и дисциплины».
Таким подросткам, как я, да и кому бы то ни было еще в лагере запрещалось ходить туда, но я решила как-нибудь пробраться к Фреди. Однако, прежде чем я могла запомнить путь и придумать план, перекличка завершалась, и женщина с хлыстом загоняла нас обратно в наше строение.
Через несколько дней я сумела разглядеть ее и едва не потеряла сознание: это была Тилла Фишлова, всеми любимая девушка-лидер «Маккаби» из Пльзеня, которая столь прилежно обучала нас вместе со своим кавалером Карелом Шляйснером. Она тоже узнала меня. Я недоумевала, как она так изменилась за три месяца с того момента, когда я в последний раз видела ее в Терезине. Красивое, свежее лицо Тиллы, всегда светившееся добротой, превратилось в суровую физиономию зрелой женщины, пособницы СС.
Наклонившись ко мне, она прошептала: «Зайди вечером в мою комнату», – и у меня кровь застыла в жилах. Мы переглянулись с мамой и обе опять хотели взглянуть на Тиллу, но она уже ушла, грозя палкой слабым и больным.
Вечером я, трепеща, направилась к ней в каморку. Меньше всего на свете я желала привлечь чье-то внимание в Биркенау, тем более кого-то, кто работал на нацистов. Каморка Тиллы была теплой, и я обратила внимание на то, что там стоит настоящая кровать, покрытая матрасом, а не сеном. Она затворила за мной дверь и жестом указала встать напротив себя. Не сумев удержаться, я выпалила: «Что с тобой случилось, Тилла?»
Я быстро поняла, что она уже не тот человек, кого я знала: в ее голове что-то сломалось. Она начала довольно бессвязно распинаться, что-то насчет Карела и того, что она не могла выдержать мыслей о нем и о том, что он делал. Сперва я плохо ее понимала. Она сказала, что все мы все равно умрем, поэтому до сегодняшнего дня она имела полное право позаботиться о себе, о лучшем обращении с ней самой.
– Спой мне, – вдруг потребовала Тилла. Когда-то, мокрая после купания, загорелая, она слышала мое пение на Еврейском озере, когда мы всей компанией, забыв о грозивших бедах, вместе смеялись, рассказывали истории и пели.
У меня выступили слезы при воспоминании о тех временах, а горло сжалось так, что я не смогла выдавить из себя ни звука. Раздосадованная, она рявкнула: «Ну прочитай тогда стихотворение». Но я была слишком расстроена и напугана и не сумела вспомнить ни одного, тогда она вручила мне книжку чешской поэзии. Мои руки тряслись, а голос дрожал, когда я стояла перед ней, но я продекламировала лирические стихи Ярослава Врхлицки и Витезслава Галека, а она слушала лежа, с закрытыми глазами. Когда я прочитала достаточно много, она отослала меня прочь, и я побежала назад к матери, согреться рядом с ней.
Чтение стихов и пение для Тиллы стало моей обязанностью, и со временем я узнала, что с ней произошло. Карел, ее единственная любовь, попал, под угрозой казни, в лагерную зондеркоманду, состоявшую из евреев и занимавшуюся сожжением тел погибших в газовых камерах. Иногда члены зондеркоманды натыкались на трупы собственных родственников, а избавляло от этой дьявольской работы только самоубийство. Их содержали изолированно, но зато они пользовались исключительными привилегиями: у них был свой барак, столько еды, табака и выпивки, сколько они пожелают, никаких перекличек. Каждая новая Sonderkommando заменялась другой в течение полугода или года, и следующая группа получала задание избавиться от тел предшественников.
Мысли о том, чем ежедневно занимался Карел, и о том, что его могли удушить газом в любую минуту, причиняла Тилле такие страдания, что она вымещала боль на нас, когда каждое утро будила, полная агрессии и злобы. Я спрашивала: «Почему ты так свирепствуешь?», и она отвечала, что не может ничего с собой поделать: «Это реакция. Я злюсь на весь мир».
Время от времени ей удавалось видеться с Карелом, но встречи только прибавляли злости, так как, по ее словам, он сходил с ума. Поскольку я знала Карела до лагерей и поскольку со мной Тилла могла поболтать о прежних счастливых деньках, она привязалась ко мне. Я единственная знала о том, как она мучается, но на рассвете Тилла опять превращалась в другого человека – пышущую ненавистью фурию, ненавидимую в ответ. Однако она никогда не обращалась жестоко со мной и моей матерью.
Ежедневные встречи с Тиллой, бесконечные переклички и ужасная музыка Фучика только укрепляли мою решимость найти Фреди. Я перепугала мать, когда попросила тетю Иржину, пришедшую к нам повидаться, одолжить мне ее пальто. По пришитому к нему номеру определяли, что она из группы, транспортированной до нас, а это позволяло ей беспрепятственно перемещаться по лагерю. У каждого из нас на одежду был пришит номер и треугольник, цвет которого обозначал ту категорию «врагов рейха», к которой принадлежал узник. Мы быстро заучили эти цвета: приближение к человеку, носившему треугольник другого цвета, чем твой, было чревато неприятностями. Евреи носили желтые треугольники, коммунисты и иные политзаключенные – красные, проститутки, убийцы и асоциальные личности – черные, уголовники и саботажники – зеленые, цыгане – коричневые, свидетели Иеговы – фиолетовые, гомосексуалисты, насильники и педофилы – розовые.
Молясь о том, чтобы тетино пальто оказалось надежной защитой, я оставила саму Иржину с мамой и поспешила в детский барак. Я словно вступила в иной мир. Наш барак был грязным и холодным, пропитанным вонью и отчаянием. Женщины ссорились по любому поводу. Все страдали от поноса, от зудящей сыпи, вызванной вшами, от оглушительного кашля, будившего других по ночам. Все жалкое имущество надо было оберегать от воров, и агрессия и кавардак вошли в обыкновение.
Для семисот с лишним детей в Семейном лагере Фреди прямо-таки совершил чудо, убедив нацистов поселить их отдельно. Он с успехом доказывал, что неуправляемые младшие подростки будут причиной беспорядков и распространения болезней. В новом бараке, где я узнала нескольких старших детей из Терезина, помогавших теперь Фреди следить за младшими, мрачные зеленые стены были перекрашены в белый цвет и разрисованы цветами, птицами и сценами из «Бело-снежки и семи гномов» – работа одаренной девочки по имени Дина Готлибова. Умелый Фреди соорудил маленькие столики и скамейки из ненужных обрубков, так что дети сидя слушали уроки, как в Терезине. Я мигом оглядела все это и никогда не забуду, но сперва мне почудилось, что я брежу.
Фреди вышел из комнатки конюшего, которую занимал как jugend älteste, молодежный староста, и которая была раскрашена словно пряничный домик. Как и раньше, он выглядел более опрятным и лучше одетым, чем прочие, он носил бриджи и синий жилет с розовым треугольником, указывавшим на то, что он гомосексуалист, о чем я догадывалась в Терезине, но никогда всерьез не задумывалась. Больше всего меня шокировало то, что за несколько месяцев он совершенно поседел. Я едва узнала его.
Он взглянул на меня с грустной улыбкой, словно бы почти не удивленный моим приходом, и сказал:
– Здравствуй, Зузи. Ну что ж, как мы поступим с тобой теперь?
Я взмолилась:
– Пожалуйста, сделай так, чтобы я работала вместе с тобой!
– Тебе нельзя здесь находиться, – ответил он с неожиданной серьезностью. – Твой барак на карантине. Приходи, когда он закончится, тогда посмотрим.
В этот момент вошел старший офицер СС. Я застыла от ужаса, уверенная, что сейчас меня обнаружат и убьют. Все еще надеясь не быть замеченной, я упала на колени и притворилась, что поднимаю что-то с пола.
К моему изумлению, Фреди не двинулся с места и небрежно сказал нацисту:
– Ну что, кого вы обобрали и убили сегодня?
Он пристально смотрел в глаза эсэсовца, как цирковой укротитель в глаза тигра. Я побелела, точно мел, от страха, ожидая, что офицер вытащит пистолет и застрелит нас обоих.
Но вместо этого нацист рассмеялся, потянулся к другому карману, вынул портсигар и предложил сигарету Фреди, который отрицательно покачал головой. В этом было что-то невероятное, особенно если учесть, что в лагере табак служил валютой на вес золота и даже более ценной. Я вспомнила, как мой отец упрямо отказывался принять сигарету от «доверенного попечителя», завладевшего его пльзеньским магазином.
По-прежнему смеясь, офицер ответил:
– Я просто зашел узнать, как у тебя дела.
Потом я узнала, что этот человек работал с доктором Менгеле и принадлежал к числу нескольких нацистов, забредавших в детский барак, который был единственной отдушиной во всем лагере.
Когда эсэсовец ушел, Фреди подал мне знак тоже выйти, и я побежала к матери в состоянии сильнейшей тревоги. Я рассказала ей хорошие новости и принялась считать дни до того момента, когда смогу опять прийти к Фреди и ощутить, что в мире еще осталось что-то хорошее.
Фреди, как всегда, сдержал обещание. Когда истек срок карантина, я поспешила к нему в пальто тети, и, к моему восторгу, он добился для меня разрешения работать вместе с ним, как раньше. Слишком молодая и неопытная, чтобы считаться учительницей из тех, кого он выбрал среди попавших в лагерь интеллектуалов, я стала помощницей учителя, hilfsbeträuerinnen. Это значило, что я могла возиться с младшими детьми и проводить время с подругами – Зузаной и Даной.
Даже в Биркенау, работая на Фреди, мы могли вести нечто подобное нормальному образу жизни. Я отвечала за группу малышей от четырех до семи лет, но дети от семи до двенадцати иногда тоже присоединялись к нам. Я уверена, что дети постарше подозревали, что всем нам угрожает опасность, но зато остальные пребывали в безоблачном расположении духа. Они верили, что мы ожидаем отправки в трудовые лагеря где-то на востоке. Им хотелось поиграть на улице, но это запрещалось, поэтому мы прилагали все усилия, чтобы развлечь их: рассказывали им сказки, читали детские стихи и пели. Я разучивала с ними песни вроде London’s Burning, совсем как мой отец со мной, еще несколько немецких песенок и французскую Aloutte, Gentille Aloutte. Мы танцевали и рисовали для них, следили за их поведением и воспитывали, как раньше.