невидимки,
ноги ломаю (свои), как цикада,
лица не биты их, маски,
и плева тончайшая между ног у них
светится из-за алебастра,
плеву ломаю, смотрю в эти дыры (щели),
а там — облака, как голубиные яйца,
с надписями 1, 2, 3, 4, как стих из Корана…
Но ничего не читаю.
Гипс
Чибис и розы.
Стекла гипсуют.
Двери, дурачась, гипсуются.
Жидкие руки куренья фонтанов
тянутся, необходимые, за эшелонами звезд.
Ничто не меняется, руки уходят в ничто.
Девы гипсуются, простыни — гипсоносители.
Но ни звучанья, ни бренчанья, ни броженья,
ни движенья.
Остается Минута Медведя,
вот он как рухнет, как ухнет со своими
10 прожекторами на лапах…
Не ухнул, не рухнул. Лежу в лошадиной позе.
Стены мне локти целуют,
комар налетает то в правое, то в левое ухо.
Охо!
Луна светит слева, будто сливы из бараньих яиц.
Учитель с биноклевидным блюдом.
Я бью Его по лицу. Звонко! — ничего не нужно.
«Поэма потеряна…»
Поэма потеряна;
я говорю, повторима.
То, чего нет, досочинится
слогом
особо-согласным.
Эрос мой резок, но пуст.
Что ты меня обнимаешь, как ножницы, дева?
«Эрос не рос…»
Эрос не рос.
Ведь дева была без подушки. В ванне, одна.
Отключили краны и душ.
Я ее поливал кипятком. Шипела.
Но эрос не рос.
Маленький мой огонек не поднимался столбом.
Я ведро вскипятил. Сел, как соловей.
Эрос не рос.
Члены мои леденели, как дети.
Чресла ее пошли пузырями, ожоги.
Я дал ей супа.
Суп не помог (в миске москитной).
Ожоги мешали оргазму так чрезвычайно,
как от изжоги и как ежи.
— Что бендем делать? — спросил я.
— «Скорая помощь»!
Восемь врачей нас растирали.
Но эрос не рос.
И только когда полилась
из крана серая струйка —
эрос раздался!
Подушка пришла.
И на подушке сидя и плача от первого раза,
душ зашумел!
Эрос раскрылся.
День надежд
День мой деньской одеяний!
Надел широкую шпагу.
Широкую рожу надел на узкие зубы.
Надел на демона девушку без перчаток.
Надел на глазницы (ей) бюстгальтер — лучше очков!
Штаны не надел, девушка ведь надета!
Что бы еще надеть? — Шляпу. Надел.
Одет недостаточно. К шубе шагнул.
Девушка не сходит, сидит на демоне,
как на стременах.
Ну что ж, ну что ж.
Надену еще шаль шерстяную
себе на спину, ей на грудь.
Не видит, визжит:
— Не надевай, я ж обнаженка!
Сидели в то утро мы
с девушкой, так надетой,
что и не вывинтишь.
И так — часов пять.
Потом мы оба надели делирий
и развинтились.
Лежали, дрожа!
Ели с ноги простоквашу.
Слава богу, хоть к ночи
мне удалось одеться во что-то из меха.
Это «из меха» — сестра ея. Все же надежда
на теплые отношения.
А третья сестра под нами легла, как диван.
Так, троеборцы, они одели меня, без меня.
Ведь я их взял не умом.
А демонизм? Обаянье? Шляпа до плеч?
Одна как стена, вторая как циркуль,
третья — диван волосяной.
И я. Под луной многострунной
мы плохонько пели
в комнатке-колбе.
Помню — не помню я тот еще фестиваль!
«Рисование ню, если она как гипноз…»
Рисование ню, если она как гипноз,
молодое лицо как мясо, фляги не дрогнут,
я кладу ее на пол, мажу спичкой с бензином, и что ж? —
жир сливается ливнем, и ню, как говорится, пылает.
Флегма в прыжке, взвивается гонгом огня,
то катается по углам, то летает под абажуром,
талия тут же худеет, ножки годятся карандашу,
не как гимнастка и балерина, — бубен мистерий!
Эти линии плясок в сиянии искр,
ребра белые уж проступают и конус у бедер очищен,
и сквозь факел рисую мгновенья лист за листом,
кости тлеют в тазу, угли как угли.
Я лаконичен, метод не нов, Буонаротти Микель,
если модель не деймос, создаем динамичные позы,
только хаос огня возбудит дуновенье штриха,
ну, а пепел несу в унитаз и смываю.
«Я не шар сунский…»
Я не шар сунский.
Лежу у берегов гребли, как
выпуклая лодка.
В воздух войду, и ни шипа, снего-дубы.
Дерево пилят на книги. Пусть пилят.
И кто-то в костер, по-ихнему угли,
уж мою голову
подкладывают и подкладывают,
и подкидывают.
Девочка в розгах. Унесу ее в пески
к змеям. Там они обмоются.
Как кстати.
Вода бежит,
луна брезжит,
перебрызгиваются.
Шар сник. Я слег.
«Снего-дубы. Синева. Я пропащий…»
Снего-дубы. Синева. Я пропащий.
Книгу ногой отшвырну.
Пусть пишут псы и целуют у литер,
то, что целуют.
В воздух войду, и ни шипа,
и, дыша,
у дерева высплюсь. Пошел
в печи, писака, пищалка, шептун.
Бани бескнижья.
Пой, Одинокий Сыночек!
Дерево пилят на книги,
а у них
разве что внутри,
как у кошек,
лучевая, мочевая!
Саблю открою.
Август
Улитка с корзинкой,
лягушки стоят на камнях, как сфинксы,
и ветр в осинах!
Мышь,
с лапкой.
Дрозды, целой стаей, у ягод.
Звезды всё ближе.
Сверчок!
кто-то уйдет.
«Я не шезлонг аллюзий…»
Я не шезлонг аллюзий.
Земля, как разрезанная пила.
Кровь, как мясо, кипит,
новолуния нет.
Кусты золотые.
Разобщается мороз.
Вижу в руке Шары Земные
фонариками, дождевыми грибами.
Уход и стук человечьих лап
оп-оп, ап-ап.
Уходят женщины
Уходят,
их губы в рогожках, в песцах, в каплях, как звук.
У холла
попытка возврата, ступеньки стучат, отключаю звонок.
Их чаши
забыты за бунт на коленях моих золотых, где гремел алкоголь.
Прощайте,
из памяти, числа, я их рифмовал, алгоритм.
У оды
на улицу, в листьях, в такси, запахнувшись там, где нагота,
уходят
на пятках из ниток, в подошвах, на ноготках.
С ушами
не стоит и нянчиться, столько волнений, ушли.
Ужасно! —
в крестах их Варшава, и С. Ленинград, и Париж,
и Сибирь, и Нью-Йорк, и Иерусалим.
У сверстниц,
ушедших в петлю, в карбофос, головой о панель, —
уж вестниц! —
их дочери, внучки, в портфеле пенал,
из окон
влезают, карабкаясь, как скалолазы, луна и видна и медна,
их звонко-
поющие губы не будят меня.
Простишь
измен целлулоид, — за страусовый чулок!
Престиж
мой абсурден, а ревность бредова, — при стольких числах!
Уход
и меня недалек, вот уж шаг, и привет, черемис!
Удод
на болотах поет, и сверчок зазвенел через мост.
Я лягу,
куда не хотел, в эту сыворотку из глин,
и ложью
покроют мой торс безлюбовный — рябин да калин!
И ложью
закопан досмертно, лишь дырка для рта,
и лошадь
издохла, и меч в чемодане, и сохнут уста.
Меж тем,
как ракета, летящий, я вспыхну в огне,
метели,
цунами, мистраль и динамоудары поют обо мне.
И женщин,
рифмованных мною, останутся на континентах гудки,
их жемчуг,
оброненный в море и рыболовецкие гамаки.
И с визгом
и жалобным воем смотрели и будут смотреть,
как свистом,
с ножами над головою встречаю я жизнь и приветствую смерть!
Двадцатый! —
о Господи Бомже, иди к идиомам, за ним
тридцатый,
потом девяностый, как винтики, кто их — незаменим?
Я тысячелетник
и сын Намагири с Пэн Ку, магнитная ось, где Восток,
телега,
синдром колеса, на коленях — все те ж.
Всё то же,
и крыши Египта, и порох Китая, и Пятое Солнце, ацтек.
Весталки
и пифии тоже рожают уже из шприцов из аптек.
Но это нюансы,
как, скажем, не груши, а гири в саду,
не важно,
и, может быть, скоро, но новые юноши, я их посеял, взойдут!
Не люди,
а громкогудящие Звери в оправе из молний, — всё, что не муляж,
луддиты,
любовники, и гладиаторы, и скоморохи, и всё, что мятеж.
Мне ближе
вот эти, чем гибель Империй и кучки культур, и т. д.
в манеже
банкующих Номенклатур, или силос из демоса, или «идей».
Ах, нигиль,
я знаю азы, не рожденный, а вычерченный на небесах.
А книги
сожгите, как тело, как лодку, как колос, — я их не писал.
Элегия
1
Август, и стиль птичий, руки уже облетают,
пальцы с ногтями (мои!) кружатся ночью у лампы,
уши срываются, вьются, стоят в двух стаканах,
губы отлипли, по телу ползут и кусают,
катится голова по комнате, глаза ея многоцветны,
и позвонками мухи играют в кости.
2
И дожди облетают, проснусь, а стёкла
солнечные, умытые; мокнут в листах разносолы,
в белых колоннах берёз ничего, кроме неба,
девочки голые, платья их стороной мой дом облетают,
нищие люди идут по полям, головы в небе,
хижины им подбивают новенькими гвоздями,
руки покрашены глиной.
Жизнь зажигает и ножки и ложки и фляжки!
3
Что я тоскую, как третий консул по легиону,
как сапожок, калигула, — без децимаций?
в этой идиллии серпом болота не косют,
в черных туннелях ночей хожу, и нет мне покою,
Сириус строит в шеренгу планеты у Солнца,
он им устроит Парад, и от грохота Неба
эти Шары задрожат и взорвутся их океаны,
что же я буду делать весь год без «катаклизмов»?
лягу на землю, на ухо, и что же, —
мышь запищит, Сириус!
И не слы́шны шаги легионов…
4
Утром проснусь, а в саду уже ходют лопаты,
головы на местах, и ни товарища с кровью на шее,
что-то мы просмотрели, кто-то нас предал,
всех опоили цикутой, а меня позабыли, —
пятой колонны, первого легиона, тот, кто пишет вот это.
«Рисованье вокруг, будто я пейзажист…»
Рисованье вокруг, будто я пейзажист,
у капусты моря, как синие шляпы,
в бочки Н20 смывает с крыш,
да туманит… Эти виды не пишем.
Это печалит, но не оживляет глаз,
живопись у листвы мажет холст, а перо графичней,
лучше уж ночь и Небо, и — зажглись!
И я включаю свой дым, сигарету.
Ночь такая, чудная, в Верхних Этажах,
под ногой свистит, этот Шар-эпилептик,
не хочу «новостей», отпусти к тем, кто там,
где Циферблат гремит справа налево.
Что бы ни делал, куда ни шагну,
не то и не так, а спрошу, нет ответа,
размноженцы в 6 раз за 9 нулей зашли,
дай уйти самому, вычисли единицу.
Где-то пуля летит в одиночку, как шприц,
скоро, скоро, м. б. с кем-то соединится,
я снимаю голову с петель, бросаю в ведро,
дай закрыть себя, не держи меня здесь, Провидец!..
Эти речи не слышим.
«Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане…»
Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,
карты, цистерны винные, женщины множеств,
боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят,
сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,
что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца,
солнце заходит, и больше не озаботит,
магний луны и кипящее море,
и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра,
книги уходят, быстробегущий, я скоро!
Все, что любил я у жизни, — книги и ноги.