После того как я поняла, что мать не умрет, моей величайшей бедой стал сильный голод, грызший меня изнутри. Все свое детство я была тощей и привередливой в еде, а теперь вдруг начала думать только о ней. Как же я горевала, что отказывалась от тарелки с маслянистой лапшой дома! В пятнадцать лет я превращалась из ребенка в девушку, и телу все время требовалась пища. Того, что давали, не хватало.
На завтрак в Терезине полагался кусок хлеба и немного черной жидкости, называвшейся эрзацем кофе, или искусственным кофе. На обед – жидкий суп из корок и овощей, всегда без мяса, а потом, вечером, – опять хлеб и «кофе». По воскресеньям бывали клецки и немного сахара, а иногда нам перепадала картошка с каплей маргарина в ней. Все прочее мы крали или выменивали на вещи. Оживленно действовал черный рынок, но ни я, ни моя мать не разбирались в методах теневой торговли и поэтому обычно были голодны.
Мама вызвалась добровольцем чистить картофель в надежде, что сможет воровать его или хотя бы выносить кожуру и готовить более питательный суп. Ей удавалось, но цену пришлось платить немалую. На этой работе она проводила целые дни в холодном, темном, сыром подвале по колено в картофельных очистках. Мое сердце разбивалось, когда я видела мою элегантную мать, прежде одевавшуюся только по мерке у портных, доведенной до такого убожества. Позже она сумела обеспечить себе работу секретарши у дантиста гетто, гораздо более приличную, хотя это означало, что у нас больше не будет картошки сверх пайка.
Чтобы не думать о терзающем голоде, я усердно исполняла работу для Фреди и продолжала заниматься вопросами сионизма в группе «Маккаби Хатзаир». Вместе с нами в Терезин транспортировали наших пльзеньских заводил Тиллу Фишлову и Карела Шлейснера, поэтому мы преобразовали нашу первоначальную группу «Кадима», подключили еще двух человек, и нас стало десятеро: пять девушек и пятеро молодых парней. В своей группе мы учредили kvutza, или коммуну, со строгой социалистической дисциплиной, подразумевавшей, что все должно быть общим: одежда, еда, музыка и книги. Я всегда боялась испортить чужие вещи. Ничего не оставалось личного, все имущество находилось в коллективной собственности, чтобы подготовиться к жизни в кибуце. Не очень-то мне это нравилось, потому что я была индивидуалисткой, не приученной делиться. К тому же не терпела, когда мне указывали, как себя вести.
У меня была подруга-сверстница, которую тоже звали Зузана, по фамилии Геллер. Мы с полуслова понимали друг друга, и она стала самым близким мне человеком в Терезине. Ее отец был в гетто врачом. В группе сионистов мы обе считались бунтарками, потому что находили некоторые правила глупыми, особенно так называемые собрания для критики, где каждый высказывал то, что думал обо всех остальных. Поскольку меня всегда раскритиковывали как недостаточно хорошую участницу коллектива, я скоро пришла к заключению, что мне вовсе не подходит жизнь в палестинском кибуце.
В гетто прибывало все больше и больше народу, оно переполнилось до невозможности. При такой скученности начались эпидемии, сотни людей умирали от заразных болезней, особенно старики, а также самые молодые и слабые здоровьем. Мы очень часто видели деревянные телеги, нагруженные мертвыми телами, и в молчании смотрели, как они проезжают с мерзким визгом колес.
Дагмар и ее родители находились не в нашем бараке, поэтому мы сталкивались с ней только случайно и я скучала по ней. Но у меня появилась новая подруга, тоже Дагмар, но ее называли Дана, она жила в том же помещении, что и я, и уже была чрезвычайно красива, хотя и двумя годами младше. Ее вместе с родителями и младшей сестрой транспортировали из Богемии; в итоге все ее родственники погибли. Ее отец тоже был врачом, но он вызвался добровольцем доставлять уголь в наши бараки, чтобы видеться с семьей, и мы нередко смеялись, что он совсем черный от угольной пыли.
Когда наступила весна, мы начали иногда получать посылки с едой от людей, вернувшихся домой. Каждая посылка означала хороший день. Там могла быть консервная банка сардин, пирог или печенье, и мы старались честно разделить присланное между собой. Другим праздником было воскресенье, потому что Фреди договорился с эсэсовцами, что по воскресеньям он будет выводить детей на крепостной вал. Он твердо намеревался позаботиться о нашем здоровье и говорил, что главная задача в Терезине – выжить, поэтому он выстраивал нас на вершине вала каждое воскресное утро и заставлял делать гимнастические упражнения.
Сотни детей выходили делать наклоны, прыгать и бегать на вал – это было яркое зрелище. То, что мы стояли там на свежем воздухе, впервые за три месяца глядя на зеленую траву и цветущие сады у подножья холма, окрашенные пурпурными красками восхода, внушало чувство освобождения. Такова была наша новая свобода, которая придавала нам сил.
Но я не могла не размышлять, когда следила за нормальной жизнью за стенами, как же мы спасемся.
Днем в воскресенье дозволялось встречаться с членами семьи. Мы с мамой шли напрямую к баракам «Магдебург», где жил отец, или он приходил к нам. Я была рада видеть его и слышать, что он получил должность пожарного в полиции гетто, Ordnungsdienst, или «Службе порядка». Дядя Карел находился в одном бараке с отцом и тоже нашел место пожарного. Они были всегда близки с отцом и помогали друг другу, но атмосфера у них в бараках была еще более напряженной, потому что им сказали, что неделей раньше повесили несколько молодых людей из АК, попавшихся на тайной передаче писем возлюбленным.
Палачом стал немец-сутенер по имени Арно Бем, который оказался в гетто, потому что убил одну из работавших на него проституток в гамбургском районе Санкт-Паули. Нам еще предстояло столкнуться с этим малоприятным персонажем. Как только мы, очутившись в гетто, поняли, что пребывание здесь, хотя и тягостное, можно перенести, никто из нас не думал, что нацисты кого-то убьют, поэтому всех нас удручило известие о казни.
Однажды в воскресенье мы навестили и бабушку с дедом на обшарпанном чердаке. Дедушка организовал группу «Сокола» в помещении, где жил, каждое утро вел ее участников обливаться холодной водой, точно так же как и Фреди детей, несмотря на их жалобы. Оба требовали соблюдать требования личной гигиены, жизненно важные в Терезине, чтобы защитить себя от инфекций и вшей. Ведь одежду нам разрешали стирать раз в шесть недель.
После обливания холодной водой дедушка руководил спортивными упражнениями пожилых людей. А вот бабушка сама непрестанно болела, и хотя она обрадовалась, когда увидела нас, но, похоже, была сломлена из-за голода, холода и грязи.
К ИЮНЮ 1942 года всех гражданских эвакуировали из гарнизонного города XVIII века, располагавшегося сразу за нашими бараками. Немцы освободили пространство для тысяч новых узников-евреев. Маленькие домики с террасами и более обширные общественные здания стали использоваться как места заточения, и плотники работали не покладая рук, сколачивая койки и гробы, поскольку число умерших все росло.
Фреди удалось заполучить два пустовавших здания для детских домов: одно – для мальчиков, другое – для девочек. Совет старейшин одобрил мысль переселить туда из бараков всех в возрасте от десяти до шестнадцати лет. В итоге Фреди, по-моему, устроил десять таких приютов, куда поступили сотни детей, прибывавших ежедневно в Терезин.
Меня беспокоило то, что мне придется оставить мою мать в затхлом бараке «Гамбург» и перебраться в дом для девочек под номером L410, но вскоре я поняла, что для нас обеих лучше расстаться. Хотя в «Гамбурге» стояли вонь и гам бесконечных перебранок между женщинами, мама стала спокойнее, не видя целыми днями, как я мучаюсь голодом. И я точно вырвалась на свободу, перестав быть свидетельницей ее частых панических атак.
Кузину Дагмар тоже отправили в детский дом, но она попала в другое помещение и каждый день ходила ухаживать за скотом на одну из близлежащих ферм. Мы редко виделись еще и потому, что у нее появился новый кавалер по имени Арси Игаль, которого она очень любила.
Из-за антисанитарных условий и нехватки питания у меня опять случилось воспаление легких, и я не могла работать. Когда мне полегчало, Фреди нашел спокойное занятие в конторе опеки над младшими, грязной каморке, где я должна была разбирать бюрократические бумаги и записывать имена прибывших. Работа занимала слишком мало времени – и я только и тосковала по родителям и по радостям нашей прежней жизни. Вспоминая Мадам, мои книги, музыку, я чувствовала себя еще несчастней. Я даже не могла проигрывать музыку в голове, потому что сильнее страдала от этого.
Каждый день пиком моей активности было передавать записки Фреди от совета старейшин в казарме «Магдебург» и от Фреди и его помощников совету. Когда я оказывалась рядом с Фреди, я старалась покрутиться возле него, чем-то помочь, узнать новости от тех, кто лучше моего представляет, что происходит в мире. Всегда находился кто-то, у кого было радио и кто сообщал о последних известиях, а чехи, работавшие в гетто, проносили контрабанду всякого рода, завернутую в газеты, которые мы потом читали.
Новости редко радовали, а наши мучения в Терезине ничем не облегчались. Прежде всего мы страдали от голода, затем – от телесного истощения, вызванного тяжелой работой. Нас мучили вши и клопы, блохи и крысы разносили тиф, менингит, желтуху и энцефалит. Кожа постоянно зудела и была ярко-красной от расчесывания. Старики и психически нездоровые люди почти не получали медицинской помощи. Из-за перенаселения лагеря ускорились транспортировки на восток, что внушало нам страх. Мы так и не узнали, какой конкретно «восток» имеется в виду, но ходили ужасные слухи о лагерях смерти и рабском труде, так что «восток», где бы он ни находился, нас совсем не прельщал.
Одним из актов садизма со стороны нацистов было заставить совет старейшин решать, кого оставить в гетто, а кого отправить со следующим эшелоном. Опасаясь худшего, они обычно старались спасти детей и не разделять семьи. А это означало, что, если у какого-то узника умирал родственник, скорбящий еще и продвигался вперед в очереди к вагонам, уходившим на восток.