Однажды, имея двадцать шесть лет от роду, я взял автограф у японского музыканта – Нобуо Хара такой приезжал к нам. И у него большой оркестр, назывался “Sharps and Flats”– “Диезы и бемоли”. Я пришел в гостиницу “Россия”, где он остановился,– взять у него автограф. Меня – до сих пор не пойму, как таких тогда держали?– сцапал маленький рыженький пьяненький чекист: “Молодой человек, пройдемте”. Ну, я пошел – у них резиденция была в комнате милиции, проверили – я не разведчик, не фарцовщик, ко мне прицепиться нельзя. Но они, как впоследствии я понял, написали соответствующую бумагу в институт. Я уехал на преддипломную практику, приехал, пришел в институт – оказывается, меня ищут с профилирующей кафедры. При каждом крупном предприятии и учебном заведении был так называемый первый отдел (отвечающий за идеологию.– Г. Л.). Из главного здания КГБ направили туда бумагу и написали, что я несоответствующим образом себя веду. Меня завкафедрой – а я у него был любимчиком – пригласил в кабинет. Он был осторожен и даже трусоват – попросил секретаря закрыть снаружи – и провел со мной беседу. “Расскажи, что случилось?” Я ему рассказал, и он говорит: “Э-э-э, обосрал институт”. Я говорю: “Ну, как же? Когда наши музыканты где-то во Франции или вПольше находятся, у них берут автографы, и это нормально”. Он говорит: “Францию иПольшу Гитлер подмял под себя за две недели, а об нас споткнулся”. Он посигналил секретарю, та открыла. Я ушел. А зачет по преддипломной практике был автоматический, никто не проверял. Всем проставляли зачет. В результате по команде какой-то эту ведомость вернули в деканат, порвали, заново напечатали, всем поставили зачет, а мне – незачет. Потом меня пригласил замдекана, Валентин Владимирович Москаленко, он до сих пор работает вМЭИ. “Вот, до нас дошли сведения, что вы заискиваете перед иностранцами, что-то клянчите у них”.– “Да нет,– я говорю.– У меня есть книга для автографа. Я – любитель джаза, коллекционер”.– “Но это же постыдно для советского человека”.– “Но если Рихтер или Ростропович едут на Запад, у них берут автографы, об этом пишут как о положительном явлении”.– “Но это – Рихтер или Ростропович. Правда, я в джазе не разбираюсь, но меня не интересует, как там. Меня интересует, как здесь”. Там уже решено было наверху. Меня хотели выгнать из комсомола – а я не комсомолец. Двадцать шесть лет – а я не комсомолец. Я выкрутился, как-то ответил и в результате должен был пойти поработать год-полтора – и не вНИИ, не в проектный институт, а на завод и принести характеристику. Что я и сделал.
А на завод я только пришел – ко мне подходит комсорг. Рабочие пареньки – они не особо вступали в комсомол. А я как раз ему создал фронт работы. Ну и потом, поработав на заводе, я защитил диплом.
У меня есть приятель – полковник КГБ на пенсии. И я ему задал вопрос: “Как все это произошло, что меня выгнали из института? Найти бы документы”. Он говорит: “Таких документов нет”.– “Слушай, но меня же выгнали из института”.– “Им пришла бумага от начальства, они обосрались и приняли меры против тебя”.
Юрий Дормидошин:
Власти начали репрессии. В противовес явлению были созданы комсомольские дружины под управлением КГБ. Достаточно жестко все было, были репрессии жесткие, избиения. Нельзя было носить красные носки, нельзя было носить узкие брюки, и когда ты проявлял себя слишком импозантно, с тебя снимали эти красные носки и разрезали эти брюки.
Лев Лурье:
Многие из рок-поколения будут говорить о том, как их преследовали за длинные волосы, но это была х…я по сравнению с тем, как преследовали стиляг. Стиляги, если хотите, были как геи. Это было некое заявление.
Советская власть никогда не была тоталитарной, даже при Сталине, но она стремилась так выглядеть. Она хотела какого-то порядка, но никогда его не достигала. И в некоторой степени вызов, брошенный власти стилягами, был похож на поведение воров в законе или шпаны. Ребята реально шли на риск.
Идиотским советским искривленным образом “буржуазный образ жизни” достигался невероятными героическими усилиями: для того чтобы пройти в узких брюках, требовалась реальная смелость. Но, как всякий пример героизма, это воспитывает!
Шпана против стиляг
Проблемы у стиляг возникали не только с милицией и комсомольскими патрулями, но и с обычной шпаной, которой, понятное дело, не нравились эти одетые “не по форме”, странные молодые люди. Кроме того, как уже говорилось выше, милиция и комсомольцы часто сами натравливали приблатненную публику на стиляг. Стиляги в долгу не оставались и старались дать отпор.
Рауль Мир-Хайдаров:
Время было хулиганское. Когда появились стиляги, на улицах царствовала шпана. Но стиляги не давали себя в обиду, многие были спортсменами. Всегда стояли друг за друга. То, что резали брюки, стригли волосы,– это на официальном уровне, против власти не попрешь. А с блатными мы жестко разбирались. И шпана тоже начала перелицовываться. Хотя бы внешне. Кто-то раньше тельняшки носил, клеши по сорок пять сантиметров – все начало меняться.
Олег Яцкевич:
Конечно, приходилось и драться. Стыдно сопли распускать, кого-то о чем-то просить. Поэтому и в спорт пошли многие из моего поколения.
Отношения между стилягами и шпаной были самые плохие. Шпана всегда ближе к ворью, к самым темным элементам. У воров они – шестерки, фраерки, но приближенные. Главная шпана была на Лиговском проспекте.
О том, что Берия объявил в1953 году амнистию уголовникам, я узнал существенно позже, посмотрев замечательный фильм “Холодное лето 53-го”. А тогда в сентябре 53-го я сХоттабом отправился на Бродвей – предстояла приятная свиданка со всеми вытекающими… За улицей Толмачева нас догнал Мишка Пекельный и принялся рассказывать, как он соскочил с призыва в армию: “Я уже постригся под ноль, но вызвали к военкому… дядя Зяма позвонил… Ой! К нам гости!”
Двое крепко дунувших блатных – клеши, фиксы, тельники и еще не отросшие волосы – приблизились вплотную. Пауза могла кончиться как угодно, но психоватый Мишка приподнял кепку и зашепелявил: “Кореша, мы все с зоны, сукой буду!”
И в тот же миг Хоттаб и я, абсолютно синхронно, врезали блатным по зубам. “Мой” отступил шаг назад и рухнул. Мишка с криком “Наших бьют!” нырнул на Толмачева; амы рванули поперек Невского к“Катькину” садику. Отдышавшись, стали наблюдать за “полем битвы”. Вокруг пострадавших уже толпились люди и указывали милиционеру почему-то в сторону Аничкова моста. Подъехал “воронок” с ментами, а вслед и“скорая помощь”. В тот же миг две тяжелые руки ухватили нас за плечи, и голос сверху:
–Попались, шпана! Счас я вам срок намотаю!
Потом нас порознь вербовали в“стукачи”, но лично я отказывался под предлогом, что интенсивно учусь и не знаю ни единого антикомсомольца на Невском.
–Ну, а проституток знаешь?
–Да! Сколько вам надо?
Комитетчик рассмеялся и выгнал меня.
Александр Петров:
Центр Москвы был загажен. Там были криминальные элементы, которые пользовались тем, что некоторые стороны поведения молодежи не одобрялись милицией. Они просто “кидали” и грабили стиляг.
Фестиваль молодежи
Одним из “светлых моментов” для советских стиляг стал Московский фестиваль молодежи и студентов 1957 года, когда в столицу приехало огромное количество западных людей – от джазовых музыкантов, поэтов-битников и художников-модернистов до представителей тогдашних западных субкультур – в том числе, “тедди-боев”. Они привезли с собой книги, пластинки, журналы – такого мощного потока не было, пожалуй, с окончания Второй мировой войны. Пластинки тут же тиражировались на первых бытовых магнитофонах “Днепр”, а журналы и книги зачитывались до дыр.
Алексей Козлов вспоминал: “Фестиваль сыграл громадную роль в перемене взглядов советских людей на моду, манеру поведения, образ жизни. До него страна жила по инерции в некоем оцепенении и страхе, несмотря на то, что Сталин как бы ушел в прошлое. Косность и враждебность советского общества по отношению ко всему новому, особенно западному,– это не один лишь результат советской пропаганды. Я на своем опыте убедился в том, что и без всякой агитации российской массе свойственна нетерпимость ко всему чужому, а также нежелание узнать получше и разобраться: а вдруг понравится?”
Фестиваль проходил на фоне хрущевской оттепели – ослабления государственного пресса и некоторой либерализации общественной жизни, наступившей после XXII съезда КПСС, который состоялся за полтора года до фестиваля. На съезде генсек НикитаХрущев развенчал культ личности Сталина, и его доклад стал катализатором “оттепели”. Собственно, благодаря “оттепели” вСССР решили провести фестиваль – по крайней мере, в том виде, в котором он состоялся: Москву наводнили тысячи молодых иностранцев, и как власти ни старались ограничить контакты с ними местной молодежи, сделать это им не удалось. От иностранных гостей советская молодежь – причем ее широкие массы, а не только стиляги – перенимали многое: от музыки и элементов поведения до джинсов.
“Многие считают, что именно с фестиваля начался распад патриархального уклада и постепенная европеизация столицы,– пишет в своей книге “Рок вСССР” известный музыкальный критик Артемий Троицкий.– Москва уже не могла оставаться прежней. Стиляги тоже не могли быть прежними”.
И действительно, фестиваль можно считать началом упадка движения стиляг. “Я подозревал об этом и раньше, но во время фестиваля все смогли убедиться, что и наш „стиль“, и музыка, и кумиры – все это было дремучим прошлым,– вспоминает Алексей Козлов.– Какие-то стиляги оставались и после фестиваля, но это были отсталые элементы, запоздалые подражатели”.
Нет, стиляги, конечно, не исчезли сразу. Более того, среди них выделились “элитарные” группы – “штатники”, а позже – “айвиликовые штатники”, к которым принадлежал иКозлов. Но количественный состав их был гораздо меньшим. Став ко второй половине пятидесятых массовой модой, охватившей весь Советский Союз, стиляжничество – подобно любой массовой моде – в конце концов сошло на нет.