Поскольку наличных денег позволялось взять собой где-то около десяти долларов, то поселились мы в дешевом пансионе на окраине. В день прибытия я узнала, что выступаю уже завтра, 3 сентября, перед публикой в Софиензаале, самом маленьком концертном зале бывшего дворца баварских королей. Проект финансировало несколько немецких радиостанций, транслировавших выступления солистов в сопровождении прекрасного оркестра Мюнхенского радио. И я должна была первой из конкурсантов, в 9 часов утра, подняться на сцену.
Ария и первые семь из «Гольдберговских вариаций» составляли обязательную часть моей программы. На свой выбор я дополнила их баховским «Искусством фуги», рассудочным произведением, которое я любила с детства, и частью концерта Бенды для клавесина в соль минор, который мне предстояло сыграть с Симфоническим оркестром Баварского радио под управлением Рафаэля Кубелика, чешского дирижера и композитора. В игре на клавесине состязались двадцать один конкурсант из Америки, Бразилии, Италии, Испании, Германии, Австрии, Бельгии, Франции и Люксембурга. Помимо Маргерит Ресген-Шампьон среди судей именно этого состязания были Ханс Зитнер, президент Венской музыкальной академии, Элиза Хансен, профессор фортепьяно и клавесина из Гамбурга, Эдит Пихт-Аксенфельд, немецкая пианистка и клавесинистка, и Филипп Жарнак, композитор родом из Франции, основатель Гамбургской музыкальной академии, председатель жюри. Оценки выставлялись за технику, артистичность и личную выразительность.
Меня всегда преследовал страх сцены, и тогда он тоже все нарастал по мере приближения выхода, пока меня не стала наконец бить дрожь. Единственное утешение заключалось в том, что я знала: я мгновенно успокоюсь, как только сяду за клавиши. У меня не получалось победить этот страх, да и по сути он был лишь естественным выражением напряжения. При отсутствии страха я бы заподозрила: что-то идет не так. Однако ночь накануне выступления всегда оставалась труднейшим этапом, а та ночь в Мюнхене оказалась худшей.
К моему ужасу, мне вдруг объявили, не вдаваясь в объяснения, что оркестра не будет и концерт придется подготовить для исполнения мне самой. Много позже нам стало известно, что глава оркестра чех Рафаэль Кубелик, бежавший из нашей страны после коммунистического путча, отказался выступать с кем-либо из коммунистической страны. Прочие финалисты были родом с Запада, отказался он играть именно со мной.
Я была расстроена и сердита, потому что концерт Бенды звучал бы смехотворно без оркестра. Дурочка, если бы я выбрала Баха вместо патриотичного решения – взять музыку Бенды, сложностей бы не возникло. И Кубелик это понимал. У других музыкантов звуки потекут непрерывным потоком, а я буду вынуждена, сыграв восемь аккордов, делать паузу там, где должен вступить оркестр. Как будто актер произносит реплики диалога без партнера. Все это выльется в мучение и фарс.
Хорошо, что я разозлилась и мое раздражение превратила в полезную энергию. Твердо решив не позволить выставить себя на посмешище, я поспешила в Королевскую консерваторию, где проходил конкурс и, предложив охраннику последние пять немецких марок, упросила его впустить меня в шесть утра вместе с уборщицей, как я делала раньше в Рудольфинуме. После чего всю ночь заучивала оркестровую партию концерта. Времени не хватало, но я запомнила первые две части, которые и предполагала исполнить.
Поупражнявшись ранним утром в том самом комплексе зданий, где в 1938 году подписано Мюнхенское соглашение о Чехословакии, что было небезразличным для меня, я направилась в наш пансион и заблудилась. В воскресное утро спросить дорогу было не у кого. Наконец я заметила священника, подошла к нему и попросила помочь мне. Он ответил очень любезно и предложил показать мне путь, но потом спросил, откуда я, и, когда я ответила, что из Праги, он перекрестился и убежал.
В итоге мне удалось найти дорогу до пансиона, и там я успела еще подготовиться. Когда меня пригласили на сцену, я стояла за кулисами, трясясь, как всегда, – но не из-за нервного напряжения, а от ярости. Напрочь забыв о своих опасениях, что в зале могут сидеть бывшие служащие СС.
Я села и взяла первые аккорды. Уголком глаза заметила, что кое-кто в жюри уронил карандаши и оторопело глядит на меня, поражаясь моей попытке обойтись без оркестра.
Изнуряя силы памяти, я сыграла всю первую часть наизусть, со всеми вступлениями оркестрового голоса, и, когда уже собиралась начать вторую, молясь о том, чтобы двух частей оказалось достаточно, глава жюри вмешался и попросил меня на этом остановиться.
Все еще в бешенстве, не желая, чтобы меня обошли, я ответила, что хотела бы исполнить и вторую часть. Когда ты молод – ты азартен, и я решила рискнуть. Я не сумела бы сыграть третьей части, если бы вдруг меня попросили. Вторая, более медленная, получилась у меня хорошо, и, закончив ее, я ушла со сцены с огромным облегчением от того, что испытание позади, но с сожалением, что выступила не на равных условиях с остальными.
В этом году жюри никому не присудило победу в состязании клавесинистов – и, что странно, на конкурсах АРД больше не появлялась эта категория музыкантов. Но мне, к моему огромному удивлению, дали «поощрительный приз» 500 марок как наиболее достойной победы. Награда означала участие в престижном концерте победителей в конце соревнований.
Постановление гласило: «Жюри международного конкурса радио присудило приз госпоже Ружичковой, чтобы отметить ее выступления в категории игры на клавесине. Ее превосходная техника, музыкальные познания, сильная и своеобразная экспрессивность игры создает впечатление о ней как о творческой личности с большим будущим. Ее игра одновременно пламенная и строгая: клавесин… повинуется воображению и дисциплине, что увеличивает красоту звучания».
У меня не было слов.
И даже более потрясающим было дополнение к вердикту жюри, внушавшее мне такую радость, что ею ужасно не терпелось поделиться с Виктором: «Традиция игры на клавесине все еще молода и мало известна, поэтому госпоже Ружичковой было бы весьма полезно услышать звучание других инструментов и ознакомиться с традицией органной игры, чтобы укрепить и расширить свои представления о соответствующем стиле. Мы с удовольствием пригласили бы госпожу Ружичкову продолжить ее занятия во Франции и Германии».
Мои менторы из чешского посольства тут же отняли приз, оставив мне всего сотню марок, для меня немалые деньги. Тот вечер стал одним из счастливейших в моей жизни. Я потратила день на хождение по магазинам и купила три кашемировых свитера для Виктора и для себя, а остаток суммы израсходовала на устрицы и шампанское с моими спутниками – чехами-флейтистами, не победившими в соревновании.
Мы выпили шампанское, а устрицы оказались отвратительными, не совсем свежими, так что к ним мы не притронулись – неважно! Я была счастлива. В двадцать девять лет меня сочли лучшей на самом престижном конкурсе музыкантов-клавесинистов, и этому инструменту я тогда же решила посвятить всю оставшуюся жизнь. Я любила Виктора, и ко мне вернулась радость детских дней.
С Мюнхена для меня началась новая жизнь.
КАК ВСЕГДА случалось со мной, упования сменились потерей надежды.
После мюнхенского конкурса меня пригласили выступить в нескольких социалистических странах – Венгрии, Польше, Болгарии. Мне даже разрешили преподавать за границей, хотя, по иронии, я не имела права давать уроки фортепьяно или клавесина в самой Чехии из-за отказа вступить в партию. И не только я не могла там преподавать кому-то, кроме композиторов, осваивавших фортепьяно, но и вообще в программе Академии не было до 1984 года клавесина как религиозного и феодального инструмента.
Представители властей говорили: «Как вы можете учить молодежь, если у вас самой нет марксистско-ленинского образования, а вам надо рассказывать о дворе Людовика XVI и Бахе со всей этой его религиозной музыкой? Идеологически вы не готовы говорить со студентами об этом инструменте». Ответить было нечего. К счастью, в других странах думали иначе. Меня вновь и вновь приглашали в Германию, Бельгию и Швейцарию, а в последней я смогла сыграть музыку Виктора на III Международном фестивале клавесинной музыки.
Когда умер Сталин и вскоре после него наш первый коммунистический президент Готвальд, казалось, что с диктаторами покончено. Никита Хрущев, ставший правителем СССР, заявил, что он сотрет «пятно сталинизма», освободил тысячи политзаключенных и предал огласке худшие из преступлений Сталина. Он допустил бо́льшую степень творческой свободы в искусстве и свернул некоторые виды незаконной деятельности секретных служб.
Мы и вправду ощутили ветер перемен, дующий из Москвы, и обстановка в Чехии улучшилась, градус страха понизился.
В 1957 году композитор и клавесинистка Маргерит Ресген-Шампьон, поклонница Ванды Ландовски, пригласила меня, как мне и обещали в Мюнхене, на шестимесячный курс обучения в Париж. Я могла учиться у нее и давать уроки ее собственным ученикам, при этом слушая, как другие играют на клавесине, и знакомясь с французской культурой. Я боялась, что мне не разрешат, – не столько потому, что приглашение пришло с Запада, сколько потому, что, обучаясь во Франции, я не принесу никакого дохода государству.
Но я так хотела поехать! Еще подростком я должна была бы учиться у Ландовски в Париже, но этому помешал Гитлер. Париж обладал таинственной привлекательностью для меня. Отец с восторгом предвкушал, что будет сопровождать меня туда и что там к нам присоединится мама.
Виктор тоже переживал за меня, говорил, что я должна ехать, если власти позволят, хотя мы и будем скучать друг по другу в разлуке. Не сумев защитить диссертацию и не имея возможности преподавать в Академии, он по-прежнему работал в отделе музыки для детей на Пражском радио. Он знал, какое широкое поприще откроется передо мной, если я пройду обучение у Маргерит, и как я хочу побывать в самом романтическом городе на свете, и согласен был остаться в Чехословакии заложником.