Виктор очень много сделал для меня в первые годы брака. Он оказывал мне моральную поддержку, помогая пережить все трудности и угрозы. Он обнимал меня, когда я кричала во сне, успокаивал после кошмаров. Часто я, раздавленная воспоминаниями, обретала равновесие благодаря Виктору, снова и снова напоминавшему мне, что я выжила и теперь могу посвятить себя музыке. Он заставил меня поверить в себя как в музыканта, я полагалась на его слова, потому что уважала его мнение. Виктор не говорил обычных пошлостей и не лгал, когда речь заходила о чем-нибудь настолько важном.
Со временем я осознала, что нуждаюсь только в трех вещах: в том, чтобы просто быть живой и не испытывать голода, в музыке и чтобы мама и Виктор находились рядом со мной.
Самое главное, Виктор давал мне возможность вновь и вновь говорить о пережитом опыте. Он стал первым человеком, с которым я обрела покой, потому что была ужасным трудоголиком, а он мог убедить меня прекратить упражнения, длившиеся уже три часа, сказав: «Тебе нужно, чтобы голова отдохнула». Мы ездили на велосипедах в Дивоку Шарку, природный курорт в окрестностях Праги, и гуляли в лесу. Прогулки меня воскрешали, однако, вернувшись домой, я опять на три часа садилась за клавиши. Я мало понимаю в еврейской культуре, но мне всегда нравилась идея шабата, дня, когда ты пребываешь в покое и душа обязана радоваться творению мира. Если один день в неделю остается свободным от каких-либо трудов, можно поразмышлять над уроками, которые преподала жизнь, и сосредоточиться. И еще мне нравилось, что обычай распространялся и на вьючных животных: они тоже должны были отдыхать.
Виктор постоянно уверял меня в том, что нам довелось жить в очень необычную эпоху и все, что принесла с собой война, было исторически уникальным. Он заявлял, что деяния, подобные нацистским, никогда не повторятся. Я знала, что на самом деле он так не думает, но была рада слышать подобные слова.
В действительности же его воззрения на политические перспективы были крайне пессимистичны. Он много знал о том, что происходило в СССР. Виктор читал мемуары русских эмигрантов и понимал, что Чехословакию не ждет ничего хорошего. Но он старался не терять надежды, старался окружить меня обстановкой нормальной жизни. Я обрела в нем человека мягкого и искреннего, на которого вполне могла полагаться. Это послужило более эффективным лекарством, чем попытки принудить себя к оптимизму по поводу общественной ситуации.
На протяжении нашей долгой и счастливой жизни в браке, с какими бы угнетенными мыслями о положении дел в стране Виктор ни возвращался домой с работы, он говорил: «Мне нужно, чтобы голова отдохнула».
Мы понимали друг друга с полуслова и поэтому садились за фортепьяно и играли в четыре руки целыми вечерами. Я всегда играла в басовом, а Виктор в верхнем регистре. Как пианист он превосходил меня. Мы исполняли Брамса, Бетховена, да что угодно. Мы оба обожали Стравинского, а я, конечно, всегда была готова сыграть Баха. Но мы брались и за Бартока и Оннегера, и за сонаты Хиндемита, которые нравились Виктору. Мы не вставали из-за фортепьяно, пока моя мать не звала нас на поздний ужин.
Дорогой мой Виктор часто повторял, что кроме музыки единственным его желанием было освободить меня от травмы, исцелить, заставить опять чувствовать себя нормальным человеком. Он говорил, что величайшая трагедия таких людей, как я, в том, что мы ощущаем себя отрезанными от всего человеческого рода.
Он излечивал меня своей любовью, и подобно моим родителям, мы были связаны страстным взаимным чувством, пока смерть не разлучила нас.
4. Прага, 1938
– ЗУЗАНА, стой! – кричала вслед кузина Дагмар, когда я с плачем выбежала стремглав через школьные ворота на улицу. Я не обратила внимания и, уронив рюкзак, устремилась прямо в парикмахерскую, где сейчас причесывали мою мать. Шел 1938 год, и мне казалось, что мир рушится вокруг меня.
– Мама, мамочка! – рыдала я, кинувшись к ней на колени в салоне парикмахера. Я орошала горькими слезами ее юбку, в которую зарылась лицом.
– Что такое, милая? – испуганно спросила мать, снимая с меня очки и поднимая мое заплаканное лицо. – Ради всего святого, что случилось?
– Будет война! Папу пошлют сражаться! Его могут убить, он никогда не вернется к нам!
Мать посмотрела на мастерицу и бесшумно, жестом, отослала ее. Баюкая меня на руках, она гладила мне голову и пыталась утешить.
– Откуда ты знаешь? – спрашивала она.
Всхлипывая, я рассказала, что учителя в школе в этот день объявили ложную воздушную тревогу и раздали нам противогазы, объясняя, как ими пользоваться.
– Они говорили, что если вовремя не надеть противогаз, то задохнешься!
Ужасные резиновые маски были осязаемым доказательством того, что подступало нечто невообразимое, и я испытала шок.
– Милая, пожалуйста, не волнуйся, – вытирая мне слезы, внушала мать. – Все войны в прошлом. Их никогда больше не будет. В школе просто провели учения.
Но я подумала обо всех разговорах отца и матери в последнее время с родственниками, приезжавшими из Вены. У родителей были непроницаемые, жесткие лица. Я наивно полагала, что речь идет о коммерции или налогах, но теперь поняла, что на всех нас легла тень надвигавшейся войны, и от меня это скрывают. Неважно, что говорила мама, утешая меня, – я не могла успокоиться.
В одиннадцать лет я еще ни разу не слышала, чтобы отец рассказывал о пережитом на Первой мировой войне, однако меня растили в уверенности, что та война была последней. Мысль о том, что возможна еще одна, перевернула всю мою жизнь и покончила с идиллией детства.
События последующих месяцев напугали меня еще больше. После аншлюса в марте 1938 года, когда Гитлер присоединил Австрию к Германии, его руки потянулись к Чехословакии. В том же году немцы захватили Судеты на западе страны. Это так разозлило моего отца, что он немедленно записался добровольцем в чешскую армию, в которой не обязан был служить как раненный на прежней войне. Чешская армия была сильной и хорошо подготовленной, нашими союзниками на случай вторжения числились Англия и Франция. Отец умолял маму отвезти меня в Добржич к его семье, пока он не вернется с войны, и потом он, к моему ужасу, попрощался со мной и отбыл на фронт.
Вскоре невообразимое и впрямь произошло. Англия и Франция, сильнейшие державы Европы, разорвали соглашения с Чехословакией, подписали Мюнхенское соглашение, подарив Германии Судеты ради ее умиротворения. Они думали, что Гитлера это полностью удовлетворит. Британского премьера Невилла Чемберлена и французского – Эдуарда Даладье приветствовали цветами в Лондоне и Париже. Их считали миротворцами, но на самом деле это было началом конца.
Мюнхенское соглашение стало ужасным ударом для папы. Он чувствовал, что его предали. И весь народ чувствовал то же самое. Без международной поддержки и среди общего смятения рушились надежды на противостояние немцам, и отец вернулся домой, в Пльзень, ожидая новых бед.
Я в том возрасте, конечно, представить не могла, что произойдет. Я недавно начала с удовольствием ходить в классическую гимназию, ведь во время болезни мне столь многого не хватало. Я посещала уроки математики, химии, физики, истории, географии и немецкого языка. Мне нравилась моя первая учительница Милала Томанкова, и я тоже нравилась ей, хотя она и жаловалась на мой «чудовищный» почерк. Из-за него мои оценки были ниже среднего балла. Позже благодаря тестам я узнала, что от природы была левшой, что сильно помогало мне в играх. Чаще у людей левая рука менее развита, чем правая, а вот у меня сопряженных с этим трудностей не было. Думаю, то, что я родилась левшой, помогло мне справиться и с баховской полифонией. Я разделяла голоса и играла каждый одной рукой отдельно от другого.
Но мое счастливое пребывание в школе омрачилось новостями в ноябре 1938 года про Хрустальную ночь, Ночь Разбитых Стекол, когда произошли нападения на сотни еврейских домов, школ и синагог по всей Германии, невинные люди погибли или угодили в концлагеря.
Я помню, как родители с очень серьезными лицами слушали по радио новости BBC, но я не очень понимала, что происходит, и не могла определить, имеет ли это какое-нибудь отношение к нам. Все прояснилось, когда немцы вошли в Прагу в марте 1939 года, распространяя волны ужаса среди населения всей страны.
Я не могу сказать, от чего испытала больший шок – от зрелища вооруженных немецких солдат, разъезжающих по улицам на танках, или от того, что родители всё скрывали от меня. С тех пор я требовала, чтобы мне говорили обо всем. Я засыпала их каждый день вопросами о нынешнем политическом положении и читала все злободневное в надежде, что не буду застигнута врасплох.
Родители прилагали разнообразные усилия, чтобы отвлечь меня от этой темы, и мама даже взяла меня в кино, на мой первый фильм, диснеевскую «Белоснежку», заворожившую меня. Мне так понравилось, что я намеревалась ходить на каждую премьеру, но нацисты распорядились по-другому. Прошло шесть лет, прежде чем мне опять удалось оказаться в кинотеатре.
Когда в Чехии вступили в силу нюрнбергские законы, накладывавшие ограничения на занятия и поведение евреев, на улицах внезапно появились плакаты. В них объявлялось, что евреи не имеют права ходить в школу, кино, покупки могут совершать только в некоторых магазинах в определенные часы, обычно тогда, когда лучшие товары уже распроданы. Всех евреев обязывали носить звезду Давида на верхней одежде. Люди стали избегать нас на улицах, поскольку опасно было даже заговорить с евреем. Нам запретили пользоваться общественным транспортом, бывать почти во всех публичных местах, на еврейских магазинах нарисовали желтые звезды, слова «Жид» и Jude.
Постепенно возникала враждебность сограждан к нам. Некоторые ученицы из моего класса и даже друзья и подруги либо были за немцев, либо отшатывались от моей шестиконечной звезды. Возможно, они просто боялись. Большинство вели себя сочувственно, но кое-кто проявлял себя с самой дурной стороны. Например, я помню Ханса Ледеча, немецкого мальчика, жившего по соседству, который иногда играл и общался с нами, хотя и был немного старше. С приходом нацистов он вступил в гитлерюгенд, нацистскую молодежную организацию, и его отношение к нам мгновенно переменилось. Он стал холоден и враждебен. Он издевался надо мной, говорил, что мне не место в Пльзене.