Я встретила его потом, и он был в полном восторге. Он сказал:
– Я звонил друзьям по колледжу и говорил: «Знаете, кого я видел и слышал сегодня? Зузану Ружичкову!» Они удивлялись и спрашивали: «Она действительно существует?»
У них у всех были мои записи, но они не видели меня за клавесином.
Виктор, как и раньше, не только поддерживал меня, но и был моим главным критиком. Иногда я предупреждала его: «Пожалуйста, не говори мне, как я играла сразу после концерта. Подожди до утра». После выступления я обычно чувствовала себя чуть ли не несчастной. Во-первых, от неуверенности, что моя идея исполнения была правильной, во-вторых, я печалилась, что само выступление уже позади. Поэтому мне не нравилось оставаться после концерта в одиночестве и нужна была компания друзей.
В противном случае я проводила ночь без сна, думая обо всех погрешностях и ошибках, которые допустила. Утром Виктор лишь подтверждал то, что я уже знала. Однако и изумлял меня иногда. Я могла быть вполне довольна собой, а он говорил: «Да, но ты играла без души!» В других случаях исполнение кишело ошибками, а я слышала, что была в ударе и все прошло великолепно. Мне нужен был взгляд со стороны.
Виктор долго не писал для клавесина. Он немало играл на нем и слушал мою игру, но на сочинение клавесинной музыки ему не хватало времени. Говорят, что сапожник ходит без сапог, и я находилась в таком положении. Случалось, я упрекала его: «Я – последняя, для кого ты что-нибудь напишешь». Потом, в 1974 году, он сочинил «Концерт для клавесина и струнных», опус 24, в котором дал виртуозную партию моему инструменту. Для Йозефа Сука и меня он написал скрипичную сонату, ее мы играли в Вене, но она короткая, всего пятнадцать минут. Виктор часто говорил, что хотел бы писать конкретно для особого исполнителя. И ему легко далось произведение для жены и друга.
После, работая над новым произведением, он спросил: «Насколько трудным оно должно быть?» Я ответила: «Насколько тебе хочется самому.» Так он закончил «Шесть двухчастных канонических инвенций», шедевр гармонии и контрапункта, вдохновленный Бахом и Скарлатти. Играть их необыкновенно сложно, потому что тема исполняется сначала одной рукой, потом другой, потом обеими. В сочинении много забавного, одна рука словно передразнивает другую, но надо усердно трудиться день за днем, чтобы достичь верности исполнения, а на гастролях я не всегда могла так репетировать, и по моей просьбе Виктор в 1979 году написал «Акварели», опус 53, которые играть легче.
«Акварели» – произведение интеллектуальное, с саркастическим подтекстом, мелодия как бы говорит: сейчас ты любишь и поёшь, – но затем угаснешь, и смерть поджидает тебя, она была здесь и никуда не делась. В конце гармония одерживает верх над отчаянием. Последним звучит прекрасный гармонический аккорд. Эта клавесинная вещь состоит из трех частей. О клавесине Виктор написал: «Я люблю этот инструмент за красоту звучания, за его негромкую монументальность и, последнее, но не менее важное, – за требования, которые он выдвигает композитору». Премьера состоялась в «Кругу друзей музыки» в Дуцове на горе Оре в мае 1980 года.
Есть еще забавная история о Викторе, связанная с клавесином. Я поехала в Швейцарию играть Мартину со Швейцарским оркестром камерной музыки в худшие дни режима. Поле концерта музыкант из оркестра спросил меня:
– Вы ведь из Праги и, вероятно, знаете композитора Виктора Калабиса? Мы играли его камерную музыку для струнных, и нам она очень понравилась. Вы не знаете его?
Я ответила:
– Да, знаю, и очень даже хорошо: он мой муж.
Мы рассмеялась, а потом швейцарцы попросили, чтобы Виктор написал для них клавесинный концерт. Когда я приехала домой и рассказала ему, он был очень рад и тут же сел за работу. Музыка была очень красивой, но в финале мне хотелось чего-то по-настоящему ослепительного, чтобы публика была покорена. Ближе к финалу музыка становилась печальнее и депрессивнее. Виктор завершил концерт постепенно затихающим дуэтом скрипки и клавесина. Я сказала:
– Виктор, ты же просто убиваешь меня!
Он извинился, но оправдался тем, что очень подавлен политической обстановкой и чувствует, что финал не может быть оптимистичным в столь мрачное время. Виктор был всегда искренен в своих сочинениях. Годы спустя он предложил изменить финал, но мы уже так полюбили этот концерт, да и публика тоже, что он оставил все как есть. Часто Виктор сам дирижировал исполнением этой вещи. Он был хорошим дирижером, но соглашался играть с оркестром только собственные произведения.
У Виктора тогда настала необычно плодотворная пора в творчестве, потому что вскоре его пригласили писать музыку для моего коллеги и друга, немецкого дирижера и органиста Хельмута Риллинга, штутгартский оркестр которого «Бах-Коллегиум» выступал в Праге. «Песнь Соломона» вдохновила Виктора на кантату «Песнь песней» для альта, тенора, хора и камерного оркестра.
Виктор великолепно понимал монументальность клавесина, с его множеством окрасок и резонансов. Возрождение инструмента в XX веке – уникальное событие в истории, то, чего раньше не случалось ни с одним другим. И с помощью Виктора, с помощью других композиторов, например Яна Рыхлика и Любоша Фишера, я надеялась вернуть клавесину общественное признание как одному из основных инструментов.
Более того, я не могла не спрашивать себя вновь: «Как бы поступил Бах?» Его музыка пользовалась успехом, но я все равно хотела наполнить ее еще большей жизнью, играя на любимом инструменте композитора.
12. Берген-Бельзен, 1945
Поезд оставил руины Гамбурга далеко позади, и мы прибыли на отдаленную станцию. Нас прогнали маршем шесть километров до концлагеря Берген-Бельзен, расположенного на пустоши в часе езды к северу от Ганновера.
До нас быстро дошло, что Бельзен – это место, где нас хотят уморить. Там не было почти никакой инфраструктуры. В поезде нам не дали еды, и когда мы, страшно голодные, шли по полям, полным замерзшей сахарной свеклы, многие женщины, рискуя жизнью, торопливо нагибались и хватали однудругую свекловицу. Придя в лагерь на пустоши, именовавшейся Люнебургер-Хайде, мы увидели штабеля мертвых тел, лежавшие вокруг лагеря, и погребальные костры. Никто не сделал записи о нашем прибытии, охранники толпами завели нас в деревянные бараки, от пятисот до семисот женщин в каждый. Там, на нарах и соломенных матрасах, не хватало места, чтобы лежать отдельно друг от друга, и мы, как сардины в банке, втыкались головой в ноги друг другу, а если кому-то требовалось в туалет, другие начинали браниться из-за того, что их с неизбежностью тревожили. Все еще никакой пищи, даже мерзкого супа, который мы бы с радостью съели. Когда немного супа дали через несколько часов после нашего прихода в лагерь, он достался первым, кто пробился к нему, а нам – ничего.
В лагере никакой работы для нас не нашлось, и дни протекали бесконечно долго. До выдачи супа, отвратительной жижи из кормовой свеклы, все, что мы могли есть или пить, сводилось к воде из единственного насоса. Кругом умирали люди от тяжелой эпидемии сыпного тифа. Заразившиеся покрывались пятнами, у них вздувались страшные опухоли в подмышках и паху. Изможденные, голодающие, в умственном отношении низведенные на самую низшую ступень, ни я, ни мама уже не верили, что здесь выживем. Когда у нее началась лихорадка, я очень волновалась, я отдала ей последние сырые свекловицы, которые мы стащили в поле, кормила маму ими по маленьким кусочкам. Когда их не осталось, не осталось вообще ничего. Я сознавала, что должна что-то придумать, или мать умрет на моих глазах.
Если не говорить о перекличках и о немногочисленных заданиях, которые мы выполняли, немцев возле нас было мало, поскольку самолеты союзников кружили над головой, а звук канонады все приближался. Около 900 охранников-эсэсовцев жили в отдельном военном лагере и старались держаться подальше от зараженных тифом узниц, но небольшой группой они приходили каждый день и объявляли, что те из нас, кто будет носить умерших на костры, получат дополнительную порцию супа.
Мать была слишком слаба, чтобы что-то делать, но я сразу же вызвалась.
Мне не описать весь ужас такой работы. Мы брали мертвецов за руки и за ноги и складывали их друг на друга в лесу у края лагеря, где они дожидались сожжения. Человек больше не был человеком. Индивидуальность стиралась. Времени на принципы и идеологическую правильность не оставалось. Трупы гнили, распространяли заразу, а лес кишел крысами. Дотрагиваться до мертвецов каждый день было ужасной и очень тяжелой работой. В восемнадцать лет я самым жутким образом свела знакомство со смертью.
Учитывая мою слабость, прямо удивительно, что мне вообще удавалось справляться с этим заданием. Но я занималась чернейшей из черных работ в надежде получить одну или даже две лишних порции супа для матери и себя. Каждый день я приносила немного жижицы к нашим нарам, сначала кормила маму, потом немного подкреплялась сама.
Иногда я могла заставить себя работать, а иногда – нет. Такое занятие надрывало душу, но, когда голод становился невыносимым, я опять вызывалась таскать тела. Потом охранники лишили нас даже этой «привилегии».
Все предпринимали что-то, лишь бы выжить.
КАК И ОСВЕНЦИМ, Берген-Бельзен окружали сторожевые вышки с прожекторами и ограды из колючей проволоки. Но, в отличие от Освенцима, тут по проволоке не пускали электрический ток. А за ней лежали гектары манивших свекольных полей, поэтому, когда мы едва не умерли от голода, я попыталась оттуда немного принести.
Идея самая безумная. Сейчас мне не верится, что я это сделала. Но я спланировала все заранее, подойдя за несколько дней до вылазки к ограде, чтобы понаблюдать, когда и где проходит патруль, и обдумывая, как бы выбраться в поле незамеченной.
Я не считаю себя смелой, в смелых нас превращает страх.
Пока человек не испугается по-настоящему, он смельчаком не станет.
Очень рано утром, около трех часов, когда еще не рассвело, я сбегала из барака к ограде. Голыми руками, драгоценными руками пианистки, я скребла и раскапывала землю. Матери, страшно переживавшей за меня, не нравилась вся затея, но, видя мою решимость, она согласилась постоять у корпуса «на стреме».