– Я думал, что ты умерла и я вижу призрак! – воскликнул он.
Меня привлекли к работе, и я посещала польских, чешских и русских пациентов разного пола и возраста. Многие из них поражали своей худобой, и я убеждала врачей кормить их настоящей пищей, а не подсахаренным молоком. Я была уверен, что в этом они и нуждаются. И во многих случаях плотное питание спасало.
Я исполняла свои обязанности автоматически, не думая о завтрашнем дне. Я все еще была крайне худой и слабой. Я не знала, что со мной станется и как я буду жить, когда все это закончится, и могла лишь уповать на то, что дядя или кто-то еще из родственников возьмет меня к себе. На счастье, мне было на что отвлечься, меня трогала доброта персонала, я ходила на танцы, которые там устраивались, и я опять чувствовала себя обычным человеком.
В один вечер я и доктор Ван Лоо выиграли первый приз за лучшее исполнение вальса. Меня очень порадовал приз, который я получила благодаря урокам танцев в Пльзене, которыми занималась вместе с немецкими евреями. А потом поняла, что они, должно быть, все теперь мертвы.
Иногда мне приходилось бывать в палаточном лагере для цыган, разбитом за пределами основной части госпиталя. Однажды я попала там на чешскую свадьбу. Цыгане обращались со мной приветливо, они пригласили меня к себе поесть чего-нибудь. Одна старуха предложила погадать по руке. Я не возражала.
Она внимательно рассмотрела мою ладонь и взглянула на меня с улыбкой.
– Ты будешь богатой и знаменитой. Ты выйдешь замуж за того, кто полюбит тебя, и сама будешь любить его, но он умрет раньше, чем ты.
Я поверила ей.
ОДНАЖДЫ РАННИМ утром майор Спайсер велел мне сопровождать его в одно строение, о существовании которого я даже не подозревала. Это был большой павильон, названный Ротондой, или Раундхауз, и его заполняли пациенты с тяжелыми заболеваниями.
С очень серьезным выражением лица он сказал:
– Кажется, я нашел твою мать, Зузана. Ей очень плохо, и, боюсь, мало надежд на выздоровление.
Я расплакалась, а он обнял меня и предложил удочерить, чтобы я поехала в Англию жить с ним и с его женой. Поблагодарив майора, я вытерла слезы и вошла в Ротонду, озираясь, пока мой взгляд не упал на страшно тощую Леопольдину Ружичкову. Бросившись к ней, я обнаружила, что она без сознания, а ее кожа покрыта язвами. Лекарств было немного, а пенициллин оставался новшеством, доступным только для военных. Врачи могли лишь наблюдать и ждать исхода. За мамой ухаживал венгерский санитар Лайош, и ухаживал очень хорошо, как за собственной матерью. От него я узнала, что она лежала в Ротонде все то время, что я искала ее.
Я посещала маму каждый день, и, хотя она пришла в себя, лучше ей не становилось. Меня шокировало ее безразличие. Она либо не хотела выздороветь, либо у нее уже не осталось никаких сил. Разговаривать она тоже не могла или не хотела. По-моему, ее убивала мысль о возвращении домой без отца, и я осознала, что моя храбрая мать боялась лишь одного: приехать в родной город и узнать, что никто из родни не выжил. Она твердила: «Я не вернусь домой… Мне не станет лучше… Я останусь здесь». Положение казалось безнадежным.
Ничего нельзя было поделать. Больных тифом задержали в карантине до июля. Все кругом говорили только о том, куда поедут и чем займутся, когда закончится карантин. Многие не хотели возвращаться туда, где жили те, жертвами чьих доносов они стали или где их никто не ждал из родных. Тысячи даже и не думали о доме, их города были разрушены бомбами. Некоторые не хотели расставаться с британцами, они надеялись, что их поселят в огромном лагере для перемещенных лиц, где союзники продолжат заботиться о них. А другие ожидали виз в Палестину, США, Канаду, Швецию или Англию, однако многие двери уже закрылись или закрывались для них, и они роптали. Русские предупреждали, что страны Европы, освобожденные войсками СССР, станут коммунистическими, и это тоже влияло на намерения бывших узников.
Я знала, что тетя в Нью-Йорке примет нас, и майору Спайсеру была благодарна за его предложение удочерить меня. Однако я внезапно поняла, что хочу вернуться в родную страну. Как и говорил Фреди Хирш, сионистские идеи были умозрительными, абстрактными. По-настоящему я хотела жить только в Чехии.
В конторе майора Спайсера постоянно работало радио. Каждый день оно передавало новости и послания от семей, разыскивающих близких. В один прекрасный июньский день я сидела за письменным столом, на который из окна падал солнечный луч, и неожиданно услышала свое имя. Просили предоставить какую-либо информацию о семьи Ружичка из Пльзеня и об их дочери Зузане. Просьба исходила от Мадам, моей любимой наставницы.
Мои глаза наполнились слезами, когда я услышала, что Мадам ждет нашего скорейшего возвращения в Пльзень. Я поняла в тот момент, что, если я не вытащу маму из госпиталя побыстрее, мы никогда не отправимся в наш город и она так и не поправится.
Пришла пора везти ее домой.
13. Пльзень, 1945
НО УВЕЗТИ МАМУ из Берген-Бельзена оказалось не так-то просто. Она по-прежнему упрямо отказывалась уезжать, и я сознавала: нужно сделать что-то особенное для ее спасения.
Как только закончился срок карантина, все, кто поправился в достаточной мере, стали искать возможности выехать, куда им надо. Но в Европе не хватало горючего, и гражданских сажали лишь на несколько поездов, остальные находились в распоряжении военных. Тысячи и тысячи человек горели желанием попасть в сотни разных мест, и эвакуация происходила хаотично.
Из Чехословакии присылали частные автомобили за выжившими, но ни в одном не находилось свободного местечка для нас, сколько бы я ни умоляла. Потом случилось так, что шофер очередной машины не отыскал тех, за кем был послан, и я попросила его доставить нас с мамой в Пльзень вместо них.
– Хорошо, – ответил он. – Но сперва вам нужно найти мне бензина.
Знакомый доктор посоветовал обратиться в британский штаб и дал мне пропуск туда. Тогда я носила фартук и выглядела как нянька, поэтому, придя в святая святых штаба, располагавшегося на холме, встретила благодушный прием. Я поговорила с тремя офицерами по отдельности, и все они показались мне невероятно высокими. Последний из троих предложил позвать генерала, которому я объяснила, что мне нужен бензин, но забыла впопыхах сказать зачем. Он исчез и вернулся с небольшой фляжкой, уверенный, видимо, что мне нужно немного для чистки одежды от насекомых, как делалось обычно в лагере. Поблагодарив, я возразила:
– Извините, но этого не хватит. Мне требуется на шестьсот километров дороги до Пльзеня.
Генерал рассмеялся, покачал головой и сказал, что об этом и речи быть не может.
Вернувшись в лагерь, я узнала, что скопилось столько чехов, стремящихся домой, что власти готовят особый поезд для нас. Приготовления должны были занять недели, они, скорее всего, не закончились бы до середины августа – но таким образом у меня появлялось время на выполнение другой части плана.
Врачи настаивали, что маму нельзя забирать из больницы и что она не переживет путешествия. Остановить меня им не удалось. Когда ты молод, у тебя избыток смелости и чутья, и я чувствовала, что маме недостает сил на выздоровление только потому, что она боится самой мысли о возвращении домой. В музыке я всегда следовала интуиции и в жизни тоже полагалась на нее. Тогда у меня могло не хватить смелости, но я приняла основное решение – как-то похитить ее. Друзья беспокоились, что меня поймают, но я отмахивалась, я должна была доставить маму домой.
Со мной соглашался мой друг доктор Ван Лоо, он написал фальшивые бумаги, с помощью которых я могла притвориться, что забираю мать на обследование. Другие друзья нашли для нее платье. Когда все было готово, я попрощалась со знакомыми, которым доверилась, и взялась за дело. Ранним утром в конце августа 1945 года, в день, когда отходил поезд в Прагу, я отправилась в Ротонду, вручила дежурной няне поддельные документы и сообщила, что отведу маму на рентген.
Мама, когда я быстро одевала ее, сопротивлялась:
– Что ты делаешь? Зачем ты одеваешь меня? Ты же знаешь, доктор сказал, что я умру, если меня повезут куда-то. Я никуда не пойду, Зузана!
Я проявила жесткость, потому что не видела иного выхода. Я сказала:
– Мама, я не хочу здесь оставаться. Я хочу вернуться в Пльзень, а без тебя не поеду, так что тебе придется пойти со мной.
Думаю, именно эти слова повлияли на нее. Она решила, что должна принести последнюю жертву ради меня, даже если это, как она утверждала, несомненно убьет ее.
Хотя мама едва стояла, я как-то умудрилась вывести ее из больницы, когда на вахте никого не было, и дойти с ней до поезда. Мы нашли место в вагоне для скота, номер 13. Моя мать, женщина суеверная, воскликнула:
– Посмотри, 13! Это катафалк. Я не доживу до Пльзеня.
Путешествие длиной в 600 километров заняло три дня, оно оказалось очень трудным, так как дороги были повреждены бомбами, регулярное расписание не действовало. Другие поезда обладали большей важностью, чем наш, и часто мы часами ждали на боковых путях, пропуская их. Британцы дали нам пакеты с едой, но она рано закончилась, учитывая наши остановки, поэтому мы опять страдали от голода. Всякий раз, когда поезд останавливался, пассажиры приоткрывали двери, спрыгивали на землю и воровали плоды и овощи из садов и огородов при маленьких домиках, расположенных вдоль путей в районе Магдебурга, Лейпцига и Дрездена.
Мое побуждение вести себя порядочно, внушенное Фреди Хиршем, сковывало меня. Другие девушки не задумываясь крали при тогдашних обстоятельствах, но я никогда не могла заставить себя украсть у другого человека. Вместо этого я просила чего-нибудь у знакомых, когда им самим хватало с излишком, и они с радостью делились.
Бо́льшую часть пути мать лежала рядом со мной, твердя: «Это последний день моей жизни. Я не доеду до дома». Так продолжалось, пока мы не достигли Богемии и не заметили, что на каждой станции чехи ожидали наш поезд. Мы возвращались позже, чем другие, вернувшиеся домой из лагерей уже несколько месяцев назад, поэтому мы не производили сенсации, но все же люди смотрели на нас и ждали, когда из вагонов кто-нибудь выйдет. Они махали руками и кричали, высматривали родных и близких и разевали рты, глядя на нас, исхудалых до костей и кое-как одетых.