Времени на то, чтобы оспорить такое решение нашей участи или бежать прежде насильственного переселения в непригодные для жизни дома, нам не оставили. Положение было отчаянным.
И тогда произошло еще одно чудо. Анча, моя бывшая няня, стала одним из старших членов партии и ее городского комитета в Пльзене. Узнав, что нас изгоняют, она тут же отменила постановление. Однако нам все равно надо было уехать и, вероятно, без всякой надежды когда-либо вернуться в родной город.
Анча была членом нашей семьи, как и все, кто работал на нас, и она сделала все возможное, невзирая на то что ставила под удар саму себя. Нас предупредили, что приказ о переселении лишь отложен и в ближайшем будущем, скорее всего, будет применен, поэтому за два дня нам необходимо найти себе жилище где-нибудь вне города и бежать туда.
У Виктора имелось тогда жалкое пристанище в Праге, поэтому он продолжил работу там. Комнатенка рядом с кухней, просто чулан для швабр, в ней едва хватало места для кровати. Хозяйка квартиры, добрая женщина, разрешала ему играть на ее пианино. Из предыдущей квартиры он уехал, когда обнаружилось, что тамошняя хозяйка антисемитка.
– Вы еврейка? – спросила она меня однажды, заметив номер у меня на руке. – Не люблю евреев.
Виктор пришел в ярость:
– Почему? Вы часто с ними сталкивались?
– Ни разу не видела ни одного, но все про них знаю.
Мы уже подали прошение о предоставлении нам собственной квартиры в Праге, но еще не получили ее – требовалось одобрение чиновника, контролера, который проверял сначала условия жизни просителей. Виктор заторопился в Прагу, чтобы ускорить процесс, и ему повезло: через одиннадцать часов пришел контролер и, услышав о наших трудностях, взялся помочь. У него было двое детей, арфистка и дирижер, и он понимал, насколько важна для нас музыка. Он обещал подыскать нам квартиру уже на следующий день и посоветовал Виктору вернуться в Пльзень, напомнить тамошним чиновникам, что мы молодожены, предупредить, что нам дали квартиру в Праге и что мы забираем туда мою мать.
Вместе мы помогли маме уложить все самое необходимое – еще раз в ее жизни! – и позвали друзей, чтобы они взяли лучшее из ее мебели. Мы наняли машину для переезда и погрузили на нее рояль и некоторые пожитки. Когда мы уезжали, явился полицейский с новой «пригласительной карточкой».
– Вы куда? – грубо спросил он. – Вам приказано отправляться в Судеты.
Виктор сказал самым спокойным голосом:
– Мы недавно поженились, у нас есть квартира в Праге, и мы с женой и ее матерью переезжаем туда.
Полицейский мог бы арестовать нас, но пльзеньская полиция недолюбливала партию, особенно после недавних событий и, почти невероятно, он позволил нам уехать.
Всю дорогу я ожидала ареста. Я понимала, что нас могут посадить в тюрьму за неуважение к властям, разрушить всю нашу жизнь. У меня перед глазами стояли картины нашего прозябания в холодной дыре на немецкой границе, без работы, без денег, без музыки. К той минуте, когда Виктор повернул ключ в замке и мы стали спотыкаться в темной квартире, я почти теряла сознание.
Новая квартира на верхнем этаже здания в районе Виногради была мала для троих человек. Раньше она принадлежала архитектору, жившему на вилле в окрестностях Праги. Контролер пришел к нему и сказал: «Вам же больше не нужна квартира в Праге. Ее отдают студентам».
Нам не удалось ввезти сюда всю нашу мебель, однако мой рояль мы твердо намеревались втиснуть в одну из комнат. Уже целая история – протащить его шесть лестничных пролетов силами нескольких отдувающихся мужчин, подкладывая обрывки ковра на каменные ступени. А потом роялю полностью пришлось уделить одну из комнат, причем другой была кухня, где спала моя мать головой почти в холодильнике. Нам с Виктором оставалось только расстелить под роялем матрас и таким образом устроить себе постель.
Теперь мы жили совсем иначе, чем прежде: почти на голове друг у друга. Моя мать внезапно оказалась лишена и работы, и друзей, она сидела взаперти одна целыми днями, пока мы учились или учили других, возвращаясь домой только поесть и поспать. Думаю, она ужасно мучилась.
Мы прожили так десять лет или больше, пока не умерла пожилая соседка и мы не подали прошение отдать нам ее комнату. Такое благоустройство не назовешь идеальным, но все же лучше, чем Судеты, и здесь мы были в безопасности.
Пльзеньское восстание было одним из многих, произошедших в Чехословакии летом 1953 года, когда рабочие выходили на улицы протестовать против затеянных правительством варварских реформ. Это было первое выступление против сталинизма в Восточной Европе и имело большое значение для будущего Чехословакии.
Политика «сильной руки», последовавшая за ним, постепенно сходила на нет, и режим пошел на кое-какие уступки. Были понижены цены на товары, построены новые дома. Стиль государственного руководства смягчился, и в итоге дело дошло до «социалистического потребительства» и «нового курса», призванного улучшить бытовые условия рабочих.
Но у нас, теснившихся в маленькой квартирке втроем, уровень жизнь отнюдь не повысился. Ни телефона, ни ванной комнаты у нас не было, просто лохань с горячей водой. Продукты стоили дорого, и мы ели самую примитивную пищу, экономя деньги на сигареты и вино. Но должна признаться, что там мы, трое, провели вместе великое множество счастливых вечерних часов. Мы извлекали из нашего положения все лучшее, что могли. Читали, слушали музыку, играли ее, и наши вкусы были самыми разнообразными. Я питала тайную страсть к историям о приключениях полярников, но любила и детективы, особенно Агату Кристи. А Виктор терпеть их не мог и говорил, что финал ему всегда понятен с третьей страницы. Он предпочитал Карела Чапека, Алоиса Ирасека и других чешских классиков. Нашим общим кумиром был Томас Манн, с таким искусством писавший о мире, в котором мы жили. Я читала всё по-немецки, но существуют замечательные чешские переводы, которые мы с Виктором открыли позже и которые позволили по-новому посмотреть на знакомые книги. Нам казалось, что мы оба прекрасно знали книгу, а потом я читала ее Виктору вслух, и она оказывалась совсем иной.
Что касается музыки, мы совсем не слушали никакой эстрадной, хотя я и утверждала, что по крайней мере у кантри есть своя история. А Виктору нравился Богуслав Мартину, но играл он в основном Стравинского. Профессор гимназии однажды спросил у Виктора, под какую музыку он расслабляется, и услышал это имя – Стравинский.
Профессор не поверил:
– Да ладно вам, ничего популярного?
Виктор улыбнулся:
– Вы играете в шахматы?
– Да, – ответил профессор.
– Тогда зачем играть в домино?
Соседнюю квартиру занимал мужчина, которого мы едва ли вообще когда-нибудь видели, но про которого подозревали, что он служит в тайной полиции. Мы понимали, что за нами установлен надзор, что нас подслушивают. Все, что мы делали, тщательно фиксировалось. Каждые полгода я получала отзывы о нашей работе, с профессиональной и политической точек зрения. У меня всегда были хорошие профессиональные отзывы и чрезвычайно скверные политические. Слишком опасная ситуация, и, чтобы показать себя хоть немного заинтересованной в общественной жизни, я добровольно стала собирать профсоюзные взносы. Этим ограничивался размах моей общественной деятельности.
Еще хуже дела обстояли у Виктора, находившегося под подозрением из-за своих политических предпочтений – его еще и осуждали за то, что он женился на мне. Он писал кое-что для радио, но единственная постоянная работа, которую он смог получить по окончании Академии, – чтение партитуры студентов-композиторов и обучение их дирижерскому искусству. По распоряжению властей каждый университет, каждое высшее учебное заведение должно было иметь определенный процент учащихся из рабочего класса, и большинство таких студентов трудились в мастерских и не имели никакого школьного образования. Чиновники посылали инспекторов в мастерские, те выбирали кого-то, кто, допустим, играл на гитаре или аккордеоне, отправляли на экзамены, после чего их обучали композиции и дирижерскому искусству.
Виктора обязали учить этих парней и девушек, как читать ноты. Его это, конечно, убивало, потому они не знали азов, не понимали, что такое музыкальный ключ. И они были очень бедны, часто из распавшихся семей или потерявшие в войну родителей. Виктор как человек добросовестный относился к работе серьезно. Он приходил домой и говорил:
– Что случится со всеми ними? Они никогда не смогут сочинять музыку или дирижировать, сколько бы усердия ни прилагали. Но если они не сумеют стоять перед оркестром и делать то, чего от них ожидают, жизнь превратится для них в сплошной ад.
Он ухитрялся все же давать им кое-какие задания, чтобы они хотя бы овладевали элементарной музыкальной грамотностью. Однако на следующем занятии выяснялось, что они не выполнили заданий и не знали ничего. Только один из его студентов подал какие-то надежды, и Виктор надеялся, что сумеет сделать из него музыканта, но парень не был прилежен и не готовил уроков. В раздражении Виктор спросил: «Ну почему же вы бездельничаете?» – и услышал, что у паренька не хватает времени. Все его ученики были назначены руководителями партийных молодежных организаций. Всю неделю они вкалывали в мастерских и еще посещали обязательные уроки марксизма-ленинизма и тратили силы на кабальную общественную деятельность.
– У кого вы занимаетесь композицией? – спросил его Виктор.
Узнав, что это его младший коллега, он порекомендовал:
– Попросите вашего профессора, чтобы он освободил вас от общественной нагрузки хоть на полгода, иначе вы не закончите курс.
К несчастью, профессор, пламенный коммунист, наябедничал главе факультета, что Виктор внушает студентам мысль отказаться от общественной деятельности. Это был конец. Совет, данный в силу обстоятельств, посчитали «актом предательства». Виктора прогнали из Академии и окончательно испортили ему политическую характеристику. С записью в ней о «предательстве» он не мог найти работы.