Это память о ню, о цветном, о листьях и пр. и пр.,
на голове ведь тоже память о шляпе,
на ногах память о флорентийских туфлях,
во рту — память о стамбульской кухне.
Какой памятливый! Как-то сказала Мать,
с большой заботой, как бы я не потерял память,
что у нее память о Животе, когда я там жил,
а меня, как субъекта, она и видеть не видит.
35«Топай к Небу с мешками с золой…»
Топай к Небу с мешками с золой,
исповедей не будет, графий-био не пишем,
а то, что помнится — солнцеворот
пуль, снарядов, воздуха, скальпелей, вод, зверей, книг и женщин.
Но ярче — женщин, их мазки
по всем холстам, рисуемым мною — ню с отсеченными головами,
то есть только тела, они лежат на цветном
и дождь идёт из ламп над ними.
А теперь они снятся в гробовой доске
в шляпках с костьми, продырявленными, как сито,
и из могилы в могилу бегает их нога
в поисках парной любви, а меня всё нет и нету.
С ужасом! — если меня положат вглубь,
они сбегутся и лягут центростремительными кругами…
Уж лучше зола! и пусть ея вечерами пьют,
ложечкой помешивая в чайном стакане.
36«Я полон желаний, хочется войти в мешок…»
Я полон желаний, хочется войти в мешок
с девушкой, обезноженной и смелой,
чтоб броситься в море и развязать шнурок,
чтоб эту смелую — смыло.
Повернись лицом к. Будто б не стою
всеми четырьмя физиономиями, двио-Янус,
пой о чистом, будто б не пою,
что кроме смерти на свете — ясность?
Хочется педофилии, чтоб по моде, но как?
нужно лететь в Ганновер, там рядом Гаммельн,
с бронзовой дудкой собрать всех детей в мешок,
им будет легче на дне у рыбок.
Им будет чище, чем риск со мной,
хочется стрельбы по беременным и по всему, у кого пузо,
хочется инцеста, но из сестер у меня одна киска Ми,
она в боевой готовности, но я не в форме.
Хочется терроризма, это я б смог,
титулованный снайпер и ниндзя со школой,
но это так мало, хочется металлических бомб
между США, СНГ, Европой, Индией и Китаем.
Но и это не то, хочется Галактических Войн,
чтоб не ходить с козырьком от блесток солнцетока,
и на осколках воткнуть аллювиальную розу и свинью,
одну, чтоб нюхать, другую — жарить.
Скромно, но сбыточно.
37«Доски растут в доме, и скоро — Дворец…»
Доски растут в доме, и скоро — Дворец,
пиавки в каналах, и будут Драконы, —
перспективен! на руках из изумрудов повиснут венки,
как наручники, а нимб овеществится в корону.
И вот, Император Сил, я выйду на ступень,
увижу безлюдье и пепельные осадки,
выну классический меч и отрублю лицо,
оно взовьется и станет над Миром.
И это будет Новое Солнце, и через биллион
то же и те же оживятся по всем таблицам.
Вот почему меня не видит никто из,
а если и видит, то в черных прорезях маски,
я мог бы и показаться, но читая вышеизложенный романс,
было б преждевременно, не опережай ход событий.
38«Шар напрасный, тонкокостный…»
Шар напрасный, тонкокостный,
как рутинный дирижабль,
опускающийся с тучи
по линейкам журавлей.
Что случилось в это лето,
всё по плоскостям легло,
и кумиры левитаций
выпадают из гондол.
Цепь запутано у черни,
по планете голый вой,
и стоят над нами черви
с очень толстой головой.
Тонкоклювы эти яды,
мёрзнет око у Судьбы,
и летают, и не тают
белотелые столбы.
39«Утомленныя солнцем…»
Утомленныя солнцем,
мыло в море одежды,
вышло к соснам сушиться,
и — лежит — на песке.
Может быть, в каждой дюне
мы с тобою зарыты
с муравьями и в касках
на — три — тысячи — лет.
А пройдёт, и мы выйдем,
это море исчезнет,
просто две черепашки,
и — кто — куда.
Этой жизни не надо,
потому, потому что
не узнаем друг друга,
и — смываю — следы.
40«Реки текут, их труды и дни…»
Реки текут, их труды и дни,
эти мосты, спинномозговые,
реки текут в Париже, Гамбурге и по Неве,
зная свою свежую необходимость.
Бури их бьют, чайки вонзают си-бемоль,
и вытекают, наводняя дома пузырьками,
снимая ступени и цепочки дверей,
и по рекам текут утомленные солнцем двери, стулья, тарелки.
А на крышах стоят в шляпах, в галстуках и с зонтом,
и поют о династиях, как статуэтки,
воды, сливаясь, текут с Миссисипи, Конго и Янцзыцзян,
ящики небоскребов качаются на воде, пустые,
фотомодели в помаде прыгают выше всех,
китайские косы, макая туфельки в волны.
Осень морозит, лужи, хрустя, на льду;
лодки утопленников, как с каблуками,
падают листья, их маятники Фуко,
голубь кленовый, и его финишные аплодисменты.
41«Взаимно! Род славен путаницей, кто жив…»
Взаимно! Род славен путаницей, кто жив, кто мертв,
право убить и не понимают права быть убитым,
если стрелок в ответ получает пять пуль в лоб,
он изумлён, а изумляться не надо.
У юности много приветов и роз, флажков,
интересно отметить иные процедуры, —
если ты родился от донорских сперм,
не забывай, что твой Отец — шприц и морозильник.
Не Голод и Любовь движет двуногих «в века»,
можно подумать, что Футурум — марш бессмертных,
можно, но ложно, если ты клонируешь свою гениальную ДНК,
будет даже не дудка, а так, фоторобот твоей восковой персоны.
Диалоги закрыты, монологов уж нет,
нужны луддиты и стрельбища по инженерно-генному Зазеркалью,
если я призываю зеркало, чтоб на себя смотреть,
не забывай, — оно на тебя смотрит.
Эта забывчивость уже очертила знаменито-новый век,
Мания Величия геометрических прогрессий,
и эта неоценка исходных чисел и последствий их тиражей,
и по этим плачут уж не А-бомбы (даже!), а Всемирный Альцгеймер.
Четвертая Зона психики идет к концу,
через 12 лет погаснет Пятое солнце,
шестое движенье Земли начинается, Ллойд, Стамбул и Тайвань,
на очереди массивы Китая и Моджахедо.
Юг и Восток сожжет огонь,
айсберги разбомбят Север, а т. е. Запад,
Москва ухнется в море, что под Москвой,
Нью-Йорк окатят волны высотой 167 метров.
Ничего, ничего, голого очертя,
не надо бросаться в туманности Андромеды,
таковы прозаизмы, или прогноз Оси,
а сбудется он частично или полностью, не сообщают.
42«В этом мире слишком „много“ миров…»
В этом мире слишком «много» миров,
предпочитаю «я», да и то по правилу крови,
за столькую жизнь «я» ничего не сумел сказать,
п. ч. меня никто не хотел слушать.
Я славлю осень, необычайное существо,
с деревьев падают драгоценные монеты,
и никто их не собирает, чтоб с ними жить,
п. ч. их никто не любит.
Если б любили! Но этого нет,
в кнопках и отверстиях генной инженерии
падают женщины и лежат на открытых местах,
и никто их не собирает, п. ч. у них нет юбки.
Падают и падают с Шара мириады фигур,
человекопад множится и скоро всех сдует,
и никто их не собирает, чтоб их беречь,
п. ч. у них не было детства.
Листья съеживаются, а солнце не стоит,
Луна исчезает, и Небо в шлангах,
прощайте, до новой смерти в новом вине…
Я не любил вас, цивилизанты.
43«Погружение в гром, выход из тучи в шелках…»
Погружение в гром, выход из тучи в шелках,
по пространству летают указательные стрелки,
колокол Неба звонит и звонит,
и на голую землю падают капли и перстни.
По пространству ходит обязательная стрела,
клюв ее целится вниз, указуя,
и на голую землю я, голый, ложусь,
падают струйки и птички, моются камни.
Как секундная стрелка, тикая по плоскостям,
я лежу на Шаре, опустошенном,
лавы кипят, ширятся трещины, сдвигает угол Ось,
падают пеплы и листья, и кузнечики прячутся в руку.
Падают птицы, певчих уже нет,
музыкальный рот криком охвачен,
неотступный мотив в ушах, — реквием по себе, —
вот по ком звонит колба!
44«Наивное Солнце освещает мой дом…»
Наивное Солнце освещает мой дом,
в безоружных бойницах мелькают мои взгляды,
осень не гаснет, а разжигает алый листопад,
о если бы вместо двух столбов у входа стояли Ахилл и Гектор.
Инь с ведром поливает зуб,
киска Ми кра́дется, как Лермонтов по Кавказу,
я чищу лопаты и кладу их в сарай,
в этой поэме нет драматизма.
В Мариенбадских элегиях этого тоже нет,
ноты да ноты, печали стального сердца,
как у Гоголя вместо Вия письма, гаснет кровь,
Кант стучит палкой по Кёнигсбергу.
На камне у Эсхила выбиты воинские подвиги, и нет пьес,
исход из Египта и хадж, не дойти до Мекки,
старый Будда, иссохшийся в температурах пустот,
убитый Плантагенет шепчет: «мы еще повоюем!»
От Инда до Ганга уже не ступить ногой,
диски безнадежностей над моею головою,