Пару раз, впрочем, я брала у него интервью, переводил которые Алекс Кан. Во время первого интервью, хотя говорил по большей части Алекс, Костя неотрывно все время смотрел мне прямо в глаза. Он был урожденная звезда с постоянно горящей внутри энергией. После интервью я попросила Костю и его товарища по группе Славу[52] выйти на балкон для съемки небольшого кусочка со мной для MTV. Пока Алекс переводил, Костя тыльной стороной ладони стал гладить меня по волосам и по шее. В обычной ситуации я была бы шокирована столь назойливым жестом, но что-то в манере и поведении Кости было такое, что заставило меня промолчать. Никогда никто не позволял себе со мной такой дерзости, и, хотя я была смущена, не почувствовать магию и энергию его ауры было невозможно.
«Скажи ему, что я хочу узнать его номер телефона, потому что в следующий приезд я позвоню ему в первый же день. Не могу поверить, что я здесь уже в пятый раз и мы только сейчас познакомились!» – говорю я Алексу. Пока он переводил, я опять взглянула на Костю. Он по-прежнему смотрел глубоко мне в душу.
– Поцелуй меня, дурак! — это было единственное, что я могла сказать ему по-русски, тут же добавив уже по-английски: «Прости, это все, что я знаю по-русски». Костя, недолго думая, принял сказанные ему слова буквально и поцеловал меня в шею. Я стояла между Костей и Славой, а Джуди исправно продолжала все это снимать. Под прицельным оком видеокамеры и обжигающим взглядом Кости я только и могла, что повернуться к объективу и бодро провозгласить: «Мы любим MTV!».
В следующий раз мы с Костей встретились, когда я пришла к нему на запись в домашнюю студию Леши Вишни[53]. Вишня (это была его фамилия, и все называли его именно так) переоборудовал одну большую комнату родительской квартиры в самодельную студию: стены для звукоизоляции были задрапированы тяжелыми коврами, огромный диван подпирал небольшой пульт и крохотную голосовую кабинку. Я сидела на диване с тощей блондинкой – женой Вишни – и снимала на камеру, как Костя заполнял пространство своим пылающим взглядом и сигаретным дымом. Он был всегда непредсказуем, всегда ждал, когда его настигнет молния вдохновения. Меня всегда поражало, что у него – единственного из всех музыкантов – никогда не хватало терпения на съемку: глаза постоянно бегали, а сжатые в кулаки руки в боевой и нетерпеливой позе были уперты в бока. У меня есть съемка какой-то заурядной вечеринки, на которой Костя закрывает лицо руками всякий раз, когда оно попадает в поле зрения объектива, и открывает свою самодовольную ухмылку лишь тогда, когда камера от него отходит. Вольнолюбивый дух, он не мог и помыслить быть захваченным в плен, даже видеокамерой. Ничто не могло и не должно было ограничивать его.
– Я пою о том, что смотреть нужно вверх, на небо, а не вниз, под ноги. Я пою о вечности, – сказал он мне однажды через Алекса Кана в нашем интервью. Ноги закинуты одна на другую, локоть на колене – он напоминал модель, каковой, собственно, и был[54]. Второй рукой он энергично жестикулировал, подкрепляя свою мысль, изображая птицу в полете.
– Я мало смотрю вверх, – заявила я матери по возвращении. Мы сидели за темным дубовым столом в ее гостиной. Мать лишь покачала головой.
– Скажи-ка, Джоанна, что ты хочешь найти: Бога или мужа?
Дело было ни в том и ни в другом. Впервые в жизни я чувствовала в себе энергию, такие люди, как Борис и Костя придавали мне силы начать поиск себя самой.
– Как у тебя появляется идея песни? – спросила я у Кости.
– Зависит от песни. Трудно объяснить. Они просто появляются, в зависимости от момента, который я переживаю в жизни. Это просто состояние души, – я видела, что даже Алекс, занятый, казалось, переводом, вдохновлен ощущениями Кости.
Костя был настолько экспансивен, настолько подвластен своим чувствам и идеям, что даже и не думал их сдерживать. Его рука, казалось, сама писала стихи, а он лишь потом видел написанное.
– Хотел бы ты стать официальным музыкантом? – спрашиваю я.
– Нет. Потому что я хочу делать то, что я хочу. И для меня это фольклор. – Костя вписывал себя в свою собственную легенду, в которой его тяжелое лицо и магнетическая улыбка сочетали одновременно и героя, и злодея. Я чуть не лишилась чувств.
Самое прекрасное в Косте было то, что он ни на секунду не переставал излучать свет и ни на секунду не давал забыть о себе в его присутствии. Когда бы я ни видела его, он всегда был переполнен глубокой, страстной силой, устоять против которой в стране серого неба и темных зимних дней было невозможно. Несколько раз мы уединялись в укромном уголке или небольшой комнатке и давали волю своим чувствам. Я знала, что он женат, но объясняла себе, что раз я его жену не знаю, то это не так уж и страшно. Против его умения обращаться с женским телом устоять было невозможно, и, хотя объясниться мы никак не могли, химия физической близости говорила сама за себя. Для того, чтобы ощутить силу и мощь вселенной, совершенно не обязательно ее понимать.
Глава 11Красота в чудовище
– Hey, I am a British tourist![55]
Впервые я увидела Бориса нервничающим, чуть ли не в панике. На выходе из отеля рядом с Невским проспектом, пока мы спокойно обсуждали возможность публикации его музыки на Западе и организации гастролей Боуи в России, его внезапно остановили двое мужчин в темных костюмах и со злыми глазами. К тому времени я уже обратила внимание, что в поездках по городу за моей прокатной машиной неизменно следует «хвост», и несколько раз меня даже останавливали за какие-то якобы нарушения, которых я на самом деле не совершала. Я пыталась убедить себя в том, что у меня паранойя и все это я себе придумываю, но вид теряющего самообладание моего учителя и оплота в России стал для меня отрезвляющим душем. Я вдруг со всей остротой осознала, что я чужак в этом месте, казавшемся мне Страной Чудес.
Я быстро привыкала к России, к пестрой, прекрасной, одухотворенной семье музыкантов и художников, наполнявших мое пребывание там своим приподнятым духом и мрачноватым юмором. Мне нравилось находиться рядом с ними в одном морозном воздухе, писать вместе песни, обмениваться идеями, куртками и поцелуями и по-детски самозабвенно играть и дурачиться. Всякий раз, садясь в самолет, чтобы лететь обратно в Америку, я чувствовала себя опустошенной. Меня стал тяготить Лос-Анджелес, в котором я вдруг оказалась чужой, не способной в полной мере убедить остальных в реальности моей чудесной, далекой планеты. Я не могла смириться с тем, что мои друзья живут в своей Северной Венеции без меня, без меня проводят ежевечерние посиделки в своих коммунальных квартирах, без меня веселятся на своих подвальных концертах. Я терзала себя мыслью о том, не злятся ли они на меня за то, что я могу легко, в любой момент прыгнуть в самолет, уехать из России и променять холод и темноту на вечное солнце и холодный лимонад на краю бассейна.
Советский Союз радикально отличался от всего, с чем я росла и к чему привыкла в своей прошлой жизни. Но он все настойчивее и все плотнее забирал меня в свои объятья, как вьющийся виноград обвивает ствол дерева, и я все больше и больше проникалась любовью к населявшим мой мир там невероятным персонажам. Меня восхищало, с каким спокойствием и комфортом русские воспринимают сами себя и свое существование; никто не стремился казаться лучше, чем он есть, никто не хвастал, чтобы выставить себя или других в лучшем свете.
«Дочка у вас просто красавица», – помню, сказала я как-то в гостях у знакомой пары. Мать всегда учила меня не скупиться на комплименты, культура комплиментов была неотъемлемой частью нашего калифорнийского обаяния, обрамлявшей чувство превосходства и непрекращающуюся гонку друг за другом, что скрывались за ней.
«Нет, – спокойно отвечают мне. – Она не красавица, но она очень умная, способная и веселая девочка».
Перед русскими женщинами я просто преклонялась. Все они работали, ухаживали за детьми и мужьями, и в доме у них всегда была еда, чтобы накормить любое количество гостей. Я же даже картошку запечь была не в состоянии. Несмотря на все эти заботы, русские женщины отнюдь не выглядели изможденными и неряшливыми, себя и свое тело они несли с уверенностью и гордостью. Даже те, кто явно страдал избыточным весом, облачались в сексапильные наряды и отплясывали на вечеринках так, будто закон тяготения им не писан. Подперев стенку и наблюдая за ними в своей футболке на два размера больше и мешковатых джинсах, я не могла отделаться от мысли: а я, американка, чувствую ли я себя так же свободно, как эти женщины? У них, быть может, меньше денег, но явно меньше и социальных предрассудков, и их явно меньше терзают мысли о том, что о них могут подумать другие.
«Ну ты и толстушка!» – не раз приходилось слышать нам с Джуди в свой адрес в России. Я от таких слов приходила в отчаяние, но для этих женщин они не были оскорблением. Это была констатация факта, а вовсе не удар по самоощущению.
Мужчины были смелее и откровеннее в проявлении чувств друг к другу: отец мог без стеснения держать за руку сына-подростка, близкие друзья при расставании целовали друг друга в губы. Эти мужчины были настолько уверены в своей мужской сущности, что не чувствовали столь характерного для мужчин в Америке смущения в общении друг с другом.
В то же время на улице наиболее агрессивно и дерзко вели себя вовсе не мужчины, а старушки, по-хозяйски разгуливающие по району с авоськами и внуками.
– Эй, чего расселись на газоне?! – заорала на нас одна из них, когда, присев в парке на траву после фотографирования в черно-белых футболках магазина Guitar Center, мы стали петь We Are the World[56]. Ей все это было явно не по нраву.
– Пошли, пошли отсюда! Быстро!