Отчаявшись завоевать благосклонность японских издателей, он пытался пристроить свои рукописи в других странах, но там ему объясняли, что могут рассмотреть вопрос только о книге, написанной на общедоступном языке, например, на английском. Чтобы оценить материал, написанный иероглифами, нужен переводчик, а труд переводчика должен быть оплачен. Кому ж охота платить переводчику, если нет гарантии, что вещь стоит того? Вот если бы речь шла о всемирно известном писателе, таком, например, как Мацумото или Ехира, тогда другое дело, потому что это признанные мастера и тут есть уверенность, что произведение хорошее. А если и плохое, то ведь такого масштаба имя само себя продает независимо от уровня написанного.
Автор за собственные деньги заказал перевод одной книги, но качества того, что в результате получилось, оценить не смог – английский он знал очень слабо, только на уровне бытовой разговорной речи, ни писать, ни читать на этом языке не мог. Вероятно, переводчик строго следовал оригиналу, потому что издательство, куда автор принес английский вариант, отказалось от рукописи, прочитав первые несколько страниц.
Неудачи не сломили этого жизнерадостного оптимиста. И он продолжал творить. То ли он твердо верил в свою звезду, то ли просто остановиться не мог. Его произведения больше напоминали очень сжатый пересказ насыщенного событиями кинофильма, но автор этого не понимал. Будучи человеком не особенно образованным и начитанным, он не видел разницы между своими творениями и той литературой, которая издавалась массовыми тиражами, он не замечал убогости своего языка, а если и замечал, то сделать с этим все равно ничего не мог.
И вдруг на горизонте возник российский издатель, который купил «на пробу» одну вещицу. Автор уже ни на что особо не надеялся, поэтому отдал рукопись за сущие гроши, только чтобы обозначить факт продажи. Он бы и задаром отдал, лишь бы напечатали, поскольку был, как уже говорилось, человеком небедным, но до крайности честолюбивым.
А переводчик Владимир Соловьев сделал из этого полубезграмотного рассказа настоящую конфетку. И этим было положено начало целой серии книг одного автора, книг, которые пользовались бешеным успехом у российских читателей и прекрасно раскупались, принося прибыль издательству. «Шерхан» приобрел тридцать две рукописи, из которых четырнадцать уже вышли в серии «Восточный бестселлер». Осталось еще восемнадцать, а автор-то продолжает сочинять…
– Теперь я понимаю, почему «Шерхан» так за тебя держится, – заметила Настя. – Деньги в рукописи уже вложены, а кроме тебя, никто не сможет с ними работать. Ты действительно незаменим для них. И понятно, почему они так боялись скандала, который ты мог устроить, уличив их в нарушении твоих прав. Ты из-за этого мог рассердиться и отказаться от сотрудничества с издательством. А я-то все голову ломала, почему они столько усилий приложили, чтобы раздобыть эту случайно попавшую к тебе бумажку. Мне казалось, что цель со средствами не соотносится. Уйдешь ты – найдут другого переводчика. А оказалось, что никакой другой переводчик их в принципе устроить не может. Им нужен только ты. И они вцепились в тебя мертвой хваткой. Володя, они действительно делают «левые» тиражи, я это совершенно случайно обнаружила, просто тебе не хотела говорить.
Она рассказала Соловьеву о том, как купила на Ленинградском вокзале «Клинок» и как сравнивала два экземпляра книги, сидя у себя дома.
– И когда я читала роман, меня не покидало ощущение чего-то давно знакомого, но абсолютно неуловимого, неосязаемого. Знаешь, бывает, уловишь слабый запах, который связан в твоей памяти с детством, и он тут же исчезнет, а ты не можешь понять, то ли тебе почудилось, то ли что… Вдруг ни с того ни с сего вспомнишь что-то из своего детства и долго удивляешься, с чего это такие воспоминания в голову лезут. И здесь было так же. Читаю про разборки между преступными кланами японцев в Америке, а вспоминаю, как мы с тобой ездили за город или на пляж.
– Когда ты догадалась? Давно?
– Только сегодня ночью. Проснулась оттого, что шумел дождь, и вспомнила. «И встать я не встаю, и спать не спится…»
– «И так проходит ночь, и утро настает», – подхватил Соловьев, грустно улыбнувшись. – Аривара Нарихира, девятый век. У тебя хорошая память, Анастасия.
– Хорошая, – согласилась она. – Не жалуюсь. И вот когда я вспомнила это стихотворение, то вспомнила и другие. В «Клинке», например, ты написал: «Человек с грустными глазами – это человек, который в детстве никогда не плакал, когда его ругали и били». Мне это сразу показалось знакомым, но тогда я не уловила, в чем суть. А сегодня ночью сообразила:
Печальным –
(И я был таким)
Становится сердце ребенка, который не плачет,
Хотя и ругают и бьют!
– Исикава Такубоку, – вздохнул Соловьев. – Что ж, раз ты теперь все знаешь, нет смысла отпираться. Спору нет, меня это все не украшает, но ничего плохого на самом деле в этом нет. Я не ворую чужие рукописи, я их переделываю и довожу до совершенства. На книге стоит имя подлинного автора, так что его права не ущемлены.
Он замолчал и отвернулся, глядя в окно. Настя терпеливо выдерживала паузу, мужественно борясь с желанием закурить. Наконец Соловьев снова заговорил:
– Я их ненавижу. Они не зря боялись, что я найду эту проклятую бумажку. Я не намерен спускать им это с рук.
– И для этого ты начал меня разыскивать?
– Я хотел тебя видеть. Я скучал по тебе.
Настя встала с уютного мягкого диванчика и с удовольствием потянулась.
– Не лукавь, Соловьев. Поехали на кухню, я сварю себе кофе, и поговорим о твоих издателях. Гнев твой праведный, спору нет, и ты имеешь полное право начать разбираться с «Шерханом». Только не надо петь мне песни о твоей глубокой и непреходящей любви ко мне. Я все равно тебе не верю.
– Почему?
В голосе его Настя услышала настоящую, неподдельную тоску. Ей стало неловко. В самом деле, почему она так поступает с ним? Почему убедила себя в том, что он не может ее любить? Только потому, что когда-то он не ответил на ее чувство? Нет, скорее тут другое. Одинокий больной человек готов любить кого угодно, кто вносит хоть какое-то тепло в его тоскливое одиночество.
– Не будем об этом, ладно? – мягко сказала она. – Поехали.
Соловьев развернул кресло и направился из кабинета в гостиную.
Найти оборванную подвеску от галстучной булавки – дело непростое, если не знаешь точно, где ее искать. Коротков и Селуянов внимательно прочитали все документы, связанные с обнаружением трупов восьмерых юношей семитской внешности, и ни одного упоминания о нахождении рядом с трупом маленькой позолоченной подковки с обрывком цепочки не нашли.
– Выходит, или подковку просмотрели, или ее оттуда кто-то унес, – уныло констатировал Николай. – Наищемся мы ее до чувства полного удовлетворения.
– Это точно, – вздохнул Коротков. – Но искать все равно надо. Так что поехали. Начнем с трупов, которые были обнаружены не работниками милиции.
Таких было пять из восьми. Сыщики решили в первую очередь отработать те случаи, когда трупы были найдены детьми, подростками или молодежью. Одним словом, теми, кто вполне мог, не впадая в истерику при виде мертвого тела, проявить любопытство, найти подковку и положить себе в карман. Пять случаев, исходя из этого рассуждения, сократились до трех. Уже легче.
Но легче только относительно. Ибо подковка, найденная ребенком или подростком, вряд ли задержится надолго у одного хозяина. Она станет предметом обмена или вовсе будет потеряна. Зная, каким перипетиям порой подвергаются предметы, проходящие через детские руки, сыщики перевели дух, съели по паре шашлыков и взялись за работу.
Первый случай обнаружения детьми трупа имел место на берегу Москвы-реки. Имена, фамилии и адреса двух друзей-шестиклассников, наткнувшихся на страшную находку, были в материалах дела. Однако родители обоих мальчиков в один голос стали возражать против беседы оперативников с их сыновьями. Дети и без того, как утверждали взрослые, пережили стресс, и нет никакой необходимости травмировать их еще раз.
– Тогда попробуем обойтись без детей, – покладисто согласился Селуянов. – Скажите, пожалуйста, не видели ли вы у своего сына маленькой позолоченной подковки?
– Что вы! – испугалась мать одного из мальчиков, Гены Федотова. – Мой сын не вор. Как вы смеете задавать такие вопросы!
– Разве я сказал, что он ее украл? – невинно удивился Николай. – Я только спросил, не видели ли вы у него подковку.
– Нет, – категорически отрезала женщина.
Разговаривать с ней было трудно, мать мальчика, видимо, имела сильное предубеждение против милиции и ее сотрудников и готова была костьми лечь, но не допустить, чтобы ее нежного мальчугана пытали злые грубые милиционеры. Ничего не добившись, Коротков и Селуянов побрели в направлении школы, где учились Гена Федотов и Вова Молянов.
– Обожаю таких мамаш, – проворчал Юра Коротков. – Для них все, что делают их детки, достойно по меньшей мере Государственной премии. Сынок не может быть плохим по определению. Он будет приносить каждый день полный чемодан дорогих вещей, а маменька сама, без посторонней помощи придумает объяснение, откуда все это берется. Он будет ходить, накачавшись наркотиками, а она будет квохтать над ним, потому что мальчик переутомился в институте, вон бледненький какой и глазки нездоровые. А когда он в конце концов совершит ради денег зверское убийство, потому что не сможет справиться с абстиненцией, а купить наркотики не на что, такая мамочка будет долго удивляться, рвать на себе волосы и кричать, что этого не может быть, что ее мальчик лучше всех на свете и вообще ничто никогда не предвещало.
– Ну, разбрюзжался, – миролюбиво откликнулся Селуянов. – Нормальная мамаша, оберегает маленького сына от травмирующего разговора о трупе, а ты уже такие выводы делаешь. Максималист ты, Юрок.
– О! Чувствуется благотворное влияние леди Валентин