– Сиди так! Тихо! Не шевелись! – прошептал он и схватил уголь.
Прошедшие два года больше отразились на ней, чем на мне, подумал пастор Йенсен, когда они с Сарой Сусанне шли в церковь. Он не помнил, чтобы заметил такую большую перемену в последний раз, когда она ему позировала. Теперь это была совершенно другая женщина, нежели та, которую он встретил на обеде у Дрейеров в Хеннингсвере. Время безжалостно даже к молодым, думал он. Но ему нравились эти перемены. У его модели появился характер.
Было раннее утро, трава вдоль дороги еще блестела от росы. Птицы влетали в кустарник и вылетали оттуда, словно кортеж природы, предназначенный только для них двоих. Справа отвесно вставали сверкающие серо-зеленые горы. Слева до самого моря пластались пашни и болота, заросшие вереском. Острова и шхеры были затянуты дымкой, неприкаянные хлопья тумана уносило в море. Пастор нес в одной руке корзину с едой, другой придерживал куртку, накинутую на плечи. Он чувствовал себя молодым. Откуда-то пряно пахло клевером.
Сара Сусанне на минуту остановилась и сняла с себя белую шелковую шаль. Она была одета по-летнему – светлая блузка и юбка. Соломенная шляпа с широкими полями и белой лентой. Пастор был намного выше Сары Сусанне и потому видел ее как будто с высоты птичьего полета. Покачивающаяся соломенная шляпа под синим небом. Шляпа скрывала ее лицо и волосы. Но время от времени в плавном движении возникали бедра. Совершенно беззвучно.
Когда она складывала шаль, ее тело изогнулось, и шляпа немного съехала набок. Неожиданно он увидел, что она беременна. Его охватило необъяснимое желание. Словно это не он шел здесь рядом с ней. Ему не подобало испытывать такое чувство, и потому он попытался вызвать в себе раздражение из-за того, что скоро она не сможет ему позировать. Однако это не помогло. Он был не в силах оторвать от нее глаз. Она шла немного впереди, шаль висела у нее на руке. В бахроме, переливаясь перламутром, играл свет. Отблески моря купались на полях шляпы, у одной щеки вилась темно-медная прядь. Пастор был рад, что они идут молча.
Было бы естественным спросить ее о ребенке. Но он этого не сделал. Не сделал и потом, когда они уже пришли в церковь и он остановился у незаконченной работы. Христос и ангел. Ангел в красном одеянии с поднятой чашей. Пастор отогнал от себя мысли о жизни Сары Сусанне в качестве замужней женщины. Долгое время он работал молча.
Когда Сара Сусанне позировала ему в первый раз, он прикоснулся рукой к ее щеке, чтобы поправить поворот головы. Хотел, чтобы она увидела этого воображаемого человека, который лежит на земле со сложенными руками и обращенным к небу лицом. Христос, терзаемый страхом в Гефсиманском саду. Хотел, чтобы она представила себе, что это она, ангел, стоит залитая светом. Это прикосновение странно подействовало на него. Ощущение было сродни ветру. Или грусти… Человек понимает, что лето уже прошло, а он его и не заметил. После этого пастор к ней не прикасался.
Наконец Сара Сусанне взяла в руки чашу и приняла нужную позу, и ему стало легче. В красном широком одеянии она была ангелом.
– Как долго ты сможешь остаться у нас на этот раз? – спросил он и выдавил на палитру краску для волос ангела. Золотистую. Он не хотел сделать ангелу рыжие волосы, как у нее.
– Юханнес приедет за мной в четверг. Если позволит море.
– Значит, у нас есть три дня, – сказал он, переводя взгляд с нее на образ.
К тому времени надо так продвинуться в работе, чтобы дальше можно было писать уже без нее, подумал он. И тут же ощутил пустоту, в которой ему придется работать, когда она уедет. Но говорить об этом было нельзя, она могла превратно его понять. Разговоры в церкви окрашивали дни самыми яркими красками. Каждый раз, когда пастор заставлял ее раскрыться, он, естественно, раскрывался и сам. Он заговорил о том, что его интересовало в молодости. Эта возможность была у него всегда, можно было не спешить. Но теперь все изменилось. Теперь следовало спешить. Или все оборвется.
– Где вы научились живописи? – неожиданно спросила Сара Сусанне.
За окном ветер заставлял деревья гнуться, тени от листьев падали ей на лицо, окрашивая его в зеленый цвет.
– О, это долгая история. Мать заставила меня сначала заняться теологией. Она до сих пор женщина властная, как вы, наверное, заметили. Но, получив теологическое образование, я уехал в Дюссельдорф, чтобы стать художником.
– Просто взяли и уехали, никого там не зная?
– Как сказать… Я жил там с другом, его фамилия Гуде. Он кое-чего добился, этот художник. У него была несгибаемая целеустремленность… без этого художник невозможен.
– А у вас она тоже есть?
– Моя жизнь пошла в другом направлении. Но я написал две стоящие работы. Одна – «Гретхен в тюрьме». И другая – «Ингеборг у моря». Их у меня купил музей в Бергене. Теперь я горжусь этим, – сказал он и усмехнулся, словно испугался, что она примет его слова за бахвальство. – Однако думаю, что этот запрестольный образ станет моей главной работой, в том числе благодаря тебе.
– Почему же вы стали пастором, если вам больше хотелось писать картины? – спросила Сара Сусанне.
Уже не первый раз его удивила ее непосредственность. Именно она и придавала особый смысл их беседам.
– Наверное, я не смогу честно ответить тебе на этот вопрос. Для того чтобы быть пастором, безусловно, необходимо призвание… У меня уже была семья. Мы переехали в Берген, я подал прошение о том, чтобы мне предоставили приход, ведь мне нужно было содержать семью. Потом я познакомился с Уле Буллем, и мы решили основать норвежский театр с норвежскими актерами, которые играли бы на норвежском языке. Однако денег мне это не принесло, поэтому я в ожидании прихода, помимо театра, давал уроки рисования и занимался живописью. Но не буду утомлять тебя рассказом об этом периоде моей жизни.
– Утомлять? Помилуйте! И вы переехали сюда? Так далеко от Бергена?
Он мог бы сказать, что отсюда до места рождения его жены в Германии еще дальше, но это как будто не имело отношения к их разговору.
– Меня хорошо приняли в Нурланде. И я никогда этого не забуду. Здесь меньше показного, меньше фальши. Люди здесь более благодарные и больше способны радоваться жизни.
Забыв о позе ангела, Сара Сусанне с недоверием поглядела на пастора.
– Я мало что знаю о людях из других мест, но, возможно, наши люди стараются показать себя пастору с лучшей стороны.
Он расхохотался. Откинул голову и хохотал так, что церковные стены откликнулись ему эхом. Она тоже засмеялась. Как будто у двоих детей появилась общая тайна.
Когда смех затих и она снова приняла позу ангела, пастор услыхал, что кто-то невдалеке точит косу. Сенокос был в самом разгаре. Он мог бы сказать ей, что травы в этом году больше, чем в прошлом. Но одна мысль об этом показалась ему смешной. Он сообразил, что тема их разговора не имеет отношения к сенокосу.
– Дома я часто думала о том, что вы мне сказали, – неожиданно проговорила Сара Сусанне.
– А что я сказал?
– Извините, что я заговорила об этом, – прошептала она и подняла чашу выше, чем было нужно.
– Так что же такого я сказал?
– Ну, например, что вас всегда тяготило то, что вы назвали требованием, которое предъявляет человеку жизнь. Я сразу поняла, что вы имели в виду. Мне тоже знакомо это чувство. Но о таком никому не скажешь.
– Ты имеешь в виду что-то определенное?
– Хуже всего мне было, когда я только что вышла замуж и жила в семье мужа на Офферсёе. Я не могла быть самой собой, потому что у меня не было ничего своего. Другие решали за меня, что такое долг. Некоторые дни были беспросветно черны. И сама я тоже была черная. И на душе у меня было черно. Потому что мысли мои были недобрые… Это дурно действует на человека. Из-за этого человек… не знаю даже, как сказать… теряет к себе уважение.
Он сам не заметил, как опустил кисть. Потом одержимо, словно боясь, что она замолчит, снова начал писать. Мелкими быстрыми мазками он клал на доску золотистую краску.
– Какие же недобрые мысли приходили тебе тогда в голову?
– Например, о моей свекрови. Одно время я даже считала ее виноватой в том, что Юханнес так сильно заикается. Она придает слишком большое значение внешней стороне жизни. Слишком строгая.
Пастор привык давать людям советы, когда они рассказывали ему о своей жизни. Но Сара Сусанне не спрашивала его мнения, она просто рассказывала. Рассказывала о том, как свекровь внушала ей чувство долга.
– Иногда мне казалось, что долг важнее самой жизни, – задумчиво проговорила она.
– И тебя это не радовало?
– Во всяком случае, это вряд ли могло сделать меня хорошим человеком.
– А ты много думаешь о том, что надо быть хорошим человеком?
– Нет, признаюсь, слишком мало, – шепотом ответила она, вздохнула и замолчала.
– Однажды ты сказала, что раскаяться в содеянном – это значит согрешить еще больше и потому ты не раскаиваешься в своем замужестве.
– Я так сказала?
– Да, когда мы разговаривали в первый раз.
– И вы это запомнили? – удивилась она. – Вы тоже так считаете?
– Наверное, ты права.
– Но вы в этом не уверены? – Она опустила чашу. Он не попросил ее принять прежнюю позу. Просто скользнул по ней взглядом. Она была бледна. Вот она подняла свободную руку и быстро провела ею по лбу.
– Ты сказала, что человек должен нести ответственность за сделанный им выбор, – твердо сказал он.
– Выбор? Да, я так думала. Человек думает, будто у него есть выбор.
– Бог дал нам способность делать выбор. Естественно, в рамках той действительности, которая нас окружает.
– Действительность? Но ведь именно она нам и мешает, – прошептала Сара Сусанне, однако тут же опомнилась и снова приняла нужную позу.
– А когда выбор сделан, уже ничего нельзя изменить, так? Тогда человек оказывается в плену… у долга. Ты хочешь сказать, что раскаиваешься в своем выборе настолько, что хотела бы что-то изменить, если бы у тебя была такая возможность?