В начале февраля всем, прибывшим до нас с сентябрьским транспортом, включая Фреди, бо́льшую часть детей и тетю Иржину, приказали написать открытки своим родственникам в Терезине. Они провели в лагере смерти полгода.
Им велели писать по-немецки, не более чем тридцать слов, и заверить родню, что все они здоровы и заняты работой. Открытки приказали пометить более поздней датой, концом месяца, под предлогом, что им еще предстоит пройти цензуру в Берлине перед отправкой по адресам. Мы долго не понимали, что это значит, и молили небо о том, чтобы вся затея с открытками предвещала какие-то улучшения.
Как только все написали послания, их уведомили, что они будут вскоре отправлены в трудовой лагерь в Хейдебрек. Немцы усердствовали в обмане, так как в Польше действительно существовал небольшой лагерь с таким названием, в городке, где располагался химический завод. Отбытие в Хейдебрек означало для меня новую разлуку с Фреди, тетей Иржиной, моей подругой Зузаной и многими другими, кого я любила, возможно – разлуку навсегда.
День рождения Фреди приходился на 11 февраля, и мы подготовили сюрприз – праздник для него в детском бараке, с несколькими блюдами и маленькими подарками. Он пришел в барак необычно поздно, весь покрытый кровью. Немцы жестоко избили его, но почему, он не сказал. Что-то мучительно беспокоило его, а в следующие дни он выглядел все более и более удрученным. Мы заметили, но подумали, что он тревожится из-за предстоящего переезда и из-за тех, кто останется без его опеки. Фреди назначил себе преемника, некоего Хуго Ленка, которому другие остающиеся должны были помогать, но все равно переживал, как мы справимся без него.
7 марта у чехов был национальный праздник – день рождения нашего первого президента Томаша Гарриге Масарика. Случайно или нет, но на следующий день прибыло пополнение СС с конвоем грузовиков. Нас разбудили посреди ночи криками и ударами дубинок и приказали всем, привезенным в сентябре, выйти наружу. Позднее мы узнали, что некоторые предпочли покончить с собой, только бы никуда не ехать с эсэсовцами.
Нас всегда пугало, когда охрана врывалась неожиданно и особенно по ночам, поэтому мы в молчании сидели и слушали, как они сажали выведенных наружу на грузовики и как увозили их.
Мы плакали от страха, что наших товарищей отправят сейчас в газовые камеры и что их исчезновение показывает, что ждет нас самих через полгода, и вдруг раздалось пение с отъезжавших грузовиков, наш национальный гимн Kde domov mu с начальными строчками: «Где мой дом? Где моя отчизна?»
Потом мы узнали, что в газовых камерах 3792 человека – мужчины, женщины и дети – перед смертью мужественно пели еврейский гимн Hatikvah, «Надежда», и один за другим голоса умолкали, в том числе голос моей отважной и доброй тети. После того как их увезли из Семейного лагеря, во всех бараках воцарилась тишина. Стыдно признаться, но, когда стих шум грузовиков, мы уснули от изнеможения.
Внезапно я проснулась от того, что меня резко трясли, и моя подруга Зузана кричала:
– Я вернулась! Вернулась!
– Что? Что случилось? – спросонья спросила я.
– Доктор Менгеле пожаловался, что ему не хватает помощников-врачей, поэтому всех медиков и их ближайших родственников отослали обратно в Семейный лагерь, – объяснила она. И добавила: – Всех остальных удушат газом.
Я вскочила молнией, как и моя мать. Хотя мы и догадывались о чем-то подобном, известие поразило нас.
– А Фреди? – допытывались я. – Ты видела Фреди?
Она помотала головой.
– Кажется, его среди них не было.
Всем нам надо было идти, как обычно, на перекличку, но потом я побежала прямо в барак 31 отыскать Фреди и убедиться, что с ним все в порядке. Там я обнаружила странных людей, шумно говоривших между собой. Я забилась в угол с другими подростками, тоже поторопившимися сюда в ожидании новостей. Нам в конце концов сказали, что Фреди отравился, его пытались спасти, кто-то предложил дать ему стакан молока, и все заметались, чтобы найти его, но потом оказалось, что уже поздно.
Через несколько дней нам стала известна ужасная правда. Как только прибывшие с сентябрьским транспортом получили приказ писать открытки, члены лагерного подполья поняли, что всех их отправят на смерть. После шести месяцев в Освенциме они считались слишком ослабевшими для работы. Открытки составляли алиби нацистов: если бы их обвинили в гибели стольких евреев сразу, то есть в массовой бойне, они могли бы ответить, что еще в марте жертвы были живы.
На самом же деле система работала как часы, и истечение полугодового срока со дня прибытия в лагерь означало, что приговор 6SB будет приведен в исполнение в соответствии с признательными показаниями, которые нас тоже заставили подписать. Буквы SB расшифровывались как Sonderbehandlung, немецкое «особое обращение», нацистский код для беззаконной расправы, 6 – шесть месяцев.
Подпольщики послали пользовавшегося уважением словака по имени Рудольф Врба к Фреди, предупредить о грядущей бойне, но Фреди ему не поверил. Он полагал, что нацисты не сохранили бы ему жизнь и не позволили бы устроить детский приют, если бы собирались расправиться со всеми.
Врба возразил, что пусть Фреди и прав, но у них мог возникнуть новый план. Подпольщики тайно пронесли в лагерь кое-какое огнестрельное оружие и убеждали, что, если достаточное число людей взбунтуется на пороге газовых камер, им удастся убить некоторых эсэсовцев и кто-то сумеет бежать и рассказать миру о том, что здесь происходит. Поскольку Фреди был уважаемым человеком, ему предлагали возглавить бунт, который для многих станет самоубийственным. План заключался в том, чтобы Фреди свистком подал сигнал открыть огонь по СС.
После войны Врба рассказывал, что Фреди пришел в ужас: «А что будет с детьми? Я должен оставить их на убой? Я им нужен… они верят мне!»
Его напугала не предложенная миссия, а то, что он не сможет позаботиться о детях и, если придется, умереть вместе с ними. Вдобавок эсэсовцы, с которыми он имел дело, обещали, что пощадят его и пятьсот детей из приюта. Еще он возразил, что за его согласие поднять бунт, немцы в отместку убьют тех, кто останется в Семейном лагере – и детей в том числе.
Хотя Фреди неоднократно отказывался впутываться в историю с бунтом, Врба и другие не переставали давить на него. Я не прощаю этим зрелым, опытным людям, что они поставили такого доброго молодого человека в невыносимое положение.
Не зная, на что решиться, Фреди попросил час на размышление утром 8 марта. Вернувшись, Врба обнаружил Фреди без сознания в его пряничном домике. Он принял чрезмерную дозу люминала, лекарства, применяемого при эпилепсии. Лично я не верю, что он убил себя, вряд ли Фреди избрал бы такой выход из трудного положения. Одни говорили, что его убили, другие – что он пошел к врачу и попросил чего-нибудь, чтобы успокоить нервы, ему дали люминал. По какой-то причине он проглотил все таблетки и впал в кому.
В любом случае, причина его смерти – принуждение поступить так, как он не мог. Мне кажется, он был на пределе и, если бы на него не оказывали давления, он бы выжил: СС отослали бы его обратно в барак вместе с врачами. А согласись он подать сигнал к бунту, погибли бы все: и доктора, и моя подруга Зузана, которые уцелели благодаря вмешательству Менгеле. И мы тоже.
В тот день спасением своей жизни я вновь была обязана Фреди Хиршу.
Бедный Фреди, я до сих пор скорблю по нему. Он был настоящим источником света. Он заменил мне умершего отца, и именно от него зависели условия моего существования в лагерях, именно он на меня влиял.
Мы все научились у Фреди сохранять надежду, научились воскрешать себя из мертвых, когда, кажется, все кончено. Человек способен жить, пока искра надежды теплится в душе. Фреди обладал сильным этическим чувством, но его собственная семья, ортодоксальные иудеи, отвернулись от него из-за его сексуальности. Он не был распутен и, оставаясь пуританином, боролся со своей природой, а его друзья пытались ему помочь. Он даже пробовал встречаться с девушками, которых они ему навязывали, но из этого ничего не вышло. В итоге он завел бойфренда, который находился вместе с ним в Терезине, пока не встретил одну девушку и не женился на ней. В Освенциме у Фреди появился новый постоянный друг, остававшийся с Фреди до самой смерти.
Все в лагерях знали его секрет, и я слышала кое-что в Терезине. Я не вполне понимала, кто такие гомосексуалисты, но я спросила отца насчет Фреди, и он ответил: «Не думай об этом. Ему ты можешь довериться, он хороший человек».
Родственникам следовало бы гордиться Фреди Хиршем, в лагерях он был носителем духа нравственности. Именно Фреди учил меня не лгать, не жульничать, не воровать, и это там, где человека могли убить за кусок хлеба или ложку супа. Он подавал пример преданной дружбы и терпимости. И он, человек идейный, создавал для нас другой мир, отделенный от ужаса, мир, где не потеряли своего значения человечность и порядочность.
Я помню, что однажды в детский барак доставили дополнительный хлеб, и кое-что осталось несъеденным. Хотя я терзалась голодом, я не притронулась к этим остаткам, а пришла с ними к Фреди и спросила, как поступить. Он ответил: «Ты и забирай его, Зузана, раз ты порядочная девушка».
В устах Фреди это была высшая похвала.
После того как я снялась в документальном фильме о Фреди, один человек, который ребенком попал в лагерь, а теперь жил в США, написал мне, что он раздавал суп в детском бараке и иногда от голода облизывал ложку. Фреди подошел к нему и сказал: «Ты сам знаешь, тебе не следовало так делать, и отныне, я думаю, облизывать ее будет кто-то другой». Этот человек полагал, что не все обстояло так уж прекрасно. Но нас, из детского барака, выжило приблизительно на тридцать процентов больше, чем в среднем по Освенциму, потому что правила были другими.
Годы спустя после смерти Фреди коммунисты попытались разрушить легенду о нем и дали ход в государственной печати мерзким статьям, посвященным Фреди Хиршу. Его обвиняли, во-первых, в том, что он был геем, во-вторых, в том, что он был немцем. Авторы заявляли, что он сотрудничал с нацистами, указывая на тот факт, что он обучал детей немецким словам и песням, хотя он делал это для того, чтобы отстоять и поддержать само существование детского приюта. Он не сотрудничал. И он был немцем, говорил на очень хорошем немецком, отличался такими утонченными манерами, что нацисты доверяли ему и уважали его. Он открыто выражал презрение к ним, но при этом мог добиться от них того, чего не добился бы никто другой. Он договаривался, а не сотрудничал.