нет-нет, а возникают единицы и даже девятки.
И от них — Революции и уничтожение всех «судьбоносных» каст,
от ненависти нулей, они ж не знают обман, что меняют касты на касты.
Им важен миг, что он уже не нуль,
а значимая, а не математическая фигура,
и самый нуль из нулей становится гений, герой,
о да! искусство для искусства, а т. е. бой для боя.
«Бой для боя! А завтра — пропадай моя секир-башка,
и я рублю рукой головы этих маньяков власти,
в тот миг божественный я поднял себя на рок,
внушаемый мне, нулю, и указал, что я существую.
В тот миг безнадёжный, когда один огонь,
я полон бури и полноценной крови,
гори, догорай, моя Звезда,
я видел Небо! ты не увидишь его так близко!»…
Эх ты, бедняга!
12«Настроенье пуническое. Сигарета как патрон…»
Настроенье пуническое. Сигарета как патрон,
вставляю в челюсти и лязгаю затвором,
выстрела нет, а дым, и…
боевой мираж, и сапог из кирзы надеваю.
И хожу по дому, печатаю шаг,
висит на груди Крест Грюнвальда,
м. б. это и «театр для себя»,
а дом содрогается и пауки выпадают из сеток.
Как сказать! Если на сцене 6 млрд. солдат,
(на берёзе две вороны, обе венерологичны!)
и воинственный ветр обдувает им скулу́,
и с тоски бутылками рубят друг друга.
Если сяду на стул, обязательно обрублю свой сук,
мои виденья медовы, — в замок Смерть стукает пальцем,
открываю, — как манекенщица! трогаю грудь,
ножки как ложки! — краснеет и убегает.
13«Люди как бомбы, ими заполнен склад…»
Люди как бомбы, ими заполнен склад,
лежат и мучаются в ящиках с замками,
их не откроют, а если заглянут в щель,
тут же взрываются, от взора.
Кислые, как осколки, прыгают по этажам
и умирают в лифте, сложив плечи,
или же как статисты, выпрыгивают из окна,
тысячами фигурантов в сутки.
От этих взрывов и прыганий устает лицо,
ещё они надевают электрический шнур на шею
и нажимают пальцами, это не киноужасы, а потому,
что позабыли им вставить в шею пружины…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
хоть и уходит патрон в синие щели неба.
14«Но нет! Мы были! а я говорю — нет…»
Но нет! Мы были! а я говорю — нет,
как Нибелунги, раз их нет на сцене,
и отняты только юность и м. б. ж-знь,
но Троя, Египет, и Дарданеллы с нами.
Перед нами дрожали Дарий и Тамерлан,
когда мы ставили перед войском голые ладони,
от рёва морей до гремучих песков
как мы стояли на куполах, отводя оружье.
Убиты заряды, живут пыжи,
а помнится конница всех реляций,
не хочу ни страны, ни струны, ни войны,
а продолжаю ставить руки.
Пой! Не поётся! Живи! Не могу,
не живётся небесный алмаз в известной слизи,
как не летится, когда с билетом рейс,
как Небо низко, и каплет, и каплет!
Как не найдёшь живоговорящие глаза,
как ни наденешь голову, она сквозная,
как ни бьёшь копытом эту тупую Ось,
выбьешь только свою ногу из колена!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сердиться не надо, мы ведь в стремени случайно,
сурдинок не надо, что несбыточна мечта,
сэр, дикций не надо, как порошок — и эта тайна.
Септимы, помада, — в этом тайме — «красота»!
15«Какие скорбные круги…»
Какие скорбные круги
опишет лист кленово-красный,
четырехгранный коробок
в какой пребудет серной грусти?
У пленочных из Эры Рыб
высокостны фейерверки,
и их морской солёный ром
не соберёт те-эти флоты.
Божественность сосущих ос
и безнадежность Книги Мира
легко рифмуется как всё
дурнослагаемое, — в рифму.
Но Эра Рыб уйдет в заплыв,
лишенными хвостов и лейко,
в бессмертном Небе их — салют!
и хлынет шланг у Водолея.
О старый мир, и ты погиб,
как белоснежные манжеты,
уж ходит юность по губам,
как шифровальные машины.
16«Я уж писал, что Солнцу не быть…»
Я уж писал, что Солнцу не быть,
досмотрим этот сюжет,
но за концом еще конец,
где Первым правит Второй.
Полосы точек чернят стекло,
под козырьком мираж,
вот и восток уж сер, как закат,
что, моавитяне, — мне?
Ах, из пирамиды из их сердец
надумывай мифороль,
но если кто-то во всём и сам,
то это один микроб.
17«Я пишу, но это не „я“…»
Я пишу, но это не «я»,
а тот, кто во мне, задыхаясь, пишет, —
Гусь перепончатый, за решеткой груди сидящ
то на одном, то на другом стуле.
То на одном, то на другом суку кишок
клювами водит, макая в печень,
то забирается в мозг и выглядывает в мой глаз,
то сжимает и разжимает когтями сердце.
Девять раз хирургией я разрезал живот
и говорил «улетай!», а он ни в какую,
уходят змеи, дохнут стрижи,
а этот всё точит и точит пустые перья.
18«Ни зги, ни ноги, напрасный дар…»
Ни зги, ни ноги, напрасный дар,
я пробежал меж пальцев гремучей ртутью,
все поэты Шара, собранные в спичечный коробок,
не стоят одной ноты норд-оста.
Об отваге льва ходит геральдика и канон,
он блистательный и рычащий, а боится верблюда,
похоронный факельщик сожжет и его лик,
да и верблюд Аравийский — не долгожитель…
Осень! какая! в моем окне,
ежи по-буддистски по саду лопочут,
будто гений включил перламутр у осин
с пером, и чудесный воздух бокал за бокалом глотая.
Будто и нет жизни, а вот этот цвет,
как феномены, поют зеленые лягушки,
и Мир, как тигр бегает головой,
его глаза мои, ярко-желты!
19«Ходить как джинн и прятаться в кувшин…»
Ходить как джинн и прятаться в кувшин,
устал, не хожу, сижу в кувшине,
мобилизую для дыхания сероводород
и завинчиваюсь резьбой, чтоб не видеть.
Много чудесных и бритых лиц,
и платьев, подбитых каблуками,
я понимаю, что мир окрестностей любим,
но предпочитаю кувшин из бетона.
Уютно и несытно в бетоне том,
сижу, как роза с темными глазами,
и если пытаются ломом пробку открыть,
вовсю пою, — и убегают.
Говорят, что это Голос Дракона Срединных Царств,
или же эхо Грядущих Гуннов,
или же это вообще-то с ума сшедший Монстр, —
согласен! а кувшин подальше отодвигаю.
20«В Книге сказано: не говори Рака́!..»
В Книге сказано: не говори Рака́[4]!
а то гореть тебе в огненной геенне,
не горят, говорят, и улетаю ступенями вверх,
где собираются боги и геопотамы.
На этом конгрессе нет чужих,
и мы закатываем такое Рака́ по Миру,
что содрогаются стёкла бокалов планет,
лопаются лавы и Новые звёзды!
Это на этом Шаре я не отвожу глаз,
дюли — низких температур, холоднокровны,
а там высокий темп крови у галактических Зверей,
качающихся с ведрами на ногах у Зодиака!
21«Любить камни, их штрихи…»
Любить камни, их штрихи,
звероящеров, антикварную Славу,
кисло-сладкий образ Грядущих дней, —
образец на ладони, — то же и те же.
С годами когда-нибудь в зале консервной
мне Братья сыграют, и я отойду в ады,
ничего, ничего, не будет Страшного Суда,
кому Нюрнбергский процесс, и над кем? над собою?..
Перонойя, пиши да пиши,
вот и ноябрь, сухой, с морозом,
голубонебый, тяжелая тушь
придёт с декабрем, и мышь заскребётся.
И мы за заботой, кому надеть что из шуб,
вымыть винты, чтоб шкаф не кренился,
выдуть ветер с балкона, чтоб не шумел,
нарубить на чистом столе капусты.
А что, неплохая и мытая мысль,
уж лучше, чем у мнимомыслителей вирус — Страх и Трепет,
по морозу летит чайка, как окно,
и моргает крыльями, как ногами!
22«Я знаю, я пал, как по левой ноге…»
Я знаю, я пал, как по левой ноге
спадает чулок у косули, от льва бегущей,
но кто тут косуля, а кто лев,
я тоже знаю, без берегов аллюзий.
Лев бежит от тяжести лап,
у него в виденьях круги крови,
ему не впрячь в тележку трепетную лань,
ведь у косули в ногах четыре шпаги.
Я жгу огонь, а огонь не жгут
грамматически, он сам сжигает,
если уж хочется перемен,
опростимся, смени костёр на льдину.
Охотно, но по ритуалу ближе огонь,
в пустыне всё ж водятся чибис и кактус,
а нет косули, будем грызть свою голубую кость
до почерненья, пока не пойдёт пена.
23«О драгоценнейшие Духи…»
О драгоценнейшие Духи,
не пережить вам этот год,
куда летите и когда вы? —
о никогда, о никогда!
Зачем вы круглощитовые,
как зонтичные и без доз,