т силы пятьсот-шестьсот иен. Такую безделушку совсем не жаль потерять, если ее не подарила близкая подруга или, к примеру, друг…
– Никорай-сан, коннитива! – Дверь приоткрылась, и в преподавательскую заглянул Кимура-сэнсэй.
Он, как всегда, улыбался: при первом знакомстве, увидев эту улыбку, я подумал, что Кимура-сэнсэй, как и большинство японцев, просто подчеркнуто любезен, особенно с иностранцем, а на деле он чопорный профессор, но впоследствии выяснилось, что он действительно искренне рад каждому встреченному человеку, будь то студент, его коллега-преподаватель или просто случайный собеседник. В улыбке Кимуры-сэнсэя не было ни толики пресловутой азиатской загадочности, разве что его глаза, вокруг которых всегда собирались лучики мелких морщинок, могли показаться немного лукавыми, но и это ощущение пропадало, стоило с ним разговориться.
– Кимура-сэнсэй, добрый день! Зайдите, пожалуйста, зачем вы стоите в дверях?
– Да? Вы, наверное, заняты, готовитесь к лекции… – Кимура-сэнсэй еще немного помялся для приличия, прекрасно зная, что прихожу я обычно заранее, чтобы иметь возможность выпить в тишине чашку кофе, и вошел. Ходил он, всегда немного согнувшись и прихрамывая, отчего казалось, будто он собрался кланяться, но в последний момент передумал и, забыв разогнуться, так и пошел дальше. Никто толком не знал причины этой его особенности: в университете говорили, что то ли это была родовая травма, то ли однажды Кимуру-сэнсэя, когда он еще не был сэнсэем и одним из крупнейших специалистов по творчеству Достоевского, а был просто младенцем, лежавшим в коляске, уронил не в меру разыгравшийся лабрадор его родителей, и тогда-то младенец и покалечился, да так, что врачи ничего не смогли с этим поделать, а самые отчаянные из числа студентов выдумали, что у Кимуры-сэнсэя была любовница, замужняя женщина, и притом красавица, и что однажды, спасаясь от ее ревнивого мужа, Кимура-сэнсэй выпрыгнул с четвертого этажа – то ли из ее квартиры, то ли из номера отеля – тут мнения расходились. Кимура-сэнсэй не пытался опровергнуть ни одну из версий и только посмеивался, когда до него доходила очередная небылица.
– Выпьете со мной кофе, Кимура-сэнсэй? – Я, не выпуская из пальцев заколку Момоко-сан, ринулся к кофемашине, чтобы опередить его, и он, с едва заметным сожалением выдвинув из-под стола шаткий стул, уселся нога на ногу, по обыкновению чуть подавшись вперед и сцепив худые пальцы на колене.
Пока я возился с кофемашиной, Кимура-сэнсэй не спускал с меня глаз, продолжая ласково улыбаться, – так взрослые обычно смотрят на играющих детей.
– Спасибо большое. А что это у вас там такое, Никорай-сан? – поинтересовался Кимура-сэнсэй, когда я поставил перед ним чашку, и выразительно скосил взгляд на заколку.
– Женская заколка, – просто ответил я.
– Я вижу, что эта вещь принадлежит молодой женщине. – Он указал на гребешок двумя пальцами, явно не желая до него дотрагиваться. – Вот, между зубьями остался ее волос.
Я взглянул: действительно, иссиня-черный волос обернулся вокруг одного из зубьев. Как только я раньше его не заметил? Я осторожно снял волос и вместо того, чтобы тотчас выбросить его в мусорную корзину, поднес к глазам и принялся рассматривать. Волос был толстый и блестящий и на ощупь напоминал леску.
– Это волос из прически молодой красивой женщины, – полувопросительно сказал Кимура-сэнсэй, поднес к губам чашку и тут же поставил ее на стол, тихонько звякнув блюдечком. – Ататакасугиру, слишком горячий. Да?
– Да. Не знаю даже. – Я зачем-то намотал волос обратно на зубья гребешка. – Я и лица-то ее толком не разглядел.
– Вы, кажется, уже долго у нас в Японии, Никорай-сан?
– Чуть меньше года.
– И вы же, кажется, еще не женаты? – продолжал допытываться Кимура-сэнсэй.
Улыбка его совсем растаяла, и лицо приобрело серьезное и немного печальное выражение. Я подумал, что, наверное, спина у него все время болит, а он и вида не подает.
– Не женат, Кимура-сэнсэй. В России у меня была невеста.
Он вопросительно поднял брови, и я добавил:
– Мы расстались как раз перед моим отъездом в Японию. По моей вине.
– М-м, вот как. – Кимура-сэнсэй осторожно отпил кофе и многозначительно прикрыл глаза. – Так значит, вы обидели девушку и уехали? И даже потом не извинились?
Я растерялся. Вообще-то Кимура-сэнсэй был очень деликатным, но у него была особенность: говоря на русском, он позволял себе то, чего никогда бы себе не позволил, беседуя на японском, – очевидно, так он старался соответствовать в его понимании «русскому национальному характеру».
– До начала лекции еще довольно много времени. Хотите узнать, как так вышло, что я стал хромым и надо мной все смеются? – спросил Кимура-сэнсэй, не дожидаясь моего ответа. Я хотел было возразить, что никто над ним не смеется, а, напротив, в университете все его очень уважают, но Кимура-сэнсэй покачал головой и снова заулыбался.
– Когда мне исполнилось двадцать, прошло уже чуть больше сорока лет с окончания войны, и на молодежи, к которой я относился, наше поражение, можно сказать, никак не отразилось. Я тогда перешел на второй курс Тодая, большинство моих друзей были старше меня на год-два и на много лет опытнее. Могу сказать, Никорай-сан, я, хоть и прочитал много книг о жизни, самой жизни еще совсем не знал. – Кимура-сэнсэй с улыбкой покачал головой и отпил из чашки кофе. По лицу его было видно, что на него нахлынули воспоминания о том – видимо, счастливом – времени. – Ха́на пришла к нам учиться в конце первой недели апреля, ей долго оформляли документы в ее американском университете, но весна выдалась холодная, и она как раз вошла в класс, когда в Токио отцветала последняя сакура. Вы любите сакуру, Никорай-сан?
– Конечно люблю, – ответил я и едва удержался, чтобы не съязвить по этому поводу. Поскольку в Японии, за исключением пары зимних месяцев, все время что-нибудь цветет.
Кимура-сэнсэй регулярно задавал мне вопросы про глицинию-фудзи, асагао, гортензию, ирисы и даже про японский остролодочник, которого я в глаза не видел. Если бы он не стал филологом, то наверняка бы сделался садоводом.
– Нет человека, который не любил бы сакуру, – удовлетворенно заметил Кимура-сэнсэй. – Хана пришла к нам вместе с облетающими лепестками сакуры, и само ее имя означало «цветок», поэтому все молодые люди сразу обратили на нее внимание. Она села за соседний с моим стол, так что целую неделю я почти не слушал лекций, а только разглядывал ее украдкой и к вечеру пятницы был уже влюблен и осмелился проводить ее до общежития.
Вообще-то, если не обращать внимания на больную спину и хромоту, Кимуру-сэнсэя можно было назвать привлекательным: волосы, когда-то совершенно черные, а теперь тронутые сединой, с возрастом не поредели и лежали на голове плотной шапкой, да и глядя на его правильное, с мягкими чертами – разве что слишком худое – лицо, никак нельзя было дать ему пятьдесят два года. Ясно было, что ничем хорошим связь с Ханой для него не закончилась: насколько мне было известно, у Кимуры-сэнсэя не было детей, он никогда не был женат и вся жизнь его была сосредоточена в тихих стенах университета. Мне захотелось как-нибудь его подбодрить.
– Она ответила вам взаимностью, Кимура-сэнсэй? – спросил я и тут же спохватился: получилось немного невежливо.
– Молодость легко отвечает взаимностью. – уклончиво ответил Кимура-сэнсэй. – И не думает о последствиях. Мы встречались с Ханой три месяца – я так хорошо это помню, потому что в те дни, когда я решился пригласить ее к нам в дом и познакомить с моими родителями, как раз зацветали гортензии. – Он грустно покачал головой и потрогал ручку совсем остывшей кофейной чашки. – Отец был в ярости. Честно говоря, я никогда не видел, чтобы мой отец так сердился, вообще-то он очень добрый человек. Конечно, при Хане он ничего такого не сказал, только я понял, что он сильно раздражен: когда он бывал раздражен, он постукивал пальцами по столу – вот так. – Кимура-сэнсэй положил на стол руку ладонью кверху и постучал по дереву костяшками пальцев – очень тихо, с интервалами не меньше секунды между постукиваниями. – А когда она ушла, он дал волю своему гневу.
– И… как же вы потом поступили? – осторожно поинтересовался я, потому что он снова умолк, погрузившись в воспоминания.
– В общем-то, моего отца можно было понять, – помолчав, продолжил Кимура-сэнсэй, как будто не расслышав моего вопроса. – Он родился в семье военного врача через год после окончания Второй мировой, и все его детство было так или иначе связано с унижением, которое пришлось переживать всем японцам. Но отец никогда не говорил со мной об этом, и я не мог подозревать, что моя любовь к американской девушке может стать для него тяжелым ударом. Как бы вы поступили на моем месте, Никорай-сан?
Я только пожал плечами и покачал головой, не найдясь с ответом. Заколка Момоко-сан так и оставалась в моей руке: я вертел ее в пальцах, и в какой-то момент пластиковые зубья вдавились в ладонь – не слишком больно, но ощутимо, как зубы примеривающейся укусить кошки.
– Я поступил очень глупо, – сказал Кимура-сэнсэй. – Попытался объясниться с Ханой, сказал ей, что мой отец против нашей связи. Она, конечно, хотела узнать причину, и я ответил, что это потому, что она американка, а отец ненавидит все американское.
Я промолчал: едва ли молодая девушка могла принять такую странную причину.
– Хана плакала, – продолжал Кимура-сэнсэй, – она не могла понять, почему я должен покориться воле родителей, потому что в Америке это немыслимо, американский бойфренд просто ушел бы со своей девушкой от такого отца, американец ни за что бы не обидел свою девушку… Она много чего тогда сказала, – он вздохнул, – и была, думаю, со своей стороны права. Вскоре после этого разговора Хана уехала домой, бросив стажировку в Тодае – так сильно я заставил ее страдать.
– А потом? – Я взглянул на часы: до лекции оставалось всего десять минут. Студенты, наверное, уже собрались у дверей аудитории.