- Ты, Вова, человек с бытовым сознанием. Абсолютно. Я же, напротив, безу... словно, человек с ноосферным сознанием. Отсюда несовместимость и антагонизм, делающий нашу дальнейшую совместную жизнь невозможной. Мы разведемся. Амба.
Я вытащил молоток из-под осколков; тут же, кстати говоря, и сковородку разыскал. Давай, давай, говорю, беги, разводись. Испугала!
И начался какой-то кошмар. Я как человек отходчивый утром встаю, готовлю завтрак и говорю вполне беззлобно: "Давай вставай, чисти челюсти". А она выскочила из-под одеяла как черт из табакерки, схватила с кровати мою пижаму и - раз ее на пол. Я обалдел. Я, между прочим, ее сам стираю. И орет еще своим хриплым голосом: "Не смей приближаться к моей кровати, я тебе сказала, что подам на развод!"
Шабаш какой-то! Кровать у нас одна, хотя и широкая. И купила нам ее моя мама в числе прочих вещей, чтобы поддержать наш союз. Я сдерживаюсь, отвечаю вполне резонно: "Это кровать моей матери, так что лучше подними мою пижаму и замолчи". Когда я сказал про маму, что тут началось! Будто буря разразилась или цунами пронеслось. В глазах потемнело. Это она в меня швырнула какой-то своей вещицей. Должно быть, сапогом. Если не канделябром. Набрала в грудь воздуха и закричала так, что, думаю, лифтерша внизу перекрестилась: "Твоя мать - женщина с бытовым сознанием! Пусть она подавится кроватью! Чтоб она не смела совать нос в эту квартиру, иначе я за себя не отвечаю!" Проорав все это и кое-что еще, она прыгнула моментально в кровать и спряталась под одеяло.
Я целый день был сам не свой. Переживал и на работе все приглядывался к нашим теткам. Ну, тетки как тетки. А я смотрю и думаю: интересно, как они дома расправляются с мужьями. Дубасят, небось, при случае. Нет, кто их поймет? То вроде все делают, чтобы понравиться мужчинам, а на поверку выходит, что этих же мужчин вроде как и ненавидят.
Все-таки я решил как-то загладить конфликт. Вечером заявляюсь домой с букетом. Кстати, она-то мне никогда ничего не дарила. Одеколона не дождешься. А теща - вообще не поверишь! Эта жила моей маме на пятидесятилетие подарила ложку за два рубля.
Открываю я дверь и первое, что вижу в прихожей - огромные мужские сандалии, такие мерзкие, с прорезями для пальцев и пятки. Заглядываю в комнату: эта с каким-то хреном кофе пьет. Новое дело! Познакомься, говорит, это мой коллега, он мне будет помогать с диссертацией. А у него морда в прыщах. Ну, этот тип вскочил с кресла, завилял задом, будто собака, которая ластится к хозяину.
- Будем знакомы - Андрей Абрамович Волк.
Я говорю:
- Меня Вовой звать.
И ем его взглядом. Другой бы понял, надел свои сандалии и ушел, этот - нет. Плюхнулся обратно в кресло и стал в чашку сахар сыпать. Две ложки, три, четыре. Нет, ты представляешь, этот Волк явился в мой дом, в этих своих сандалиях, разбросал их по всей квартире и кофе с сахаром пьет. Гадюка.
Подсел я к этой милой парочке. "Боюсь, говорю, что дело это с диссертацией весьма бесперспективное. Супруга рожает ее уже восемь лет. И пока, извините, гора родила мышь в виде разрозненных страниц, да и те я на работе печатал".
Волк этот в кресле заерзал, а я напираю:
- Не обидно вам драгоценное свое время тратить, товарищ Волк?
Жена вспыхнула, зажмурилась в гневе, однако сдержалась и говорит этому типу:
- Андрюша, не обращайте внимания на выходки моего мужа. Он так шутит. Его воспитанием никто по-настоящему не занимался. Хотите бутерброд с колбаской?
Не было сил моих смотреть на все на это, плюнул и ушел в спальню. Сел на кровать и задумался: ведь было в нашей жизни много хорошего. Куда же делось это хорошее, почему оно ушло? Жалко стало себя непереносимо.
Не знаю, сколько времени прошло, слышу, хлопнула дверь, предстала передо мной жена. И, представляешь, за какое-то мгновение успела снять красивое красное платье, в котором сидела с Волком, и нацепила гнусный бордовый байковый халат.
Собрав волю в кулак, я обратился к ней душевно, хотя голос мой дрожал: "Вот, Наташа, я цветы тебе принес. А тут этот Волк. Зачем он здесь? Зачем он в нашем доме пожирает колбасу? Давай мирно все обсудим, ведь жили мы как-то десять лет, ведь объединяло нас нечто?" Протягиваю ей букет, но букет тут же летит в угол, а комнату заполняет крик, парализующий мое тело: "Я нашла в Ремарке сберкнижку! Откуда у тебя эти деньги? Ты впутался в аферу! А Волк мне друг!"
А эти пятьсот рублей мне завещал дед. Ну, я положил сберкнижку в томик Ремарка, между "Тремя товарищами" и "Черным обелиском". Бывает, что положишь, а потом забудешь. Что тут такого, не понимаю.
И тут, в самый разгар событий, появляется моя мама. Ну как нарочно. Она входит в комнату, нюхает воздух и говорит:
- Что-то у вас все пылью пропахло.
Наталья посмотрела на нее косо и говорит: "Пусть эта женщина немедля покинет квартиру, которую доставал мой папа, зампред". Мама тем временем идет на кухню и оттуда громко спрашивает:
- Скажи мне, сын, что приготовила тебе сегодня на ужин жена?
Я поднялся и ушел в ванную, пустил там воду из крана, чтобы ничего не слышать.
Неужели действительно амба? Да нет, не думаю. Пройдет все это. Все-таки десять лет вместе прожили. Ноосферное сознание? Да черт с ним! Несовместимость? Может быть, может быть. Но квартиру жалко.
Вот только Волк теперь чуть ли не каждый день приходит и даже перестал снимать сандалии.
Сто голландских тюльпанов
Пяткины возвращались домой от своих приятелей Хитровых. Виктор Андреевич вел машину медленно, рулил небрежно одной рукой. Жена Алевтина притихла на заднем сидении; сбросив тесные туфли на шпильках, она расслабленно шевелила пальцами.
Пяткин ругал себя за лень и скаредность. Если бы они поехали в гости на метро или на такси, за столом можно было бы опрокинуть рюмку-другую. За недоступностью иных развлечений Виктор Андреевич вынужден был приналечь на запеченную свинину, и теперь внутри было неспокойно, нехорошо. Поерзав, чтобы устроить поудобнее свое несколько расплывшееся тело, он попытался вычислить зачинщика внутренних беспорядков. Печень? Поджелудочная, скотина? А, ерунда.
Алевтина тем временем прокручивала в памяти подробности вечера, приходя к малоутешительному выводу, что Хитровы, пожалуй, больно уж хорошо живут. Золотистый отблеск пятилетней заграничной командировки играл на сияющей сантехнике ("А унитаз называется "Роза Версаля": попробуйте, какой мягкий спуск"), видеомагнитофоне "Фишер" ("А теперь посмотрим клипы. Или Бенни Хилла, Костик?"), светильниках сексапильных форм, телефоне без шнура, кофеварке с таймером и прочих аксессуарах таинственного иностранного быта. Алевтина вспомнила свою раковину с трещиной, извилистой и протяженной, как советско-китайская граница, идиотский плюшевый ковер над диваном и пригорюнилась.
Но главная неприятность скрывалась в другом: за пять лет разлуки неузнаваемо изменилась жена Хитрова Люська. Была толстая - стала худая, была морщинистая - стала гладкая. Устремленные под немыслимым углом вперед бежевые зубы, доставлявшие столько тихой, несуетной радости Люськиным подругам, остались где-то там, далеко за Брестом, уступив свое законное место блестящему фарфору. И это бы ничего, но окончательно сразила Алевтину Люськина веселость. Никаких разговоров о болезнях, трудностях, неприятностях, безденежье - одни рассказы про голландские чудеса. Якобы лоджия была с освещением, а стиральная машина - с компьютером.
- А на наш юбилей Костик мне подарил сто тюльпанов, представляете?
"Ах ты, дрянь такая", — думала Алевтина, дружелюбно щерясь.
- А это кто? — спросила она, указывая на карандашный портрет в изящной витой рамке.
- Да я это, не узнала, Аль? Глазунов к нам в Амстердаме заходил, когда королеву Беатрикс писать приехал, ну и...
"На тебе!" - подумала Алевтина, восхищенно кудахтая для маскировки чувств.
- Халтурщик, — высказался Пяткин, жуя свинину.
Машина остановилась у светофора, полыхавшего красным. Алевтина с тоской посмотрела на покатый затылок мужа. Нет, все-таки Хитров - мужик. Умеет устраиваться, всюду пролезет. Сейчас вроде бы опять на повышение идет. Люська за ним, как за каменной стеной. Работать-то, спрашиваю, когда выйдешь? А она: "Этот вопрос у нас так остро не стоит. Правда, Костик?"
Костик в клетчатых штанах благодушно кивает головой.
"Да что это я? — одернула себя Алевтина. — Люська-то в чем виновата? Вот только шубу не нужно было показывать. Подумаешь, шуба. Хотя мех, конечно... А куда в нем ходить?"
- Не волнуйся, голубушка, уж нашла бы куда! — насмешливо бухнул вдруг в голове какой-то чужой, вредный голос.
Кульминацией вечера был, конечно, показ слайдов на здоровущем экране, столь неожиданно появившемся на одной из стен.
- И опять же - Люсек, — комментировал демонстрацию Костик. — Максимова - справа. Слева - Васильев.
- В Париже были, правда, только проездом, — включается Люськин голос. — Ну, чтобы осмотреть хорошенько один Лувр (произносится уже не "у", но еще не "ю", губы имеют форму маслины), нужен месяц! А фильмы! Мы там были в одном маленьком кинотеатре, где как раз показывали "Гончих псов". Слыхали? Там одна сцена... — Люська сует свою маслину прямо в Алевтинино ухо, рассказывает, закатывая глаза и хихикая. Алевтина закатывает глаза вполне синхронно. — Потом коллеги нас потащили в китайский ресторан, ну, а вечером погуляли по Елисейским...
- А Потапова видели?
- Толика-то? А то! Отличный парень, Костик с ним дружит. Он нас провел в Гранд-Опера на хор грузин. Французы балдели.
Балдеющие французы виделись Алевтине смутно: смокинги, шиншиллы, шмыгающие гаврошеподобные мальцы с пачками толстых газет.
...Пяткин, не имевший, как и большинство мужчин, привычки к зависти, в ходе ужина тоже получил определенную информацию к размышлению. В память особо врезалась 24-я "Волга" с дизельным двигателем, вывезенная Прыгиным из сопредельной северной страны. Ах, черт! "Мы с приятелем вдвоем работали на дизеле..." Пяткина беспокоили цены на бензин. Машина пожирала большую часть семейных доходов.