Такого рода гнет длился годами, как не исчезал и страх войны, которая, казалось, приближается. После оккупации по Праге ходила шутка, прекрасно отражавшая соль ситуации: «Не бейся головой об стену, ты можешь расшатать ее, и кирпич убьет заключенного в соседней камере». Смысл в том, что на каждое действие есть противодействие, и, если делаешь что-то противозаконное, это отрицательно скажется на твоих близких.
Особенно остро я чувствовала тяжесть гнета, когда выезжала из страны – а мне это по-прежнему разрешалось, потому что государство еще с большей алчностью, чем раньше, относилось к иностранной валюте, которую я зарабатывала. Меня посылали прямо-таки на сотни конкурсов как члена жюри и на множество концертов как исполнителя. Я заполняла длинные анкеты о том, куда я ходила, с кем встречалась, кому писала. В шестидесятых меня пригласили в Королевскую академию в Лондон, прочесть лекцию о баховских кантатах, и сразу по ее завершении ко мне подошел учащийся и предложил выпить стаканчик вина. Я едва не расплакалась, подумав, что чешские студенты никогда не смогут вот так собраться или пригласить иностранного лектора поговорить за бокалом.
В другой раз меня вызвал секретарь, важный партиец, и попросил передать одному профессору, с которым я дружила, что они знают про его политические остроты: «Скажите, чтобы он это прекратил».
Но жизнь, как всегда, продолжалась, и мы с Виктором работали, преподавали, играли музыку. В августе 1969 года я вела международный курс по трактовке барочной музыки вместе с профессором Иржи Рейнбергером. Мы говорили об арфах и органах, музыканты из девяти стран ходили на лекции, а в следующем году мы посвятили занятия кларнетам и фаготу.
Однажды в Академии я встретила К.П.С., Карела Садло – моего бывшего преподавателя по камерной музыке, и он сказал, что мне должны дать государственную премию как «заслуженному артисту» за мой вклад в культуру Чехословакии. Виктор уже получил такую в предыдущем году. На губах Садло играла странная улыбка, когда он спросил, что бы я хотела сыграть на церемонии награждения.
Это задело меня, и я ответила:
– Знаете, в настоящее время я бы не хотела получать никаких премий.
Он прекрасно понял меня, но неделю спустя мне попалась на глаза известная певица, может быть, случайно, может, неслучайно. Эта сопрано входила в новый «комитет по нормализации». Она посмотрела на меня с угрозой и сказала:
– Я слышала, вы отказались от государственной премии. Зачем так поступать? От государственной премии не отказываются.
А вскоре, когда я лежала дома с гриппом, в дверь позвонили и доставили официально выглядевший конверт. Там мне предписывалось быть в Пражском замке на следующее утро, где мне вручат премию. Без предупреждения, без каких-либо деталей, без права отказаться. Обыкновенно, если кому-то дают премию, его фотографируют для газет, об этом заявляют во всеуслышание. Но ничего подобного не было, и права сказать «нет» тоже, потому что церемония проходила уже назавтра. Забавно все это.
Я стыдилась, что приняла награду в годы, когда государство поносит в прессе всех и вся. Я подумала о моем отце, таком гордом и смелом, и задалась вопросом, что бы он сказал о моем награждении в Замке, но выбора не было. Я не хотела, чтобы мне мешали заниматься музыкой.
Я так долго боролась за право посвящать свои силы искусству, что должна была пройти и через этот позор.
Одна из причин, по которой они заставили меня тогда принять премию, а потом и другие подобные, заключалась в пропагандистском жесте: на Западе коммунисты могли сказать, что «всемирно известная клавесинистка» Зузана Ружичкова получает премии от их государства. А если бы я отказалась, они не дали бы мне ни путешествовать, ни даже, вероятно, играть. Я уверена, что кто-то расценивал мое появление на таких церемониях как сотрудничество с коммунистами, но все обстояло иначе. Я просто могла, как прежде, выезжать за границу и демонстрировать миру, что Чехословакия не страдает от недостатка высокой культуры, музыки и талантов.
Последнее слово было не за коммунистами.
Нам, к нашему унынию, шанс на перемены казался маловероятным. Брежнев крепко держал в руках власть над Россией и зависимыми странами. Дубчек пропал. Мы думали, что Брежнев и его правительство осознают: предпринятое Дубчеком в Чехословакии – прогрессивно. А они отбросили страну на десятилетия назад. После оккупации настала серая эпоха, безрадостная эпоха запретов. Повсюду чувствовался упадок духа.
До 1985 года, когда в Кремле появился Михаил Горбачев, никто не понимал, чего пытался достигнуть Дубчек. Мы, как и с 1939 года, были в рабстве у диктаторов. Между периодом до Пражской весны и периодом после существовала жуткая симметрия. Однако, как и все рабы, даже наиболее запуганные режимом, мы всё же грезили о свободе и вели себя иногда шутливо и насмешливо.
Как сказал мне Виктор: «Никто не может вечно быть рабом».
В годы вслед за советским вторжением Виктор и я получали с Запада много писем, где нас хвалили за то, что мы остались в Чехословакии. Наши друзья писали: «Ваш народ нуждается в вас. Вы даже не представляете, как важна для него ваша музыка».
В то время работало только две телестанции, одна с беспрерывной коммунистической пропагандой, другая – передававшая в основном классическую музыку, поэтому любой недовольный коммунистами или сытый по горло их краснобайством переключал канал на музыкальный.
Меня уже показывали несколько раз по телевизору, но, когда я получила статус международной знаменитости, приглашать в студию меня начали чаще. Мне даже предложили принять участие в серии программ, посвященных значению Баха, что включало в себя и разыскания, касающиеся его жизни, и людей разных классов, страстно любящих его музыку, на экране. Мне это нравилось, потому что обычные люди признавались мне: когда они впервые встретились с Бахом, заглянув в церковь или придя в концертный зал, – это изменило для них мир. Один мужчина сказал:
– Я точно услышал голос свыше, поведавший мне, что Баха будут играть в церкви всегда.
Среди прочих знаков престижа я получала оплату в чеках Tuzex. На них покупались товары в особых магазинах Tuzex, где продавались дефицитные одежда, алкоголь и сигареты. Мы пользовались чеками, но в основном откладывали деньги на покупку машины. На это ушли долгие годы.
Сперва меня не хотели выпускать за рубеж, но пару раз все же разрешили выехать с Йозефом Суком, и ни он, ни я не знали, почему в одних случаях нам отказали в визе, а в других – нет. Через какое-то время я встретила знакомого, влиятельного коммуниста, и он сообщил:
– К счастью, мы решили твою проблему.
– Мою проблему? – удивилась я.
В ответ удивился уже он:
– А ты не знаешь? Было заседание Центрального комитета, и кто-то предложил не пускать тебя больше за рубеж, потому что ты не член партии, твои выступления финансируют капиталисты и вся твоя слава – всего лишь продукт западной пропаганды. Предложили, чтобы комитет поддержал другой дуэт скрипача и пианиста. Но потом кто-то спросил: «А стоит ли идти на такой скандал?» И все решили, что не стоит.
В комитете понимали, что на Западе зададут слишком много вопросов, если нам внезапно запретят выезжать. К тому же им нужны были наши деньги, наш международный престиж, и они позволили по-прежнему гастролировать, но все же чувствовали потребность как-то наказать за связь с подрывными элементами за границей. И постановили, что мы не должны играть на водных курортах. Другого наказания придумать не смогли.
«Нормализация» проходила медленно, и новый директор «Прагоконцерта» руководил отделом классической музыки неплохо, принимал от моего имени приглашения. Я вела мастер-класс в Цюрихе для известных музыкантов, а оттуда могла поехать куда-то еще, например на летний фестиваль в немецком Швецингене в 1971 году, где выступала вместе с Яношем Старкером, венгерским виолончелистом. Было весело, потому что Янош отлично шутил. После фестиваля я переоделась к ужину, но из обуви пришлось надевать золотистые концертные туфли, потому что обычные я оставила в запертом замке. На следующий день я давала мастер-класс. В дверях появился Янош с туфлями в руках и, подмигнув, сказал:
– Зузана, ты позабыла это прошлой ночью.
Раздался общий смех.
В руках директора «Прагоконцерта» я была словно марионетка, он звонил и говорил: «Ты летишь в Армению на три недели, с такого-то числа по такое-то». Как правило, мне выбирать не приходилось, но все же кое-куда я не хотела ехать. Когда в 1970 году меня отправляли в Турцию, Виктор неожиданно вмешался:
– В Турции эпидемия холеры. Я позвоню в дирекцию и скажу им, что ты туда не поедешь.
Однако результат оказался неожиданным.
– Ну что ж, хорошо, – согласились в дирекции. – В таком случае она едет в Иран.
Я прилетела в Тегеран, когда еще правил шах, а не аятолла Хомейни. Прекрасный город, немного напоминавший Париж, полный элегантно одетых женщин и дорогих машин. Представитель чешского посольства вручил мне огромный букет, ко мне все относились очень любезно. Я надеялась, что никогда не попаду туда вновь.
Пражская академия предложила мне должность ассистента преподавателя, но без какой-либо учебной деятельности, потому что клавесин как отдельный предмет еще не изучался. Поэтому, когда Братиславская академия музыки позвала меня преподавать, я предпочла ездить туда на ночном поезде и проводить занятия один день в несколько недель. Это продолжалось пять лет, пока меня не сменил мой ассистент, но словаки были очень добры и пообещали, что в Братиславе для меня всегда найдется местечко.
Еще меня постоянно звали на Баховскую неделю в немецком Ансбахе, относительно новый фестиваль, проводившийся тогда клавесинистом и дирижером Карлом Рихтером. Я играла там все, от «Гольдберговских вариаций» и «Бранденбургских концертов» до «Хорошо темперированного клавира» и «Инвенции № 1 в до мажоре». После этого я получала приглашения из разных стран, на баховские и другие фестивали в Лейпциге, Гейдельберге, Франкфурте, Бате и Орегоне и в СССР, и за все хорошо платили.