Я пришла, увидела – и Махан победил. Особенно впечатлило меня его исполнение гайдновских вариаций. Потом я сказала ему:
– Ну ладно, давайте проведем урок и посмотрим, как у нас получится.
Окончательно он взял верх надо мной, когда играл фугу, которая мне нравится, потому что она похожа на греческую драму, где на си бемоль миноре герой выходит на сцену. Махан неожиданно спросил:
– Как насчет Эдипа?
В это мгновение он стал моим учеником. Он показал, что он думающий, хорошо образованный человек, способный предлагать свои идеи вместо моих. Такие студенты мне всегда нравились. Я решила, что с ним будет приятно работать.
Махан – необыкновенный человек. Что бы я ни предлагала, он моментально осуществляет. Он как бы резонирует со мной. Студент – не просто студент, он коллега, и с Маханом дело обстоит именно так. Он понимает мое восприятие музыки, особенно Баха. Можно считать, что любой способен слушать музыку так, как ее слушали в баховские времена, но это не так. Слушают по-разному. У меня синтезирующее отношение к музыке, я следую за Ландовской, не выхожу за пределы определенного периода, но применяю и более современные средства, чтобы приблизить Баха к слушателям. И Махан так же относится к исполнению. Мы проработали вместе пять лет, я с нетерпением ждала каждого нового занятия с ним.
Во многом благодаря Махану «Эрато» и «Уорнер Класикс» выпустили к моему 90-летию полное собрание моих записей произведений Баха для клавишных на двадцати дисках. Я беспокоилась, как публика примет это собрание через пятьдесят лет после того, как оно записано. Сейчас бы я играла совершенно иначе. Ведь мы меняемся и никогда не играем по-прежнему. Сцена требует исключительной искренности. Невозможно воспроизвести человека, которым ты был два года назад. Нужно быть собой сегодняшним. Сейчас я была бы легкомысленнее при создании такого баховского собрания, тогдашняя игра кажется мне тяжеловатой. Забавно, что с возрастом становишься вроде бы серьезнее, а я бы играла легче.
Слушая эти записи, я чувствую, что время работы над ними было счастливейшим в моей жизни. И даже сейчас, слушая музыку Баха, особенно клавесинную, я поражаюсь величию композитора. Я говорю себе про какое-нибудь произведение: «Боже мой, это настоящий шедевр».
Юбилейное собрание было восторженно принято по всему миру, и американцы Харриет и Питер Гетцельсы еще и поэтому, среди прочих причин, сняли документальный фильм «Зузана: музыка – это жизнь». Его показывали во многих странах. Я испытываю огромную благодарность. Английский принц Чарльз написал мне письмо – у него есть мои записи Баха, и он посмотрел фильм. И лучшим подарком стал концерт, данный в мою честь самыми выдающимися из моих учеников в пражской Академии. Он доставил мне незабываемое удовольствие. Они даже сыграли в стилистике Баха Happy Birthday to You.
Несмотря на преклонный возраст и ухудшающееся состояние здоровья, я соглашаюсь, как и раньше, на все интервью с исследователями, музыкантами и историками. Некоторые из этих интервью транслируются по радио и телевидению. Я всегда находила минуту ответить на все письма и открытки, в которых шла речь о музыке. Одному молодому чешскому клавесинисту я помогала с диссертацией, посвященной мне, и еще я принимала участие в съемках самых разных программ и документальных фильмов, в том числе фильма о Фреди Хирше «Небо в Освенциме».
Часто меня приглашают в пражскую синагогу Пинкас, стены которой испещрены именами более 78 000 богемских и моравских евреев, погибших в Холокост. Это место производит на меня сильное впечатление. Здесь можно увидеть, какой вклад внесли евреи в чешскую культуру. Мемориал создан в 1960 году, но закрыт после советской оккупации в 1968 году почти на тридцать лет. Через три года после Бархатной революции синагогу отреставрировали и открыли вновь, однако борьба против сырости и затопления не прекращается. Среди детских рисунков из Терезина есть рисунки тех, кто когда-то был моим подопечным.
Я росла в обстановке смешения чешской, еврейской и немецкой культур, и эта смесь породила множество замечательных людей, таких как, например, Франц Кафка, Густав Малер, Бедржих Сметана и поэт Рильке. Как жертва Холокоста, я, разумеется, глубоко скорблю о том, что тот период прервался с вторжением нацистов, и часто думаю, как все выглядело бы, если бы многие из убитых, останься они в живых, обогатили чешскую и мировую культуру.
На стенах синагоги Пинкас имена кажутся каким-то родом орнамента, но каждый его фрагмент – человеческая жизнь, без которой человечество не полно. Ежегодно в день памяти о жертвах Освенцима произносятся все эти имена, включая имена почти всех моих родных и многих друзей из Пльзеня и Добржича. Не только евреи зачитывают списки имен, но и просто известные люди, добровольцы. И очень часто я поражаюсь тому чуду, что на стене нет моего имени.
Такие памятники играют важную роль, прежде всего предупреждая об опасности, исходящей от диктатур и террористов, которые способны опять совершить или даже совершают подобное зло, и они препятствуют отрицанию Холокоста. Чем больше выживших в бойне умирает, тем активней распространяется ложь об Освенциме, потому что вспоминать его людям очень тяжело.
Чешское телевидение привело меня однажды на неонацистскую демонстрацию возле пльзеньской синагоги, где добрый, похожий на сказочника раввин когда-то давал уроки мне, еще маленькой девочке. Сцена, представшая моим глазам, ужаснула меня. Толпы разъяренных молодых людей на улицах, крики в адрес евреев, напоминавшие гитлеровскую пропаганду. Я пришла в бешенство. Я не вышла им навстречу, это сделали антифашисты, но я уехала потрясенная, спрашивая, извлекут ли они когда-нибудь урок из нашей истории.
Я столкнулась с тревожащим подъемом фашизма еще в 1993 году, когда меня попросили поучаствовать в серии программ чешского телевидения об антисемитизме «Гений нации». Съемочная группа сопровождала меня на протяжении семи дней, они фиксировали, как я живу, как готовлюсь к исполнению музыки Виктора с камерным оркестром Сука в пражском монастыре Св. Агнесы XIII века.
Вечером я приехала рано, чтобы переменить платье в небольшом помещении, отведенном мне, но, подойдя к двери, я увидела приколотую записку: «Можете не играть сегодня, потому что никто не придет послушать. Мы купили все билеты. Общество противников евреев в чешской культуре».
Я была ошеломлена и удручена, как и все участники оркестра. Мы не знали, что делать, не знали, что произойдет. Стоит ли нам выходить на сцену или здесь пройдет что-то вроде митинга? В итоге мы, несмотря на ужасное напряжение, стали играть, и постепенно собралось немало публики из людей, случайно оказавшихся здесь. Я играла плохо, и всем было не по себе, мы не знали, прервут ли нас демонстранты или случится что-то и того хуже.
По телевидению концерт так и не показали, чтобы избежать невольной рекламы «противникам евреев». Насколько мне известно, больше никто из евреев не стал мишенью этой организации, так что мне особенно не повезло.
Когда нацисты оккупировали Чехословакию, я много прочитала об антисемитизме, все, что могла, о его истоках. Даже подростком я поняла, что причина антисемитизма – в потребности найти врага, принадлежащего к другому народу или другой национальности. С моей точки зрения, в Чешской Республике есть три формы антисемитизма: религиозная – когда евреев обвиняют в том, что они убили Христа, фольклорная – когда черти и злые духи изображаются с крючковатыми носами и бородами, словно на нацистских плакатах тридцатых годов, и еще одна, худшая из всех. Эта последняя воплощена в прыскающих тестостероном парнях из приличных семей, которые хотят казаться анархистами и завоевать тем самым популярность в среде ровесников. Они более опасны, потому что часто харизматичны, интеллектуальны и умеют подать себя и свою идеологию, заражая группы однолеток. Всегда меня удивляло, что люди паранойяльные, шизофреники и мегаломаны, по-видимому, имеют магнетическое влияние на более слабые натуры.
Как только появляется кто-то с хорошо подвешенным языком и начинает обвинять во всем подряд евреев, возникают проблемы. Возможно, первоначально такой человек вовсе не антисемит, но евреи легко оказываются его мишенью.
Если я о чем-то и мечтаю, то о мире без ненависти и зависти. Новые антисемиты вызывают у меня чувство отчаяния, чувство бесконечного кружения на одном месте. Здесь я пессимист и много раз обсуждала это с Виктором, который не верил, что человеческое существо обладает врожденной агрессивностью. Он считал, что от воли конкретного индивида зависит, противостоит или уступает он злу в самом себе. Но в нас все еще много животного, и, поскольку у нас нет естественных врагов, мы убиваем друг друга.
Я все же надеюсь, что эволюция нашего мозга продолжается, сознание развивается и у нас получится донести собственный опыт до молодых, чтобы они не делали тех же ошибок, что совершались в прошлом. Иногда ужасно быть старой. Ведь я знаю, что могу предостеречь других от определенных типов поведения, только если они будут слушать. И когда мы разовьем способность прислушиваться друг к другу, появится надежда. В противном случае ее нет.
Я прочитала однажды исследование о тех, кто пережил Холокост, и там сказано, что они делятся на три категории: физически изувеченные, пострадавшие психически и творчески активные. Надеюсь, что последняя категория – моя, и особенно в том, что касается моих попыток как-то поучаствовать в противостоянии фашизму в Европе и повсюду в мире. Воспитание молодежи играет тут важную роль. И еще важно направлять на нее все творческие способности. Когда бы я ни приходила в школы поговорить о Холокосте (а я чувствовала, что на мне лежит такая обязанность), я старалась вовлечь школьников лично, сделать историческую память живой реальностью. Я спрашивала:
– У кого из вас немецкие фамилии?
Обычно они отвечали:
– А что? Вы хотите наказать нас за войну?
Я отрицательно качала головой: