В поисках хоть крупицы надежды девушки обратились к одной из заключенных по имени Клара, умевшей гадать на картах Таро. Не знаю, как ей удалось сохранить их в таком месте, и гадала она поначалу просто для забавы, но тогда все хотели получить от нее ответы на вопросы, гложущие каждого. Например, одна женщина, скрывавшая беременность, спрашивала, выживет ли ребенок.
Клара разложила карты, взглянула на исхудавшую узницу и кивнула:
– Твой ребенок будет здоров.
Не имею представления, так ли обернулось дело, и сомневаюсь, что так. Но вообще пророчества Клары сбывались. Ее саму пугало это, и она решила не прикасаться к картам. Нам никак не удавалось ее переубедить. Лишь позже она согласилась, когда еще одно ее предсказание сбылось.
Детским бараком занимались преемники Фреди, прилагавшие все силы, чтобы поддерживать присутствие духа, в особенности Хуго Ленк, который выглядел очень хорошим человеком. Однако трудно было играть и петь с детьми, зная, что ожидает их – и нас самих.
Меня тревожило и другое. Наша мучительница, моя бывшая наставница по «Маккаби» Тилла Фишлова погибла вместе с другими, привезенными сентябрьским транспортом. Я не могла не думать о том, не Карелу ли пришлось уничтожать ее тело, но потом узнала, что и его убили вскоре после нее. Большинство радовались, что мы избавлены от Тиллы, но ее сменила другая älteste, не менее жестокая, а кроме того, я больше не могла проводить каждый вечер часок в тепле, в комнате надзирательницы.
Внушавший ужас сутенер Арно Бем, влюбившийся в девушку, которая работала в детском бараке, договорился с офицерами СС, часто посещавшими его притон, что возлюбленную отделят от прочих, как и врачей, и пошлют обратно, а не в газовую камеру. Но они не сдержали обещания.
Вечером в притоне Арно произошла сцена, достойная Шекспира. Бем пригласил своих дружков-эсэсовцев на обычную оргию, с музыкой, и, когда веселье было в самом разгаре, он напал на них с ножом. Бем убил одного и успел ранить другого, прежде чем его скрутили. Он был казнен. Подобные античные трагедии разыгрывались вокруг постоянно. Что характерно для лагеря, смерть Арно не привела к закрытию притона. Кто-то сменил его, и отвратительная музыка по ночам не смолкла.
Все же новый lager älteste, «старший по лагерю», оказался намного добрее Бема, это был немецкий капитан морских судов Вилли, пытавшийся сделать нашу жизнь сколько-нибудь сносной и называвший нас «мои девочки». По зеленому треугольнику в нем признавали саботажника, но мне неизвестно, вправду ли он намеренно совершил что-то или просто спьяну проявил небрежность на своем корабле. Он отбывал приговор в Освенциме, и срок заключения почти истек, чему он, конечно, радовался. Случалось, Вилли пел старые немецкие моряцкие песни. Он даже дал нам немного семян, чтобы мы посадили их, но на этой проклятой польской глине ни один цветок не расцвел.
Одна девушка, работавшая в нашем бараке, встречалась с человеком не из числа заключенных. Ее звали Рене Нойманова – высокая, старше нас, настоящая красавица. Сержант СС по имени Виктор Пестек воспылал к ней безумной страстью. Пестеку еще не было тридцати, он был очень красивым и из всех охранников самым добрым. С самого начала он прибился к Фреди: очевидно, лагерь и все, происходившее в нем, ужасало его. Он помогал Фреди по мере сил с едой и топливом. Все называли Пестека Милашек, то есть «милый».
На Милашека совсем не походил его старший брат, офицер СС, которого все ненавидели. Этого страшного человека мы называли Микки Маусом. Говорили, что это старший брат устроил Милашека, раненного в России, на работу в Освенцим, беспокоясь за его жизнь.
Из послевоенных рассказов Рудольфа Врбы следует, что Милашек, страдавший от «лагерной вони», помогал в подготовке побега узников, среди них и Рене. В апреле 1944 года он первым тайно вывел из лагеря бывшего чешского солдата Ледерера в униформе подполковника СС в день, когда у самого Милашека был отпуск. Они отправились вдвоем в Прагу, а оттуда Ледерер проник в Терезин, чтобы оповестить об ужасах Освенцима и послать показания в Ватикан. К несчастью, ему не поверили. Он отправлял послания также в швейцарский Красный Крест, а потом бежал в горы и вступил в партизанский отряд.
Тем временем Милашек нашел поддельные документы, одежду и прочее необходимое для любимой и ее матери, поскольку Рене отказалась бросать ее. Когда Милашек возвращался в Освенцим, СС поджидало его на вокзале и арестовало. Милашека обвинили в дезертирстве и помощи заключенному, подвергли допросу, пыткам и избиениям. Рене не была упомянута, и ее это не коснулось, если не говорить о сердечных страданиях.
В МАЕ СОСТОЯЛАСЬ новая транспортировка из Терезина, и мы понимали, что наше время на исходе. Мы с мамой искали среди новоприбывших Дагмар, дядю Карела и тетю Камилу, ее родителей, но безуспешно.
А вскоре нам тоже велели писать открытки близким, и это означало, что наша ликвидация вот-вот состоится. Мама написала родственникам, а я – Ганушу, подписавшись словом Mavet, на иврите – мертвый. Так я предупредила его о том, что может произойти с ним и другими в Освенциме. Годы спустя я узнала, что, получив открытку, он решил, что меня убили, и поэтому после войны не разыскивал.
Полагая, что конец близок, некоторые из тех, кто прежде собирался организовать восстание во главе с Фреди (и среди них Хуго Ленк), решили попробовать еще раз. Они передали пистолеты кое-кому из учителей в детском бараке и предупредили, чтобы те были наготове. Мы не знали, что именно они намерены предпринять, но сама мысль о будущем сводила нас с ума. Однажды мы настолько поддались страху, что умоляли Хуго позволить нам остаться в детском бараке, а не возвращаться в наши собственные, тесные и зловонные.
– Мы только хотим потанцевать последний раз в жизни, – говорили мы.
– Допляшетесь до смерти, – ответил он. – Вас заберет СС. Не волнуйтесь вы так, у вас еще будет много шансов потанцевать. Кое-что должно произойти.
И произошло, потому что утром 6 июня 1944 года, в день, когда, как мы думали, нас отправят в газовые камеры, союзники высадились в Нормандии. В десять утра BBC в Лондоне объявило о наступлении, и немцы поняли: войны им уже не выиграть. Это вселило в них ужас, в Освенциме началась паника. СС получило новые указания, и Менгеле поспешил на долгое совещание со старшим по лагерю.
На следующий день нам сказали, что пройдет «отбор». Немцы получили приказ отправить мужчин на фронты, всех здоровых – на работы в Германию. Из 5000 человек в Семейном лагере тысяча здоровых мужчин и тысяча здоровых женщин должны быть отобраны, чтобы умереть не от газа, а на войне или от рабского труда.
Всю ночь в корпусе стоял шум, а на следующее утро нас построили в шеренгу перед детским бараком, где пришлось несколько часов на солнцепеке ждать своей участи. Нам сказали, что слабые и хилые должны отойти влево, и это означало, что их удавят газом, а годные к работе по приказу отошли вправо. Мы с матерью долго обсуждали, что ответить, когда эсэсовцы спросят о профессии. Мы понимали, что это решит нашу участь. Мама в итоге посчитала, что ей лучше назваться перчаточницей, как ее отец, а мне – преподавателем гимнастики. Мать не сшила в жизни ни одной перчатки, только галстуки, когда осваивала это ремесло в Пльзене, а что касается меня, то мой отец рассмеялся бы от новости, что я учу спорту.
Вернувшись в барак, мы обнаружили мужчину, известного как оберштурмфюрер Шварцхубер и отвечавшего за нас. Он, абсолютно пьяный, сидел на кирпичной трубе, окруженной пустыми бутылками из-под водки и шнапса. Нам всем велели раздеться и подойти к трубе для осмотра, назвать свой возраст и профессию. В ужасе мы наблюдали, как одних он отправлял налево, а других – направо.
Я посмотрела на мать, когда приближалась ее очередь, и постаралась ободрить ее улыбкой. Но мое сердце заныло при виде ее обнаженной. С руками, перекрещенными на груди, она выглядела такой тонкой и старше своих сорока восьми лет. Когда ей задали те же вопросы, что и всем, она произнесла: «Мне сорок шесть, и я перчаточница».
Шварцхубер махнул рукой:
– Links («Налево»).
В панике я лихорадочно стала соображать, не стоит ли мне броситься к ней и другим пожилым женщинам, жалко сбившимся в кучку. Но настал мой черед, и кто-то вытолкнул меня вперед. Я, стоя голышом перед Шварцхубером, сказала, что мне восемнадцать (мне было еще только семнадцать) и что я преподаватель гимнастики. По-немецки он произнес, комкая слова:
– Отлично, покажи что-нибудь.
Поколебавшись секунду, я сделала сносный кувырок.
– Rechts («Направо»).
Но я шагнула влево. Шварцхубер заорал:
– Куда ты прешь, тупая курица, не туда, а ты идешь на смерть!
Вытягиваясь во всю высоту моих полутора метров, я посмотрела ему в глаза:
– Вы уже убили моего отца. И собираетесь убить мою мать. Я тоже не хочу больше жить.
Я на самом деле чувствовала так, чувствовала, что мне терять уже нечего.
Эсэсовец воззрился на меня и маму и буркнул:
– Давай, иди, старая коза, – и указал направо.
Для нас было огромным облегчением, что мы покидали Освенцим, даже неважно, куда нас отправляли. А тех, кому велели отойти влево, поместили в барак, где они якобы должны были содержаться в карантине. Мы сомневались, что встретим когда-нибудь кого-то из них. И, избавленные от страшной участи, мы не могли от души радоваться этому, став свидетельницами чудовищных ситуаций: матерям приходилось выбирать, умереть ли вместе со своими детьми в газовой камере или отойти в правую сторону и жить. Большинство предпочли не разлучаться с детьми, но некоторые сильнее жаждали выжить сами, выражение их глаз невозможно забыть. Мне кажется, они так потом и не оправились.
Нам, отобранным, вручили бумаги, в которых говорилось, что мы едем работать в Германию. Я страстно хотела выяснить, кто из моих друзей тоже спасся от смерти и куда их направляли, поэтому я побежала в наш барак разузнать. Многие, на мою радость, тоже оказались среди пощаженных.