и Звезда как сельдь не нырнет в стакан…
и выплескиваю…
21
Луна освещена одной щекой,
а темя, видимо, в чадре.
И расшифровки ей нет.
Слушай, безух!
А я не хочу слышать
Вас, гороскопы Муз!
22
Вечером сильным, золоторунным,
был я как дата курсивным у Лувра,
как истребитель, с искрами зодчий,
чьих же столиц изумляя за́ дозы?
Видя мой абрис, и убегали,
и убивали, и убивали…
но ведь не знают между огнями,
пули мне братья и огибают.
Эти их слезки через пониже,
как моросили Чрево Парижа,
и обжигая камни на Сене,
то, что любил я больше, чем все.
Бури сломали Нотр и Львицу,
а Монпарнас — цивилизанты…
Эту любовь через кровь и с бинтами, —
неотразимо!..
Юные ноги!
Золотой нос
1
Может ли петь сковорода? — о да!
на огне она как «Весна Священная», Голос и Дух,
но сними с огня, и тоскует, выскобленная, на крюке,
повешенная в Сарагосе, где спит Збигнев Цыбульский, пан.
И так мы дойдём, что сравним сикель из крана и Океан,
обсудим как оба, и кран и Океан — поют,
что Везувий и свежий холмик, где крот —
по стереометрии — одно и то ж,
в данный момент не извергаются! — уютный логизм.
2
Халада да вада́.
Льется меж пальцами алкоголь, да не пьется.
Сливаю в ведро.
Барбитуратами сжигаются сны,
уши висят и шипят, у них гусиные шеи разлук,
климат мембран, физиология ваз,
тем, у кого гардеробы сарафанов надежд, —
будут портянки и лифчики из кирзы.
Так, говорят, не всегда. Всегда.
Жили, живут и будут под полуцельсной луной.
В юности бисер к чему? — если вокруг жемчуга,
это сейчас я мечу, и обнюхивают, и вот вам клинический
диагно́з:
критик по кличке Золотой Нос.
Он еще обнюхивал Данте в Равенне и кричал, что у него
пахнет серой
из ушей.
Уши вы уши, модели миражей!
3
Череп вскрываю, под крышкой извилины губ, —
магма! — и каменеет, защелкнул на крышке замок и смеюсь,
пробую на зуб циан, миндаль не горчит,
сойду со ступенек и жгу никотин.
Выйди! Возьми огнемёт и сожги
эти широты от юности, ты, краснокрыл!
Вышел. И кнопку нажал — нет огня…
От длиннот
как-то безрадостно.
4
Как-то безадресно ярость и шум,
ты ж говорил, что не хочешь ничьих адресов,
правду я говорю — не хочу,
те, что б хотел, их я закопал.
Так закопай и себя. Я закопал —
шлем, символ Луны…
Я выхожу на Луну,
не целься, в руках гармонии нет.
5
Жук ты жук черепичка,
бронированный дот,
ты скажи мне сюр-жизнь а отвечу о нет,
сюр-то сюр а множится соц
и монетку крутя мы видим орел
а лицевая сторона — арифмет цены,
и круженье голов на куриных ногах.
Ах!
Торопись! Бой часов — поэтизм далеко-далеко,
время движет как зубья двуручной пилы
тудемо-сюдемо, опилки свистя.
И полируют мех
меж ног.
Плесневеют межножья унылых леграмм, а не «те».
Ну да.
Это потом. Но всегда
и не о том,
и что ни том
книг священных, где буква и звук,
и оазисы букварей и флейт, —
ты сиди хоть в колодце и анони́м ультра́,
вынут тело и расторгуют в аук.
6
Если, скажем, Дали рисует «текущие часы»,
о как умно! необыкновенно! но уж был текучий песок
у Вавилона в перевертышах-часах.
Если Лобачевский и Эйнштейн о несбыточных прямых,
а в точке пересечения — Взрыв Времян,
посмотри на досократиков (Гераклит, Парменид), —
то же и те же джентльмены удач.
Если атеизму стол есть стол,
то у Орфея пели древесина и камни — тоже ведь столы,
у Пифагора не золотое бедро, а Золотой Нос,
разве ж не он отшлифовывал оптику, чтоб жечь перс-флот,
делал бизнес и этот сидонец, новатор «пи»,
известное еще китайцам по «Шелковому пути».
А святой из сиропных струй,
аленький цветочек, кормитель пичуг и львов,
Франциск Ассизский за какие кии был обожествлен,
он — первый из монахов взял патент на торговлю вином,
и всяк Наук работает на одну Войну,
и цель человекофилов — Золотой Нос.
(Смотри на свой —
уже золотится в неких предопределенных «веках»).
Ах!..
7
Не верь. Дождь идёт.
Он уж шел на моих страницах не меньше, чем из
и вниз.
Ну и что ж, что шел, и опять идёт,
прыгун с шестом.
Он идёт и идёт, высуну руку из стекла,
мало-точками стукая — он,
сея яды, гудя и плюя,
как Хао́с,
«всё вода» (Фалес),
Но не «да» (Тиэтет).
А дуда?
8
Дождь дудит в колючки-электро-нить, а на Вышке стоит
Часовой,
он рисует мне бирку — на левом запястье браслет,
нумеролог, он пишет число идентичное — кто-кто,
наливает в мой котелок из межножья — мочу.
Я молчу.
И сшивает губу за губу — не убегу.
Чу! —
собаки серебряные в клочья рвут беглеца,
от них же башмаки на камнях,
надеваю, бегу, и кричу на бегу,
что не я!
Но струя
с Вышки бьет, проливная, как возвышенный романс,
и кричат корабли Земли:
сон! сон! сон!
Но не сон.
В унисон
в радиорупор кричит Часовой — по местам!
псы к хвостам!..
Бесконечны гирлянды и семантизмы дождя…
как вождение самок по этажам Любви…
Ой люли!
9
Ты газель голубая как лёд
войди в ванну, возьми зеркало и карандаш
и пиши себя — на листке:
темя волосы лоб
брови веки ресницы глаза Золотой Нос
щеки скулы губы уши подбородок кадык
шею ключицы плечи локти пальцы до ногтей
и ногти ладони линии сгибы фаланг
груди соски ребра живот пупок
родинки волосяной покров у лобка
член или отверстие ноги колени голени стопу, —
мне не говори, я увижу кто смог, а кто нет.
Опять же ногти ног пятки и обследуй ступню.
Запись мне не показывай, а положи в сейф,
или ж порви, сожги, не важно — это ж самоосмотр.
И что ж?
Я имел 3 тыс. уч-ков и уч-ниц (одно и то ж!),
они приходили в Студию на каждый урок, —
учиться человеческой речи, чтоб во всеоружье вступить в
«мир искусств»,
и то что пишу был первый тест на психику и ни кто —
не смог.
Читатель (гипотетический!) сделай это себе:
ты войди в ванну, возьми карандаш и зеркало, полон искр…
я знаю их интим — дойдут в письме до бровей,
и самый низколобый отметит как он высоколоб,
окинет оком фигуру, — конечно ж, дрожа, — хороша!
и дальше — ни взора, и выйдет из ванны нагой
(ногой!),
застегнет халат на стуле и будет бдить. —
а на кой?..
А на той,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
что голос тела имеет некий диапазон —
от фа-диез малой октавы до си-бемоль третьей, — не у них, у книг.
10
Эти книги читают как критические статьи,
а чуть-чуть не статья — и леденеет кровь,
а листнут — и выпучиваются вскипяченные глаза,
а за?
Все ж запомнится имя из рода в род,
будут пугать им, убаюкивая — не читай,
разве ж это не высшая весть у автора, где современник сипл
и опасливо озирается, ждя удар.
Но его не будет. Я не Феб.
Это покер-блеф.
11
Могут ли гайки быть гладкоствольны? — нет,
у них нарезка, и если есть винт,
гайка при деле — завинчивается им,
кем — им? я ж говорю — винтом,
кто завинчивает? — терпи, терпи,
они похожи на жидкие глаза,
от гладкоствольных гаек спасенья нет.
12
Что ж тут поделаешь, если такой падеж?
Я вижу ящериц молниемедных и ос на длинных ногах.
Закованный в шлем стою как экспонат,
вращая стеклами в глазах,
чего же ты хочешь от кисти руки, кости ноги?
Кто-то стучится в дверь — это кости стучат.
Выгляну в окно — всюду ходит Золотой Нос,
то он аист, то самка, то он туфли, то и Гоголь он,
то как откушенный член с алебардой у дверей.
Двери закрываются.
Он очень нежен, душист, умён, как венгерский стручок,
и надо же! — даже как дуэльный пистолет,
морален как шаги Командора и лукав как микроб.
То есть он вездесущ. Обонятелен. Куда б нырнуть
знает как щука. И как крысиный хвост.
13
На переправе через бред
коней на ландыш не меняю,
и все уздечки — дребедень,
как волоски у мериноса.
Невидимый союз берлог,
где боги лезвий и истерик,
я пью алмазный свой бокал —
Волшебный гриб и сигаретный.
И я валяюсь на губах,
блюю цветком кроваво-синим,
и непонятных на ногах
зову в актив себя и смерти.
Кричу как Черная Скала
слюной медуз а не Горгоны…
На берегах монгольских скул
мне не хватает мойр и гарпий.
999–666
1
Это третья сюита из Книги Конца,
формульный опыт рисунков исчезновений секунд —
наносить на них ноту со звоном и пускать по ветрам,