— Сделайте что-нибудь! — кричу я шоферу. — Откройте двери! Выпустите их!
Но он не слышит меня и не знает, что сейчас случится.
Блондинка сзади замерзла. Ее парень поднимается с сиденья и тянется за своей курткой на верхней полке.
Вот тогда все и случается: свистящий звук, вспышка света, взрыв. И крики.
Ядовитый дым… окровавленные руки стучат в окна, которые не открываются… и крики, крики. Парень обнимает ту, что была симпатичной блондинкой, но слова любви запоздали. Она мертва.
Снова свист… вспышка… взрыв. Зияющая дыра в боку автобуса, но большинство уже молчат. Парня оттаскивают от девушки, и только тогда он присоединяется к немногим выжившим. И тоже кричит. Я затыкаю пальцами уши, но крики не смолкают.
Не сразу, но до меня все же доходит.
Это я.
— Тише, тише. Это только сон.
Я отбиваюсь, мечусь, потом понимаю, где нахожусь. В постели, дома — точнее, в моем нынешнем доме, — и обнимает, удерживает меня не Эми, а мама. Эми появляется у двери, зевает и уходит. Должно быть, мама проснулась и пришла первой.
"Лево" вибрирует: 4.4. Уровень не такой уж и низкий, но мне страшно, и во рту вкус крови. Перед глазами сцена из сна. Роберт и Кэсси, та симпатичная девушка. Должно быть, мое подсознание выбрало их с фотографии, которую показывал Мак.
По всей кровати листы бумаги, мои наброски. Мама разглаживает их молча и собирает в стопочку, но останавливается, наткнувшись на рисунок с Джанелли.
На моем рисунке он стоит в классе, под своим наброском Феб — рисунок в рисунке. И Феб на бумаге — это его Феб, одинокая девушка, которую я так и не узнала.
Мама смотрит на Джанелли. Лицо у нее печальное. Я успеваю собрать остальные листки, так что увидеть Роберта и Кэсси она не успевает.
— Что ты наделал? — шепчет мама, трогая лицо Джанелли на бумаге, и поворачивается ко мне. — Мы здесь вдвоем, и это останется между нами. Что с ним случилось? Я вижу, ты знаешь. У тебя все на лице написано. Тебе нужно научиться скрывать мысли и чувства, как это делаем мы. Но сейчас, пожалуйста, расскажи мне, что знаешь.
И я рассказываю. О Феб и малиновке. О том, что сказал учитель. Как мы стояли молча и как он потом нарисовал ее.
— Милый дурачок. Сейчас даже думать опасно, и они взяли бы его только за это. Послушай меня, Кайла. Я знаю — ты уж мне поверь, — как сильно это все расстраивает тебя. Как трудно все понять. Но тебе необходимо научиться держать все в себе, таиться. Иначе долго не протянешь. Я не хочу, чтобы тебя забирали. Пообещай мне, что постараешься, хорошо?
Я обещаю. А что еще остается? Произношу нужные слова и сама в них верю.
— Я уничтожу это. — Мама берет рисунок с Джанелли. — Другие такие же есть? — Она смотрит на стопку рисунков. А если увидит набросок с Робертом? Что сделает с ним? И, между нами, как она любит выражаться, я вовсе не уверена в ее чувствах по отношению к Маку.
— Дай-ка посмотрю. — Мама протягивает руку…
Но тут с лестницы доносятся тяжелые шаги, и она торопливо засовывает всю стопку под одеяло. Дверь открывается.
— У вас здесь все в порядке? — улыбается папа.
— Да, все хорошо. — Мама поворачивается к нему. — Небольшой кошмар, ничего страшного. Так, Кайла?
— Да. Мне уже лучше, — подтверждаю я.
Тем не менее папа не уходит. Ждет маму?
В комнату входит и запрыгивает на кровать Себастиан. Начинает устраиваться, и бумаги под одеялом чуть слышно похрустывают. Наконец кот успокаивается. Я глажу его, и он мурчит. Где же ты бродил, когда был мне нужен, а, котяра? Мама выключает прикроватный свет, встает и выходит. Прежде чем закрыть дверь, оборачивается.
— Постарайся поспать, — говорит она, а глаза как будто молят: уничтожь рисунки.
После недолгих размышлений решаю спрятать. Поднимаю ковер под окном и засовываю под него листки.
Глава 33
— Так нечестно. — Эми уперлась и, подбоченясь, стоит на своем.
Я завязываю шнурки — скоро придет Бен.
— Полагаю, ты права. Так нечестно, — говорит мама, и мне становится не по себе. Замолчи, говорю я Эми глазами, но прием не срабатывает.
— Ты не разрешаешь нам с Джаззом гулять вдвоем, а Кайле почему-то позволено гулять с Беном.
— Мы не гулять идем, а бегать, а потом у нас собрание Группы, — указываю я. — И он мне просто друг. — А друг ли?
— Что ж, Эми, пожалуй, права. — Мама лукаво подмигивает мне и поворачивается к ней. — Вот что я скажу: почему бы тебе не побегать с ними?
— Побегать? Ты серьезно? — Эми отшатывается в ужасе и убегает наверх.
— Будь осторожна. — Мама подтягивает молнию на моей куртке.
— Конечно.
— Вижу, ты хочешь о чем-то меня спросить.
— Правда?
— Тебе нужно поучиться делать каменное лицо. Потренироваться перед зеркалом.
— А что такое каменное лицо? — Я задаю один вопрос, чтобы отвлечь ее от другого.
— Каменное лицо — бесстрастное лицо. Как у игрока в покер, которому важно сохранять нейтральное выражение, чтобы никто не мог понять, какая у него карта.
Отвожу занавеску на окне, выглядываю. Ну же, Бен, хотя бы раз приди вовремя.
— И отвечая на твой невысказанный вопрос, скажу: ты не такая, как Эми. Странно, но я чувствую, что могу отпустить тебя одну с Беном. А вот в ее здравомыслие с Джаззом мне не верится. Понимаешь?
Звонит телефон, и она спешит поднять трубку.
Мама видит больше, чем я иногда думаю, и больше, чем понимает Эми. Они с Джаззом постоянно друг друга трогают, держатся за руки да целуются, а у нас с Беном ничего такого нет. С другой стороны, они же не у нее на глазах милуются, а тогда откуда ей все известно?
Миссис Али смотрит на вещи иначе. После того как она запретила мне бегать с Беном на ланче, мы почти не разговаривали всю неделю. Не иметь возможности побыть вместе хотя бы чуточку в течение дня — это неправильно. Конечно, миссис Али видела мой рисунок Бена, а мама не видела и не увидит, потому что я спрятала его вместе с другими под ковер.
Снова выглядываю в окно и на этот раз вижу — Бен бежит по дороге. Наконец-то.
— Пока, мам! — кричу я и выскальзываю за дверь.
Как обычно, начинаем без раскачки. Поздоровались — и вперед. Может, это и есть чрезмерная физическая нагрузка? Мне нравится глухой стук подошв по асфальту, бегство в иной мир, где значение имеет только скорость. Ноги у Бена длиннее, и ему приходится приспосабливаться к моему ритму, так что его топ-топ и мой тап-тап смешиваются во что-то знакомое и легкое, звучащее особенно умиротворяюще после тишины последних нескольких дней.
После случая с Джанелли настроение в школе изменилось. Когда забрали Феб, все только об этом и говорили, теперь же не слышно даже шепота. Этой темы никто не касается. Может быть, потому, что все видели, как с ним обошлись, и необходимости в полуправде и домыслах нет. Замену Джанелли не прислали, и уроки живописи отменены до дальнейшего уведомления. Мое свободное время заполнили занятиями в общей группе, где все сводится к выполнению домашней работы.
Начинаю сбавлять ход, хотя обычно это делает Бен. Сегодня мне нужно поговорить с ним кое о чем.
Бен обходится без комментариев; просто следует моему примеру и не спешит с вопросами. Вообще-то, он за целую неделю едва ли произнес хоть слово. Я заранее продумала, что и как сказать, но весь план идет насмарку, едва я поднимаю голову и смотрю на него.
— Ты злишься?
— Что?
— Не притворяйся, что не слышал. Это продолжается всю неделю. Даже с воскресенья.
— Не говори глупости. Конечно, не сержусь, — сердито говорит Бен.
Я останавливаюсь.
— В чем дело? Я сделала что-то не то?
Он проводит ладонью по волосам.
— Кайла, не всегда дело только в тебе, ясно?
Я отступаю, словно получила пощечину.
— Тогда в чем?
— Тише.
Я с опозданием ловлю себя на том, что повысила голос. Он берет мою руку, сплетает пальцы. Мимо проносится машина. Бен оглядывается по сторонам. Никого не видно.
— Идем. — Он тянет меня к растущим вдоль обочины деревьям. В темноте едва просматривается тропинка, ведущая к забору с металлической калиткой, которая слегка мерцает в лунном свете. По другую сторону забора тянутся поля. До дороги несколько минут пешком; проходящие машины едва слышны.
Бен останавливается и прислоняется к забору; его лицо теряется в тени.
— Тихие слова в ночи[2], — шепчет он, а потом подхватывает меня и сажает на забор, так что теперь мы смотрим друг другу в глаза. Я уже освоилась в темноте и вижу на его лице то же выражение, которое было тогда, в дождь, когда мне показалось, что он поцелует меня. То выражение, которое я перенесла на бумагу на последнем уроке у Джанелли.
Бен наклоняется — так быстро, что я не успеваю отреагировать, — и легко касается губами моей щеки.
— Я не злюсь на тебя, — шепчет он мне на ухо, и от этих слов по шее бегут мурашки. Внутри все переворачивается, а рука, словно сама собой, тянется к его губам и…
Бен с сожалением качает головой и отступает.
— Нам нужно поговорить. Времени мало.
Я опускаю руку.
Он снова прислоняется к забору, прячется в тени, но ничего не говорит. Листья шуршат на ветру, ограда подо мной как будто ледяная, и я уже начинаю дрожать от холода, а руки и ноги покрываются гусиной кожей.
Бен придвигается ближе и берет мои руки в свои.
— Мне недоставало наших пробежек, — говорит он, когда я сообщаю о запрете бывать на беговой дорожке.
— Мне тоже.
— Скучала по мне?
— Скучала по пробежкам! — Бен поднимает брови. — И по тебе, — добавляю я. Он усмехается — мол, так я и не сомневался, но хотел, чтобы ты признала это сама.
— Насчет бега мне все понятно. Я и сосредоточиться на чем-то могу, только когда бегу в полную силу. — Он хмурится. — Но то, что ты сказала в воскресенье… оно не выходит из головы.
В ушах звучат эхом слова миссис Али: "Своими неумеренными занятиями бегом ты пытаешься подавить мониторинговые эффекты "Лево"… И я вдруг понимаю, что таким, как сейчас, не просто улыбающимся мальчишкой, вижу его только тогда, когда он бежит. Бег как будто освобождает его.