Стихотворения — страница 97 из 101

Это память о ню, о цветном, о листьях и пр. и пр.,

на голове ведь тоже память о шляпе,

на ногах память о флорентийских туфлях,

во рту — память о стамбульской кухне.

Какой памятливый! Как-то сказала Мать,

с большой заботой, как бы я не потерял память,

что у нее память о Животе, когда я там жил,

а меня, как субъекта, она и видеть не видит.

35«Топай к Небу с мешками с золой…»

Топай к Небу с мешками с золой,

исповедей не будет, графий-био не пишем,

а то, что помнится — солнцеворот

пуль, снарядов, воздуха, скальпелей, вод, зверей, книг и женщин.

Но ярче — женщин, их мазки

по всем холстам, рисуемым мною — ню с отсеченными головами,

то есть только тела, они лежат на цветном

и дождь идёт из ламп над ними.

А теперь они снятся в гробовой доске

в шляпках с костьми, продырявленными, как сито,

и из могилы в могилу бегает их нога

в поисках парной любви, а меня всё нет и нету.

С ужасом! — если меня положат вглубь,

они сбегутся и лягут центростремительными кругами…

Уж лучше зола! и пусть ея вечерами пьют,

ложечкой помешивая в чайном стакане.

36«Я полон желаний, хочется войти в мешок…»

Я полон желаний, хочется войти в мешок

с девушкой, обезноженной и смелой,

чтоб броситься в море и развязать шнурок,

чтоб эту смелую — смыло.

Повернись лицом к. Будто б не стою

всеми четырьмя физиономиями, двио-Янус,

пой о чистом, будто б не пою,

что кроме смерти на свете — ясность?

Хочется педофилии, чтоб по моде, но как?

нужно лететь в Ганновер, там рядом Гаммельн,

с бронзовой дудкой собрать всех детей в мешок,

им будет легче на дне у рыбок.

Им будет чище, чем риск со мной,

хочется стрельбы по беременным и по всему, у кого пузо,

хочется инцеста, но из сестер у меня одна киска Ми,

она в боевой готовности, но я не в форме.

Хочется терроризма, это я б смог,

титулованный снайпер и ниндзя со школой,

но это так мало, хочется металлических бомб

между США, СНГ, Европой, Индией и Китаем.

Но и это не то, хочется Галактических Войн,

чтоб не ходить с козырьком от блесток солнцетока,

и на осколках воткнуть аллювиальную розу и свинью,

одну, чтоб нюхать, другую — жарить.

Скромно, но сбыточно.

37«Доски растут в доме, и скоро — Дворец…»

Доски растут в доме, и скоро — Дворец,

пиавки в каналах, и будут Драконы, —

перспективен! на руках из изумрудов повиснут венки,

как наручники, а нимб овеществится в корону.

И вот, Император Сил, я выйду на ступень,

увижу безлюдье и пепельные осадки,

выну классический меч и отрублю лицо,

оно взовьется и станет над Миром.

И это будет Новое Солнце, и через биллион

то же и те же оживятся по всем таблицам.

Вот почему меня не видит никто из,

а если и видит, то в черных прорезях маски,

я мог бы и показаться, но читая вышеизложенный романс,

было б преждевременно, не опережай ход событий.

38«Шар напрасный, тонкокостный…»

Шар напрасный, тонкокостный,

как рутинный дирижабль,

опускающийся с тучи

по линейкам журавлей.

Что случилось в это лето,

всё по плоскостям легло,

и кумиры левитаций

выпадают из гондол.

Цепь запутано у черни,

по планете голый вой,

и стоят над нами черви

с очень толстой головой.

Тонкоклювы эти яды,

мёрзнет око у Судьбы,

и летают, и не тают

белотелые столбы.

39«Утомленныя солнцем…»

Утомленныя солнцем,

мыло в море одежды,

вышло к соснам сушиться,

и — лежит — на песке.

Может быть, в каждой дюне

мы с тобою зарыты

с муравьями и в касках

на — три — тысячи — лет.

А пройдёт, и мы выйдем,

это море исчезнет,

просто две черепашки,

и — кто — куда.

Этой жизни не надо,

потому, потому что

не узнаем друг друга,

и — смываю — следы.

40«Реки текут, их труды и дни…»

Реки текут, их труды и дни,

эти мосты, спинномозговые,

реки текут в Париже, Гамбурге и по Неве,

зная свою свежую необходимость.

Бури их бьют, чайки вонзают си-бемоль,

и вытекают, наводняя дома пузырьками,

снимая ступени и цепочки дверей,

и по рекам текут утомленные солнцем двери, стулья, тарелки.

А на крышах стоят в шляпах, в галстуках и с зонтом,

и поют о династиях, как статуэтки,

воды, сливаясь, текут с Миссисипи, Конго и Янцзыцзян,

ящики небоскребов качаются на воде, пустые,

фотомодели в помаде прыгают выше всех,

китайские косы, макая туфельки в волны.

Осень морозит, лужи, хрустя, на льду;

лодки утопленников, как с каблуками,

падают листья, их маятники Фуко,

голубь кленовый, и его финишные аплодисменты.

41«Взаимно! Род славен путаницей, кто жив…»

Взаимно! Род славен путаницей, кто жив, кто мертв,

право убить и не понимают права быть убитым,

если стрелок в ответ получает пять пуль в лоб,

он изумлён, а изумляться не надо.

У юности много приветов и роз, флажков,

интересно отметить иные процедуры, —

если ты родился от донорских сперм,

не забывай, что твой Отец — шприц и морозильник.

Не Голод и Любовь движет двуногих «в века»,

можно подумать, что Футурум — марш бессмертных,

можно, но ложно, если ты клонируешь свою гениальную ДНК,

будет даже не дудка, а так, фоторобот твоей восковой персоны.

Диалоги закрыты, монологов уж нет,

нужны луддиты и стрельбища по инженерно-генному Зазеркалью,

если я призываю зеркало, чтоб на себя смотреть,

не забывай, — оно на тебя смотрит.

Эта забывчивость уже очертила знаменито-новый век,

Мания Величия геометрических прогрессий,

и эта неоценка исходных чисел и последствий их тиражей,

и по этим плачут уж не А-бомбы (даже!), а Всемирный Альцгеймер.

Четвертая Зона психики идет к концу,

через 12 лет погаснет Пятое солнце,

шестое движенье Земли начинается, Ллойд, Стамбул и Тайвань,

на очереди массивы Китая и Моджахедо.

Юг и Восток сожжет огонь,

айсберги разбомбят Север, а т. е. Запад,

Москва ухнется в море, что под Москвой,

Нью-Йорк окатят волны высотой 167 метров.

Ничего, ничего, голого очертя,

не надо бросаться в туманности Андромеды,

таковы прозаизмы, или прогноз Оси,

а сбудется он частично или полностью, не сообщают.

42«В этом мире слишком „много“ миров…»

В этом мире слишком «много» миров,

предпочитаю «я», да и то по правилу крови,

за столькую жизнь «я» ничего не сумел сказать,

п. ч. меня никто не хотел слушать.

Я славлю осень, необычайное существо,

с деревьев падают драгоценные монеты,

и никто их не собирает, чтоб с ними жить,

п. ч. их никто не любит.

Если б любили! Но этого нет,

в кнопках и отверстиях генной инженерии

падают женщины и лежат на открытых местах,

и никто их не собирает, п. ч. у них нет юбки.

Падают и падают с Шара мириады фигур,

человекопад множится и скоро всех сдует,

и никто их не собирает, чтоб их беречь,

п. ч. у них не было детства.

Листья съеживаются, а солнце не стоит,

Луна исчезает, и Небо в шлангах,

прощайте, до новой смерти в новом вине…

Я не любил вас, цивилизанты.

43«Погружение в гром, выход из тучи в шелках…»

Погружение в гром, выход из тучи в шелках,

по пространству летают указательные стрелки,

колокол Неба звонит и звонит,

и на голую землю падают капли и перстни.

По пространству ходит обязательная стрела,

клюв ее целится вниз, указуя,

и на голую землю я, голый, ложусь,

падают струйки и птички, моются камни.

Как секундная стрелка, тикая по плоскостям,

я лежу на Шаре, опустошенном,

лавы кипят, ширятся трещины, сдвигает угол Ось,

падают пеплы и листья, и кузнечики прячутся в руку.

Падают птицы, певчих уже нет,

музыкальный рот криком охвачен,

неотступный мотив в ушах, — реквием по себе, —

вот по ком звонит колба!

44«Наивное Солнце освещает мой дом…»

Наивное Солнце освещает мой дом,

в безоружных бойницах мелькают мои взгляды,

осень не гаснет, а разжигает алый листопад,

о если бы вместо двух столбов у входа стояли Ахилл и Гектор.

Инь с ведром поливает зуб,

киска Ми кра́дется, как Лермонтов по Кавказу,

я чищу лопаты и кладу их в сарай,

в этой поэме нет драматизма.

В Мариенбадских элегиях этого тоже нет,

ноты да ноты, печали стального сердца,

как у Гоголя вместо Вия письма, гаснет кровь,

Кант стучит палкой по Кёнигсбергу.

На камне у Эсхила выбиты воинские подвиги, и нет пьес,

исход из Египта и хадж, не дойти до Мекки,

старый Будда, иссохшийся в температурах пустот,

убитый Плантагенет шепчет: «мы еще повоюем!»

От Инда до Ганга уже не ступить ногой,

диски безнадежностей над моею головою,