Государство отбирало у меня почти восемьдесят процентов иностранной валюты, но не могло наложить лапу еще и на то удовольствие, которое мне приносили сами выступления. За работу мне платили кое-какие деньги чешскими кронами, и этого было достаточно. И Виктор получал удовлетворительные гонорары за свои сочинения. Власти, осведомленные о нашем финансовом состоянии, считали, что нам не надо особо роскошествовать, однако я и Йозеф Сук, вероятно, все же были наиболее высокооплачиваемыми чешскими исполнителями классической музыки. И главное, что я наконец купила клавесин, так что мы продали рояль и приобрели инструмент фирмы «Аммер» в Восточном Берлине. Теперь я могла играть дома сколько душе угодно. Этот же клавесин я брала с собой на гастроли. Я срослась с ним крепче, чем с другими инструментами, пока в восьмидесятых не приобрела клавесин работы немецкого мастера Георга Цаля.
Однажды меня вызвали в Министерство культуры и сообщили, что приезжает советская преподавательница «послушать» мои уроки в течение полугода. Мне не разрешали обучать чешских студентов или сколько-нибудь значимых людей из соцстран, но один мой коллега из СССР, преподававший игру на органе, посылал мне русских учеников на классы клавесина. Преподавательница приехала, стала ходить на мои занятия, делать заметки. Ее сопровождала переводчица, красивая блондинка с великолепными косами. Я прозвала переводчицу русским словом «бабушка».
Два часа я подробно объясняла, чему посвящены мои уроки, и тогда преподавательница сказала негромко по-английски: «Вам не стоит распинаться. Бабушке просто хочется легкой жизни. И это не ее волосы, она носит парик, чтобы выглядеть совсем на русский лад». Мы подружились и поддерживали связь, а когда я приехала в Минск, она водила меня в музеи и на подпольные концерты. Надо было дождаться, когда мой переводчик уснет, чтобы я могла улизнуть. Это была очень милая женщина, и ее дочь звали, как и меня, Зузаной. Зузана погибла в 1986 году во время Чернобыльской катастрофы.
Мои странствия и концерты продолжались, но я редко понимала, что происходит за сценой. Один мой знакомый по «Прагоцентру», виолончелист, работал в Министерстве иностранных дел, и, к счастью, такие люди тоже испытывали чувство солидарности со мной.
Однажды в семидесятых он пригласил меня в свой кабинет и показал письмо из чешского посольства в ГДР, в котором говорилось, что я слишком часто бываю в Восточной Германии и даю там слишком много концертов. В этом письме требовали, чтобы мой знакомый воспрепятствовал моим дальнейшим поездкам туда. Со смехом он порвал бумагу и выбросил клочки в корзинку для мусора.
ВИКТОРУ ТОЖЕ дали возможность работать, а иногда и выезжать за границу. В шестидесятых он как-то раз был выбран в члены жюри композиторского конкурса в Париже. Его попросили назвать лучшие чешские музыкальные произведения.
Мы сидели на кухне за столом, заваленным нотами, и он сказал мне, что отобрал три произведения для конкурса. Одно принадлежало коллеге, который когда-то поносил его и тем самым лишил преподавательской работы в Академии.
– Ты это серьезно? – ошеломленно спросила я.
– Да, конечно. Музыка хорошая.
Коллега не выиграл конкурс, но получил одну из премий. Вряд ли он догадался, что это Виктор номинировал его.
Помимо замечательных сочинений, созданных им в 1960–1970-е годы, Виктор еще и собрал великолепный детский хор. Может быть, одним из его величайших достижений стало то, что в 1966 году из разговора за ланчем с коллегами на чешском радио возник «Кончертино Прага». Виктору не нравился шум в столовой для персонала, и он предложил своим сотрудникам есть в самом отделе.
– А кто будет убирать за нами? – спросили они.
– Я, – ответил Виктор. – Дома я все равно мою тарелки.
Все в отделе любили его, и один из позднейших биографов написал о нем, что именно Виктор был клеем, накрепко соединявшим всех вместе. За ланчем высказывались и обсуждались различные идеи, и одна, его собственная, – о проведении радиостанцией международного детского музыкального конкурса. Трудность заключалась в том, как собирать детей в Праге.
Уже вечером того же дня он придумал, что можно попросить радиостанции из разных стран прослушивать присланные им записи, оценивать их и посылать победителя в Прагу. Были обозначены категории медных, духовых, виолончели, скрипки, камерного ансамбля и фортепьяно. До пятидесяти победителей состязаний приезжали в Прагу каждый год, чтобы сыграть концерт с оркестром и получить CD своего выступления.
Я терпеть не могла сидеть во всяких жюри, но там мне нравилось, потому что, слушая, я не знала, сколько лет исполнителю, мальчик это или девочка, из какой страны. Допустим, я слушала прекрасного скрипача, думая, что это мальчик из России, а потом оказывалась, что это бельгийская девочка. Было увлекательно: мы открывали четырнадцатилетних, никому не ведомых виртуозов, игравших как настоящие мастера. Музыка обладает большим значением, чем мы сознаем, и, когда нам удавалось найти невероятно одаренных юных музыкантов, это часто меняло всю их жизнь – и нашу тоже.
Вот прекрасная история, случившаяся благодаря этому незабываемому конкурсу. Победители приехали для выступления, и ведущий Лукаш Гурник задавал каждому один и тот же вопрос: «Что бы ты сделал или сделала, если бы правительство запретило классическую музыку?»
Две девочки из стран Запада дали два разных ответа. Одна, из Берлина, сказала, что ее отец – владелец завода, и она бы стала работать там. Другая ответила, что ей нравится делать фотоснимки – короче, каждая из них выбрала бы иную сферу деятельности. Когда вопрос был задан участникам чешского квартета, они ответили: «Мы бы свергли правительство». Они были победителями из нашей страны в тот год.
Конкурс «Концертино Прага» проводится и сейчас, он признан одним из главных мировых музыкальных состязаний для тех, кто младше восемнадцати. И это самая важная часть наследия Виктора, так же как и его произведения.
Я боялась, что с приходом русских настанет конец моим зарубежным поездкам, но этого не случилось. В 1968 году я впервые полетела в Японию по приглашению господина Ешиты, очень интересного человека. Музыка была хобби для него, сына состоятельных родителей. Приглашал он только тех, кто нравился ему самому, – нескольких известных певцов и меня.
В 1970 году я встретилась с Рафаэлем Кубеликом, чешским дирижером, который четырнадцать лет назад в Мюнхене отказался играть со мной. Я давала концерты, на которых исполнила всю музыку Перселла для клавесина в Камерном зале знаменитого дома концертов Бунка Кайкан в Токио, на клавесине с перьями кондора, созданном Майклом Томасом. Вслед за тем Кубелик со своим Симфоническим оркестром Баварского радио исполнил «Мою страну» Бедржиха Сметаны. После выступлений ко мне подошли несколько знакомых музыкантов из оркестра со словами: «Маэстро хочет видеть вас».
– У меня нет времени, – ответила я, помня, помимо всего прочего, что мне запрещено лично встречаться с кем-то с Запада.
– Мы должны вас привести, или он рассердится на нас.
Я согласилась пойти с ними, только чтобы не доставлять им неприятностей. Он сидел у себя в номере в банном халате. Кубелик знал обо мне все и извинился за свое поведение в Мюнхене.
– Если бы я тогда уже слышал вашу игру, я бы так не поступил, – изящно выразился он.
Япония стала одной из стран, которые я посмотрела лучше всего, потому что там всегда хотели, чтобы я осталась еще денька на два, и возили меня повсюду, показывая цветущие вишни и достопримечательности. А чешским властям врали, что я даю в это время еще один концерт.
У меня появилось множество почитателей в Японии, а также учеников. Там мы много чего записали с компанией «Ниппон», в том числе альбом знаменитых музыкальных сопровождений для церковной службы, среди них мое любимое, приписываемое Перселлу, но автором которого, скорее всего, был некий никому не известный Крофт. Японский темперамент созвучен той преданности искусству, которая требуется от музыканта. Мало быть одаренным и старательным. Нужно быть еще слегка сумасшедшим. Нужно чувствовать, что без музыки ты не можешь жить. И, кроме того, нужно многим пожертвовать – ни выходных, ни настоящих отпусков. И постоянно упражняться, и наслаждаться часами тренировки больше, чем выходными и отпусками, больше чем отношениями с людьми. Усердие, дисциплина – вторичны. Сначала – страсть, любовь к музыке и к тому, как выражаешь себя посредством музыки.
Мне очень нравилось работать с молодыми людьми. Мне хотелось наблюдать за тем, как развивается их роман со старинной музыкой. Мне казалось, что те, кто пожелал учиться игре на клавесине, не просто искали легкой, освежающей душевной стимуляции – они стремились к интеллектуальному сотрудничеству, которого требует музыка Баха. Бывало, что я спрашивала своих японских учеников: «Вам так нравится европейская музыка?» – и они отвечали, что в Японии жизнь подчинена строгим правилам, они не должны выражать свои чувства.
– Когда мы открываем для себя европейскую музыку, мы находим в ней редкую возможность выразить себя, она дает нам большую психологическую свободу.
Это я хорошо понимала. Все стороны моей жизни были проникнуты Бахом, он давал мне духовную свободу тогда, когда никакой иной у меня не было.
Несколько моих учеников создали фан-клуб и хотели что-то сделать для меня. Они нашли спонсоров, один из которых предложил мне сыграть с «Битлз», но я отказалась. Это ошеломило моих фанатов. Они говорили: «Вы могли бы заработать огромные деньги!» Я отвечала, что не очень озабочена этим.
– Но здесь вы свободный человек, – возражали они.
– Я далеко не свободна, и я не продаюсь.
Раньше мне не доводилось иметь фанатов, проявлявших ко мне и моему искусству столько внимания. Однажды я играла в доме чрезвычайно богатых людей, устроивших концерт, билет на который стоил в иенах примерно 500 фунтов стерлингов. Один из спонсоров сказал, что ко мне на концерт просится какой-то молодой человек, у которого нет денег на билет. Я попросила впустить его.