Жизнь.
В церкви все было так, как тогда, когда он прошел по центральному нефу и запер дверь на крюк. Когда это было? Вчера?
Тюбики с краской, кисти, тряпки. Все валялось вокруг. Ясно ощущался запах скипидара. Краска, выдавленная на палитру, уже засохла. Тюбик с красной краской, которой он пользовался, когда писал ее волосы, был не закрыт. Какое-то время он ждал, что она сейчас придет, они смогут начать работать.
Отвернувшись от алтаря, пастор неверным шагом прошел в ризницу. В приоткрытую дверцу шкафа был виден портрет Сары Сусанне. Он сам спрятал его туда? Дрожащими руками пастор вынул портрет из шкафа и поставил его на стол. Линии и краски поплыли у него перед глазами. Он вспотел, но ему было холодно. Дрожащей рукой он схватил чашу, которую она протягивала Христу, и наполнил ее из зеленой бутылки, стоявшей в шкафу. Держа чашу обеими руками, он сел у стены на стул для невесты. Дверь в церковь осталась открытой. Серый свет проникал к нему в ризницу. Полоски стекла.
И тут он увидел ее. Она вошла из церкви в ризницу и села на другой стул напротив него. Так же, как в первый раз, когда начала ему позировать. Ее голос звучал ясно, тоже как в первый раз. Он был глухой, но слова звучали отчетливо:
– Пастор Йенсен, как вы хотите, чтобы я села?
Там, в глубине, было мокро и холодно. И обжигающе жарко. Он слышал, как она кричала. Чтобы найти ее, нужно было пройти сквозь огонь и воду. Там, откуда они пришли, были люди. Говорили над его головой, словно он был мертвый. Это его не испугало.
– Она там… внизу, – прохрипел он.
Но они не хотели считаться с его словами. Ничего не ладилось. Он не мог понять, где кончается море и начинается берег. Однако понимал, что должен найти ключевое слово. Всегда нужно знать ключевое слово.
– Мама? Мама!
Она сразу склонилась над ним. Он заранее знал, что она скажет.
– Никакой живописи, пока ты не сдашь экзамен на богослова.
– Я сдам этот экзамен… Мне только надо ее найти… это… необходимо…
Пастор открыл глаза, он лежал в кровати. Ему показалось, что он отчетливо видит доктора, который стоит у окна, заложив руки за спину. Потом вспомнил бесполезные поиски. У него было чувство, что его тело исчезло, осталась только голова, плававшая теперь в кровати.
– Ее нашли? – хотел спросить он, но слова куда-то пропали.
В углу комнаты, на комоде, горела лампа под белым колпаком. Запертая домашняя луна. Она никогда не нарождалась, никогда не была на ущербе. Вечно одна и та же: серая, когда свет был погашен, или ослепительно-белая.
– Ее… нашли?
Доктор быстро отвернулся от окна и подошел к кровати: – Да!
– Она жива? – прошептал пастор, приготовившись к самому страшному.
– Во всяком случае, живее, чем пастор из Стейгена, – ответил доктор со странной усмешкой. У него было как будто два лица. Они то сливались, то отделялись друг от друга.
– Как она себя чувствует?
– Все в порядке. Ее нашли на берегу и позаботились о ней.
Пастору захотелось молиться, смеяться, плакать. Все сразу. Он прикусил губу и закрыл глаза. Ему пришло в голову, что Господь должен что-то получить от него, но он не помнил, что обещал Ему.
– Впредь тебе не следует искать людей, пропавших в море, – сказал доктор с напускной строгостью. – Для этого у тебя нет ни таланта, ни здоровья. Ты должен заботиться о душах, а не о телах.
Пастор промолчал.
– Это серьезно, мой друг. Несколько дней ты был на грани смерти. Тебя нашли в церкви, как несчастную кошку. Воспаление легких. Теперь кризис уже миновал, но состояние твое еще неважное. Ты обращаешься со своей земной жизнью как человек, тоскующий по раю. Однако содержание твоего бреда свидетельствует о том, что святой Петр вряд ли тебя туда впустит.
– Что я говорил? – бессильно спросил пастор.
– Самое плохое слышал только я. Но и твоя жена тоже достаточно услышала.
– Самое плохое?
– Не думай об этом! Мужчина остается мужчиной, даже если по воскресеньям он надевает пасторское облачение, – сказал доктор. Потом сел на стул у кровати и достал монокль и часы. Через минуту он отпустил запястье пастора, спрятал часы в карман и убрал монокль. Громко высморкавшись, он решительным шагом вышел в коридор.
– Может, кто-нибудь принесет двум живым мужчинам горячего пунша? Да побыстрее! – крикнул он.
Пастор невольно улыбнулся, но когда он попробовал приподняться на кровати, то понял, что еще слишком слаб.
Урсула сама поднялась наверх с пуншем. Странно было видеть ее. Вообще-то она была такая же, как всегда.
Она не изменилась. И все-таки – это была другая Урсула. Она поставила поднос на тумбочку и схватила его за руки:
– Слава Богу, что ты пришел в себя!
Он взял протянутый ему стакан обеими руками. Она помогла ему пить. От пунша шел пар. Пастор почувствовал себя больным мальчиком, которому мать принесла горячее питье с медом. Он не осмеливался сделать глоток обжигающего напитка, но не мог и удержаться от этого. Не осмеливался спать в одиночестве. Но не мог и бодрствовать.
Он смотрел на уголки губ Урсулы. Они дрожали. Красивые. Ямки в уголках. Две маленькие ямки. Но они были из другой жизни. Что она здесь делает?
Они все вошли к нему в комнату. Пастор видел их как в тумане. Одного за другим. Мать. Детей. Сестру. Время и пространство исчезли. Он не знал, как долго был в забытьи. Но когда он проснулся, доктор по-прежнему сидел рядом. За окном было светло. Наверное, уже наступило утро.
Один раз он проснулся и почувствовал себя лучше. Заговорил с доктором, дремавшим возле его кровати.
– Ты сказал, что я бредил… – начал он.
Доктор, всхрапнув, проснулся и наклонился к пастору. Вытащил стетоскоп и начал прослушивать ему грудь.
– Не думай сейчас об этом… Дыши! – приказал он.
– Я хочу знать.
– Хорошо. Мы поняли это так, что ты говорил с этой Сарой Сусанне.
– Мы?
– Твоя жена тоже была здесь…
– Что я сказал? – шепотом спросил пастор.
– Ты говорил немного сбивчиво, но я привык понимать бред больных…
– К этому нельзя относиться серьезно.
– Почему же? – почти весело спросил доктор. – Нельзя сказать, что я услышал что-нибудь умное.
– Но я все-таки духовный пастырь…
– Ты, но не она, – заметил доктор.
– Что же тогда непоправимо?
Пастор хотел посмотреть в серые глаза доктора, однако не смог выдержать его взгляд.
– Непоправимо? Это решать тебе. Ты говорил о каком-то портрете…
– Что именно?
– Ты называл эту женщину разными ласковыми именами, и твоя жена все это слышала.
– Как она к этому отнеслась?
– Она хотела удалить меня из комнаты под тем предлогом, что я должен спуститься вниз и поесть.
– И ты ушел?
– Нет, мне было слишком любопытно. Эта черта моего характера доставляет мне много радости. Я не ушел, но зато велел ей принести мне выжатую тряпку и таким образом остался с тобой наедине.
– И она принесла?
– Да, и отсутствовала как раз столько времени, сколько понадобилось, чтобы спасти положение.
– Так что же такого я сказал?
– Это останется между Господом и мною, я не собираюсь никого мучить цитатами. В бреду люди говорят много странного. Открывают страшные тайны. Или мечты…
– Но я хочу знать!
Доктор посмотрел на пастора, оба чувствовали себя смущенно.
Наконец доктор сказал, придав лицу выражение наставника, наставляющего ребенка на путь истинный:
– Фриц, сколько лет мы с тобой уже дружим?
– С тех пор, как я приехал в Стейген.
– Вот поэтому то, что ты сказал, не имеет никакого значения. Пожалуйста, поправляйся. А то я рискую потерять и лучшего друга, и свою лекарскую репутацию.
Всему свое время
По усадьбам ходили слухи. Говорили, будто фру Крог из Хавннеса решилась выйти в море одна в непогоду. К тому же на лодке, которая не принадлежала пастору. Она потеряла лодку, пытаясь спастись на шхере. К счастью, был отлив, поэтому ей удалось выбраться на берег. Ее нашел рыбак, который после бури собирал там плавник. Его жена вытерла и растерла фру Крог перед очагом, пока муж ходил, чтобы сообщить, где она находится.
Все это было удивительно. И люди удивлялись. Предполагали, что за этим что-то кроется. Одна из пасторских служанок видела, как фру Крог выбежала из церкви. Это-то и было странно. Почему она бежала? Сразу после этого она покинула усадьбу, даже не попрощавшись с пасторшей. Потому что пасторша пришла в усадьбу уже после ухода фру Крог. О причине всего этого можно было только строить догадки. И люди строили догадки.
Строил догадки и Юханнес. Молча. Первая часть пути из Стейгена в Хавннес тоже была проделана в молчании. Ветер был еще сильный, хотя погода изменилась и была уже не такая, как в последний раз, когда Сара Сусанне сидела в лодке. Сейчас она сидела на корме рядом с Юханнесом, закутанная в меховое одеяло и шаль. Ей все еще казалось, что она больше никогда в жизни не сможет согреться.
– Я потеряла свой саквояж. Он упал за борт, – неожиданно сказала она.
Юханнес снял зюйдвестку и позволил ветру трепать ему волосы и бороду. Он перевел взгляд на жену и улыбнулся. Ей стало легче, потому что, приехав за ней, он все время был мрачный. Если б не эта мрачность, она бы уже спросила у него, что ему сказали в пасторской усадьбе. Что сказала она? Что сказал он? Но она не спросила.
– Ввв ннеммм было чччто-ннниббудь цценннное? – спросил он и приготовился поставить парус.
– Ты привез его мне из Трондхейма.
– Я кккуппплю ннновый.
Он закрепил парус и выпрямил лодку. Помолчав, он сказал, что саквояж – всего лишь саквояж, главное, что она жива и здорова.
– Ты не спрашиваешь, почему я так поступила?
Нет, не спрашивает, признался он. А сама она понимает, почему она сделала такую глупость?
Некоторое время Сара Сусанне не отвечала, вглядываясь в Caг-фьорд, появившийся из серой мглы. Мысы и берега казались лишенными очертаний клочками шерсти. Определить расстояние между ними было невозможно.