С минуту мы сидели, молча глядя друг на друга. Я внезапно понял, почему Стивен любил приглашать меня к себе по вечерам. После обеда, когда он был накормлен и все расходились, из темноты к нему подкрадывалось одиночество. Он смежил веки. Я подумал – не заснет ли он сейчас от выпитого? Но внезапно он оживился – очевидно, некая мысль пришла ему в голову. Стивен начал печатать.
Он спросил:
– Вы сейчас здоровы?
Я кивнул головой. После моего предыдущего визита в Кембридж мне пришлось перенести операцию из-за непроходимости тонкой кишки. Однажды, вскоре после этого, я потерял сознание и попал в госпиталь. Давление у меня упало до 58/30 из-за сильного желудочно-кишечного кровотечения. Мне поставили капельницу и начали делать бесчисленные переливания крови – в общей сложности в меня влили почти семь литров. Это как если бы вы полностью поменяли масло в двигателе вашего автомобиля. Остановить кровотечение не удавалось – даже после дюжины исследований и процедур врачи не могли установить причину и найти кровоточащий сосуд. Однажды ночью, лежа в отделении интенсивной терапии, я услышал разговор врача с одним из пациентов – он просил присмотреть за мной, так как была опасность, что я потеряю много крови и не доживу до утра. Этот врач, по-видимому, пропустил в медицинском колледже те занятия, на которых учили медицинской этике – понижать голос в присутствии пациента. И предсказатель из него оказался никудышный. Через десять дней кровотечения прекратились так же внезапно, как и начались.
Лежа на больничной койке, к тому же услышав прогноз о своей скоропостижной кончине, я поневоле начал задумываться о самых разных вещах. О том, что, может быть, мне не доведется больше повидаться со своей семьей. Как сложится жизнь моих детей. Какие у них будут семьи? Я никогда не узнаю. И не смогу помочь им, если они будут во мне нуждаться. Они еще совсем маленькие – будут ли они вспоминать обо мне? Какой смысл был в моей жизни?
Перед моими глазами вспыхивали и гасли случайные образы: волны в океане, берег моря под лучами солнца, горы под снежным покровом. Обычные виды, но сейчас они доставляли мне утешение. Я взглянул в окно, и меня поразила потрясающая красота голубого неба над Калифорнией и привычный пейзаж с пальмами поблизости. Раньше я недостаточно ценил все это, принимая как само собой разумеющееся. Может быть, мне стоило чаще обращать внимание на всю эту красоту? Не слишком ли поздно я спохватился?
Я подумал: беспокоят ли Стивена похожие мысли? Много ли раз, когда он находился между жизнью и смертью, представало небо перед его мысленным взором? Думал ли он о звездах, на которые так любил смотреть? Придавали ли ему силы мысли о том, что он должен жить ради своих детей? Сожалел ли он о чем-нибудь? Его жизни угрожало столько опасностей – осложнения, связанные со трахеостомой, легочная инфекция, нарушение натриевого баланса; находиться на смертном одре стало для Стивена привычным делом. Удары судьбы, один за другим, настигали его, но он сохранял удивительное спокойствие перед лицом притаившейся за углом кончины. Все эти мысли, которые внезапно посетили меня во время кризиса, наверняка неоднократно приходили и к Стивену.
Находясь в палате интенсивной терапии, я ощутил свою крайнюю уязвимость в этом мире. Я подумал тогда: Стивен казался мне раньше таким беззащитным, но я сильно заблуждался на его счет. Мне пришло в голову, что за фасадом хрупкой бренной оболочки Стивена скрывается его несокрушимая личность. Научный эксперимент зиждется на наблюдениях и доказательствах и, несмотря на все видимые признаки и заявления врачей, доказательства говорили о том, что ничто не могло подкосить Стивена. Я же, напротив, оказался нестойким. Лежа на той больничной койке, я подумал: а что, если из нас двоих именно я, по иронии судьбы, уйду из жизни раньше, чем мы закончим нашу книгу? Мне приснился сон. Я запомнил не все, но во сне мы со Стивеном соревновались в беге на скорость. Я радостно рванул вперед на старте, а он оказался сзади, медленно продвигаясь на своем кресле с гудящим от натуги мотором. И вдруг я свалился с ног и остался лежать на беговой дорожке, а Стивен проехал мимо меня – широкая улыбка на лице и вздернутые ввысь брови.
Странно, что меня посещали такие мысли и видения на предполагаемом смертном ложе. Но они были у меня, и я рассказал об этом Стивену. Кажется, его это позабавило.
– Вы любите заключать пари, – сказал я. – Давайте держать пари о том, кто из нас уйдет первым.
Он нахмурился.
– Почему нет? – спросил я.
Он начал печатать.
– Проигравший не сможет заплатить, – был его ответ.
В этом был свой резон. Я отхлебнул вина и спросил, не будет ли он возражать, если я вытру капельку жидкости, собравшуюся у него на подбородке. Стивен не возражал.
Я часто бывал со Стивеном один на один, и сиделки постепенно приучились к тому, что его можно оставлять на меня ненадолго во время их отсутствия – я вполне справлялся с их обязанностями, если имелась в виду не очень существенная помощь. Стивен ценил внимание. Иногда он просил помочь ему усесться удобнее или поправить его очки – ему просто хотелось контакта с другим человеком. Кажется, ему нравилось, когда до него дотрагивались. Мне было понятно это желание. Он спал один, и ему не к кому было прислониться; не было никого, кто мог бы его приласкать. Он не мог даже обнять друзей при встрече или пожать руку в знак приветствия.
Стивен знал, что я попал в больницу с кровотечением. Он послал мне открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. На открытке стояли подписи Стивена, Юдифи и еще нескольких человек. Я воспользовался случаем и поблагодарил за открытку. Я произнес:
– Забавно, что пребывание в госпитале породило у меня множество мыслей о смерти. Никогда раньше так много об этом не думал.
В его взгляде я прочел: «Добро пожаловать в наш клуб».
– Я знаю. Для вас раздумья о жизни и смерти привычны.
Он поднял брови – да. Начал печатать:
– А затем – снова к физике.
Физика. Со Стивеном всегда так – о чем бы мы ни говорили, разговор всегда возвращался к физике. Я спросил:
– Вас не расстраивает, что вы не можете писать уравнения?
Он состроил гримасу. Я так и не понял, что он имеет в виду: или то, что это его не расстраивает, или то, что ему не понравилось мое назойливое любопытство. Меня давно занимал этот вопрос, но до сих пор я не чувствовал достаточной близости со Стивеном, чтобы задать его. А теперь, после того как этот вопрос прозвучал, я надеялся, что не переступил черту.
Он напечатал:
– Мой выход из строя нарастал постепенно. У меня было время приспособиться.
– Представляете, что вы могли бы сделать в физике, если бы не ваша болезнь, – сказал я.
Его насупленные брови показали, что он с этим утверждением не согласен. Он опять стал печатать. Это продолжалось довольно долго, но я не подглядывал.
– Напротив, болезнь мне помогла. Она помогла мне сконцентрировать силы, – в конце концов сказал он.
Я изумился, что он может найти что-то положительное в своей беде. Еще я восхитился тем, что он так самоотверженно увлечен физикой. Когда Стивен пару раз был в Пасадене, он встречался с моим сыном Николаем. Тогда я сказал Стивену, что Николай – баскетболист, и он может тренироваться часами, приговаривая: «Баскетбол – это жизнь». Меня поражает то, поделился я со Стивеном, что пройдя сквозь десятилетия тяжелейших испытаний, Стивен сумел сохранить свою прежнюю страсть к физике.
– Для вас физика – это жизнь.
Стивен сморщил нос – он опять был не согласен. Потом напечатал и озвучил свой ответ:
– Любовь – это жизнь.
Замечание Стивена о том, что любовь – это жизнь, взволновало меня. Я понял: хотя его ограниченные возможности ставят барьер на пути эмоциональных и физических привязанностей, он так же сильно нуждается в человеческом общении, как и любой из нас. Вместе с тем его замечание удивило меня, потому что, если у него был выбор, он часто отдавал предпочтение именно физике. Даже еще до того, как он оказался привязан к креслу-каталке, он уединялся и целые дни напролет в одиночестве мог распутывать очередную захватившую его головоломку. Воспитанию своих детей Стивен уделял не так уж много времени. Его жена, Джейн, чувствовала себя обделенной его вниманием. И несмотря на все это, я не сомневался, что семья и родственные отношения занимают центральное место в жизни Стивена. Вновь я поразился тому, что в жизни, как и в физике, он был склонен к парадоксам.
Для Стивена парадокс в физике означал дополнительную возможность – благоприятный случай, который давал возможность что-то заново переработать, согласовать или просто понять и принять. После защиты докторской диссертации Стивен постепенно утрачивал свою физическую активность, ранее толкавшую его на разные рискованные похождения, но его приключения в физике становились все более смелыми и отважными. Шли годы, он оставил изучение проблем происхождения Вселенной и примкнул к команде искателей приключений, начинавших исследование диковинного мира черных дыр.
Кип Торн говорил мне, что даже среди тех, кто предлагал необычные подходы к изучению черных дыр, «Стивен отличался необычайно дерзкими мыслями». Эти слова говорили сами за себя. Это все равно, что сказать: «этот борец сумо необычайно тяжелый» или «эта рыбка очень мокрая». Потому что на заре изучения черных дыр, когда наши познания в области этих странных и экзотических объектов были весьма невелики, никто особенно не стеснялся, выдвигая теории в этой области. Да иначе и не могло быть. Все были первопроходцами в мире, управляемом одним из самых диковинных следствий теории относительности – утверждением о том, что не существует универсального «течения» времени, как нет и никакого «настоящего времени», общего для всей Вселенной. Нам представляется, что все вокруг нас «существует» в едином настоящем времени и события следуют одно за другим, но, как сказал Эйнштейн: «Для нас, убежденных физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь иллюзия, хотя и стойкая».