А ягоды три
Летите горькие
Молитвы мои!
Погибающий новорожденный. Это ребенок,
который умирает, но возрождается вновь
и вновь, чтобы вечно мучить мать.
(Поверье народа йоруба)
У ног моих бьется немая мольба —
Это блики твоих браслетов.
Но тщетна твоя волшба:
Я — обреченный Абику.
Что мне каури, стада скота,
Дымок очага ароматный? —
На батате не растут амулеты
Для последнего погребенья Абику.
Так сожги на огне улитку, возьми
Черепок раскаленной ракушки
И выжги клеймо у меня на груди,
Чтобы сразу узнать Абику.
Запомни — белке не по зубам
Только орех из камня,
И, узнав узника веков, отрой
Как можно глубже могилу.
В веках, в череде материнских утрат
Я обречен возрождаться.
Запомни — даже похоронный обряд
Призывает меня на землю,
Вечно влажную от горьких слез,
Стынущих росою смерти
В вечерних сумерках, когда пауку
Легче справиться с жертвой.
Ночь, дающая Абику жизнь,
Расцветает смертельным утром,
А схватки родов рождают крик,
Исторгаемый хваткой смерти.
Созревшее лоно рождает плод,
Но созревший плод умирает, —
Мать дарует Абику смерть,
Вечную его праматерь.
Радость ее дика, дика,
Переставши ткать, говорит она:
Разгрызи скорлупу, блеснет слюна, И сломаешь зубы — на века, на века.
Сила ее дика, дика,
В ней бьется тоска последней любви:
Это последненький мой. В любви
Пусть завязь жизни будет крепка.
Эта минута дика, дика —
Мгновенье отринуто. И вот когда
Сжатый кулак разожмется, когда
Распутает узел твоя рука,
Ты увидишь колтун из волос. Дика
Ухмылка ее — в ней гибель вождя,
Ей мнится сквозь смех, что судьба вождя —
Судьба старика — была легка.
Страсть ее слов дика, дика.
Придется ли мне разгрызать орех?
Я понял, и я оправдал ее смех:
Она слепа — на века, на века.
С громом дробясь меж уступчатых туч
На косых перекрестках дождей, Пламя вплавляется в жизнь.
Огненные толчки
Сердца: последняя дрожь
Загнанного зайца, — и тьма
Перед молнией: миг рожденья,
Подтверждающий паденье и смерть
И любовь, — и вот уже семя
Распадается, ликуя. В ночи,
В самоотреченье растет
Трепетная нежность:
Лучи,
Протянувшиеся из глубин
Маслянистой плодородной тьмы,
Из заряженного жизнью мрака
Приносят отдохновенье
Корням:
Огоньки ростков
Разливаются заревом жизни
У расцвеченных дождем берегов.
Льется золотистая летопись. Созревание. Снова распад. Начало конца. Начало...
Грузные горы зерна;
Ладонь над ладонью огня; Капризные коммуны семян;
Ветровороты пепла...
Прильнет
Сухим мушиным крылом
И душным земным теплом,
Вздохнет
Эхом живых голосов
Схороненных мертвецов,
Пахнет
Ветром, несущим с могил
Воспоминаний мертвую гниль,
Обовьет
Нитью живую плоть,
Приникнет на миг в плоть
И ускользнет
В игре светляков —
Пуповина тугой паутины веков.
Отсюда, из тюрьмы, — моим студентам
Однажды, отдавшись игре ума,
Я смотрел, как на мутном стекле окна
Дождевая капля тянуче текла
Вниз — эта зыбкая дыба времен,
Растянув мою мысль, превращала ее
В монотонное эхо дождя, и он —
Чтоб я не утратил своего бытия —
Нанизывал кольца слов
На растущие листья лет.
Буря трепещет крылами: вверх —
Рождение, вниз — смерть;
Страсть дождя — повитуха-любовь
Пеленает пришельца свивальником слов,
А я, лунатик, коснувшийся вскользь
Небес, пришелец, прошедший сквозь
Вечную вереницу веков,
Смотрю, как опавшие листья лет,
Под пенным покровом дней,
Питают живительный перегной
И прорастают снова — в иной
Ипостаси, и я ощущаю в ней
Себя и серебряный след
Бывших и вновь заходящих дождей —
Они пронизывают до костей
Немых первородных пришельцев-гостей,
Одиноко бредущих во тьме.
Так приятно играть тенями понятий...
Время — мы уже касались его —
Замирает под моими руками,
Как пульс упокоенного на века
Человека; оно невесомо и веско,
Оно — всеобъемлющий океан,
Незримо низринутый вниз
Каплями холодных дождей,
Тиканьем градин-секунд.
Я был зачарован чистотою смен
Его ипостасей, но вскоре тлен,
Всплывший наверх прах,
Вздыбился пылью прожитых вех,
Океан, отхлынув, явил свой грех,
И в зыбучей грязи первозданных утех
Забился изгнившими кольцами смех
На зубах обнажившихся рифов, и мы,
Тяжко дыша в сладострастии тьмы,
Не спрашиваем, было ли оно золотым,
Найденное вновь руно.
Но вопрос — не заданный нами вопрос —
Растягивается цепью исканий: мы
Слепо зреем во тьме тишины,
Ища крупицы самих себя,
И потом, в неизбывных муках пройдя
Сквозь судороги, сквозь боль,
Сквозь крик, сквозь кровавый звериный вой,
Навек проклявший любовь,
Мы, отринутая плотью плоть,
Комочки, вырванные судьбой
Из живительной темноты,
Должны, страдая и мучась, плыть
В океане времен, чтобы стать собой —
Маяком, пославшим единственный луч,
Тут же проглоченный тьмой,
Миражем, на миг озарившим ночь
И распавшимся в тишине.
Откати камень — взблеснет плетенье
Серебристых линий. Взрасти и омой
Колосья в капели осенних ливней
И жди, как Лазарь, в пещере глухой,
Чтоб рассвет развеял смертельный саван.
Час уснувших семян,
Час распавшихся снов,
Обнаженных древесных колец,
Хранящих застывшее время,
И распахнутого дупла — чтобы плод
Не распался в остывшей тьме.
Озари первозданную тьму, разожги
Древний огонь в очаге, воскури
Ароматом масла, соли, сурьмы
И слушай, что скажут о мире
Эти мрачные предки судьбы.
Я говорю капелью дождей,
Шорохом первых ростков,
Звоном зерна па токах,
Бликами огня на воде
И шелестом летнего ветра,
Пасущего стада облаков;
Я говорю рокотом волн,
Шепотом соломенных крыш
И венозными руками пришельца,
Открывающего крышу, как дверь;
Я дожидаюсь дождя,
Всхожу в перегное полей
И вхожу в распаленный мир
Пыльцой на крыльях ветров.
Я дожидался огня,
Вздымался золой полей
И тяжелым желтым зерном
Звенел в узловатых руках
В такт
Деревянным браслетам,
Сворачиваясь кольцами лет
Древесины, чье терпкое тело
Полнеет, вбирая в себя
Деревенеющий мир,
Окольцованный тяжкой цепью
Из звеньев мгновений — они
Распадаются в немой тишине
Темной древесной утробы —
Плач, пустота, рост.
Он ширил круги — всеобъемлющий ум
Над бездонным безмолвием волн,
Он летел, прорезая безбрежную тьму
Белым немым лучом
Челнока, который соткет полотно
Пространства... Отринутый утлым челном,
Вспорхнув с молитвенно сложенных рук,
Он летит — узнать, что несет им рок
И свершен ли священный Завет.
Он летит — посланец прощенных навек
Обломков сметенного мира, гонец,
Промеряющий схлынувший Гнев...
Он летел в паутинном плетенье огней
Намечаемых им же небес
И, как путник ткет к роднику свой путь,
Ткал временную нить.
И, раскинув крыла — серебристый шатер
Над синеющей бездной тьмы, —
Он — да во веки веков не сотрет
Время следы волны! —
Оставил в памяти грядущих лет
Принесенную на челн ветвь.
Стрела, стремительный парус ладьи,
Серебристый туман мечты,
Лучик, взрезающий на пути
Немую черную стынь,
Челнок, ткущий над черной волной
Воздушное полотно.
Он видит: Гнев, схоронивший жизнь
В мертвом разливе волн,
Схлынул — и высятся рубежи
Новых, прощенных времен.
Но в третий раз он вернуться не смог—
Лепесток на скрещении мощных ветров,
Снова сходящихся в общий поток
Над потопом предвечного Слова.
Круг,
Окаймленный кровью комет,
Гигантский, расчищенный цаплями цирк,
По которому кружат планеты.
Завеса
Свинцовых туч,
И сквозь тучи — расплав серебра,
Прожигающий дымку тумана...
Или это озеро утром?
Утром озерный зрачок
Озаряют ресницы лучей,
И озеро
Все прощает,
Потому что равнина издревле
Впитывала влагу лучей и отравленный сок тростника
И пенье пастушеской флейты... А теперь вот опять плывет
По крылу перелетной птицы,
И орел на посту—
Кактус.