За первый год в Академии я упала в своих глазах ниже, чем когда-либо. Раух прав, думала я. Я не гожусь в музыканты. Я никогда не смогу играть хорошо. Раньше я считала, что музыка спасет меня, но, похоже, она, наоборот, станет причиной моего провала.
Ухудшало ситуацию и то, что я поссорилась с первым парнем, с которым сошлась после войны, молодым музыковедом и скрипачом Рудольфом Стегликом из пльзеньской музыкальной школы. Мы даже выступали вместе в 1946 году перед нашими педагогами, импровизировали на мотивы произведения русского композитора и скрипача Николая Ракова. Рудольф, умный и красивый «ариец», выходец из рабочего класса, был уже почти помолвлен со мной, но ему мешала ревность, из-за нее случались сцены всякий раз, когда я шла немного выпить с товарищами по школе. Его эмоциональные подъемы и спады утомляли меня, и вряд ли я сумела бы провести остаток жизни с таким человеком.
Поссорившись с ним, я даже не знала, что будет со мной, раз уж мне не суждено стать ни музыканткой, ни женой Рудольфа. В день размолвки, после уроков, я чувствовала, что мне не место в этом мире, я не могла мыслить и вести себя как нормальный человек. На меня давило бремя оставшейся в живых, когда столько других людей погибло.
Единственным спасением оставалась музыка, и меня очень пугало, что я не одолею отставание на четыре года, еще и с изуродованными руками. Никто не понимал меня, как мне казалось, и виновата в этом только я. И я была безденежной студенткой, без иного дохода, кроме как от уроков детям. Будущее виделось мне так: даже если я пройду экзамены, то все равно вернусь в Пльзень к матери и буду пытаться получить место педагога в музыкальной школе. Я понимала, что это обещает безбедную жизнь, но я застряну там и не смогу выступать. Друзей у меня было в Пльзене немного, так как ровесницы и ровесники погибли, и я даже ни с кем не могла поговорить об этой утрате.
А новые друзья в Праге не знали мою историю или не хотели знать. Стараясь казаться самой обычной и подстроиться под товарищей-студентов, я очень мучилась. Я притворялась веселой девушкой, которая без конца смеется и шутит, чтобы нравиться им, сдружиться с ними. Меня изнуряло то, что я закрывала глаза на свое прошлое, которое было частью меня самой – жуткие годы войны.
Возвращаясь в день ссоры из Праги домой, в квартиру матери, где я могла играть на фортепиано когда и сколько хочу, я села на более ранний поезд, чувствуя себя слишком несчастной. Я знала, что в квартире будет пусто, потому что мать еще не вернется с работы. Никогда я еще не ощущала себя столь одинокой.
Со времен нашего освобождения мать страдала бессонницей и часто принимала барбитураты. Аптекарь был другом нашей семьи и не требовал рецепта. Не соображая сама, что делаю, с вокзала я направилась прямо к нему и взяла таблеток, якобы для мамы. Дома я взглянула на фортепьяно, которое мне предоставили власти после войны, легла и проглотила все таблетки.
Должно быть, мой ангел-хранитель не дремал, потому что, по чудесному совпадению, у мамы в тот день разболелась голова и она послала кого-то из магазина к тому же аптекарю. Когда ей сказали, что там побывала полчаса назад я и забрала снотворное, мама побежала домой и успела вовремя. Она вызвала врача, и он спас меня.
После моего выздоровления мама настояла на том, чтобы я проконсультировалась с психиатром. Доктор, которого она отыскала, оказался мудрейшим человеком в мире. Он заставил выложить ему все, что у меня на душе, и я в слезах объяснила, что с 1938 года живу в постоянном страхе и у меня нет никакого желания длить такую жизнь.
Несколько часов он слушал мой рассказ о том, через что я прошла, а потом сказал просто: «Я хорошо понимаю вас, Зузана, и не удивляюсь вашему поступку. Я не могу ничем вам помочь, потому что я бы сам, вероятно, на вашем месте поступил так же. У вас нет психического заболевания».
Его слова поразили меня, а потом я испытала невероятное облегчение. Я не была сумасшедшей. То, что я натворила, вполне объяснимо. Этот невозмутимый врач-специалист не стал мне ничего выписывать. Не послал к другому врачу. Он дал мне лучшее лекарство – он оправдал то, что я уже сделала, и, что еще важнее, позволил мне двигаться дальше без оглядки.
Я понимала, что мне повезло – я выжила в страшных условиях. Слова врача помогли мне заново почувствовать, какое благословение то, что есть еда, крыша над головой, одежда. Я не поправилась за ночь и не могу сказать, в какой именно момент мое уныние прошло.
Потом Виктор признался мне, что еще в первые годы нашего брака я была на самом деле далека от психического здоровья, заигрывала с мыслью о самоубийстве, и он боялся, что я никогда не выздоровлю до конца.
Музыка была мне необходима, чтобы чувствовать себя хорошо, но еще в большей степени необходим был Виктор.
До встречи с ним я понимала только то, что моя настойчивость в отношении музыки поддерживает меня физически и эмоционально. Даже мать понимала это, хотя не карьеры пианистки желала бы она для дочери. Она бы предпочла, чтобы я удачно вышла замуж и нашла бы солидную конторскую работу, которая бы гарантированно обеспечивала меня. Но мама знала, что я не вынесла бы концлагерей без музыки, которую хранила в сердце.
И еще она часто повторяла: «Твой отец хотел, чтобы ты стала музыканткой». Она любила папу и желала выполнить его волю. Выбор призвания я уже сделала, и теперь оставалось только продолжать во что бы то ни стало.
Музыка была одним из моих чувств, почти утраченным за годы войны, и мне следовало потрудиться, чтобы вернуть себе его.
Музыка была моим сопротивлением миру.
МАМА – удивительный человек. Она быстро оправилась после всех несчастий военного времени. Однако она не могла забыть отца и даже и не посмотрела на другого мужчину. Она так любила папу, что ей было больно говорить о нем.
На его день рожденья мы каждый год покупали цветы, но на этом заканчивались напоминания о нем. Многие овдовевшие вступали после войны в новый брак, и несколько мужчин, потерявших жен в концлагерях, хотели жениться на моей матери. Но ей хватало своего магазина и меня.
Вероятно, чувствуя, что мне нужно поговорить с кем-то, у кого есть со мной общее прошлое, она познакомила меня с несколькими молодыми людьми, пережившими Холокост и вернувшимися на родину на поиски родственников, которые на самом деле погибли. С ними мама была очень добра, приглашала их к нам домой, угощала, и мы могли обменяться воспоминаниями. С ними мне было общаться легче, чем с другими ровесниками.
Как и многие из них, я испытывала чувство вины из-за того, что выжила, потому что тысячи более достойных людей, которые стали бы великими учеными, художниками, музыкантами или поэтами, погибли. Почему я вернулась из ада, а они нет? Но и обычные люди, убитые в военные годы, имели право на жизнь и все равно погибли.
Тем, кто не выжил, я десятилетиями старалась отдать долг, напряженно работая и пытаясь стать достойной того, что выжила сама.
Это чувство неполноценности преследовало меня в девятнадцать-двадцать лет, оно было одной из причин попытки самоубийства, после которой доброта профессора Садло и моя группа камерной музыки спасли меня от отчаяния. Садло убедил Рауха позволить мне выступать. У меня состоялся первый настоящий концерт в Праге, и я имела большой успех. Как приветствие Мадам, сидевшей среди публики, я сыграла прелюдии и фугу № 1 из «Хорошо темперированного клавира» Иоганна Себастьяна Баха, а еще шопеновский «Этюд», опус 10, кое-что из Дебюсси и Мартину и опус 1 Бетховена, поскольку знала, что мне хорошо удается Бетховен.
Мнение профессора Рауха обо мне тут же изменилось. Он увидел, что я способна играть, способна выступать. Мне открылась мягкая сторона его характера, я узнала о его страстях помимо музыки – рыбалке, футболе и автомобилях. Я даже ездила на уроки в его загородный дом в Стаглавы и сходила с ним на футбольный матч, правда, всего один, потому что утомила его вопросами о правилах игры. Когда Рауха уволили из Академии в 1949 году и заменили пианистом-виртуозом Йозефом Паленичеком, с которым мы подружились, все учащиеся забастовали, пока Рауха не восстановили в должности.
Именно Раух устроил мне выступление с двумя другими пианистами в Рудольфинуме на двухсотлетнюю годовщину смерти Баха в 1950 году. Благодаря ему я включилась в музыкальную жизнь. Я получила степень бакалавра, потом магистра в 1951 году, и мне сразу предложили преподавать в Академии – давать обязательные уроки фортепьяно композиторам. Так мы познакомились с Виктором.
К середине пятидесятых я играла на фортепьяно и клавесине, сольно, в ансамблях камерной музыки и с большими оркестрами. Печально, что Мадам умерла раньше, чем я приняла решение играть только на клавесине, который, по ее мнению, идеально подходит мне. Я работала вместе с Йозефом Суком и флейтистом Вацлавом Жилкой, постоянно выступала с Пражским камерным оркестром и с другими замечательными и очень талантливыми музыкантами.
В 1954 году Союз композиторов предложил мне дать концерт монгольской музыки в посольстве Монголии. Я радовалась всякой работе, и Союз прислал мне партитуру относительно несложных пятинотных произведений, вероятно, поначалу предназначавшихся не для фортепьяно, а для народных инструментов. Я оделась соответствующим образом и отправилась в посольство, уверенная, что мое выступление станет просто интермеццо между речами. Меня посадили за большой стол между двумя массивными советскими генералами, украшенными множеством медалей. Начали разливать водку, и мой стакан тоже наполнили, потом произнесли длинную речь, за которой последовали тосты, и первый за Сталина.
Я едва пригубила стакан. Один из генералов грозно посмотрел на меня и сказал по-русски: «Что ты, не любишь товарища Сталина?» Я попыталась извиниться, но он повторил: «Ты не любишь товарища Сталина?» – тогда и другой генерал повернулся в мою сторону.
Я должна была ответить, что люблю, и выпить до дна. Непривычная к алкоголю в те времена, я выпивала обычно разве что стакан пива дома. Но мне опять налили, произнесли тост за монгольского вождя Юмжагийна Цэдэнбала. Я подумала, что, может быть, Цэдэнбала не нужно любить так же пламенно, как товарища Сталина, но опять генералы заставили меня выпить.