— Я думаю, — надменно уронила она, — итак, я жду теперь вашего ответа, Александр!
— Вы сами понимаете, — проговорил я, — мне нужно это обсудить, и если вы позволите, то мы вернемся к этому вопросу завтра утром. Тогда я вам чистосердечно изложу свое положение, и если вы после этого не откажетесь от вашего предложения, то я буду счастлив стать вашим мужем, как только мы с вами отправимся в Джемстоун, чтобы обвенчаться!
— Если вы хотите дать мне понять, Александр, что у вас в Англии есть уже жена, то это не имеет здесь никакого значения; все, кто здесь живет, освобождаются от всяких уз, заключенных в Англии или какой-либо другой части света. Что касается поездки в Джемстоун, то в этом нет никакой надобности; если бы живущие на заимках или поселениях стали дожидаться для совершения брака священников, то они, вероятно, никогда не дождались бы возможности вступить в брак. Здесь это делается гораздо проще: мы просто-напросто напишем брачное условие на бумаге, подпишем его и дадим его засвидетельствовать; этого вполне достаточно. Но так как я вижу, что вы смущены, то я согласна подождать вашего ответа до завтра!
С этими словами «госпожа» поднялась со своего места и прошла в свою комнату, захлопнув за собою дверь несколько более выразительно, чем бы я этого желал в данном моем нервном состоянии.
Как только она ушла, я вышел на открытый воздух, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями и решить, что мне делать. Жениться на ней, об этом я не думал, конечно, ни минуты. Но как избежать этой женитьбы? Вот в чем заключался главный вопрос. Ее предложение, в сущности, походило на нападение разбойника на большой дороге, который, схватив вас за горло, говорит: «Кошелек или жизнь!» В данном случае эта женщина ставила мне точно такой же вопрос: «брак со мной или жизнь!» Оставалось только одно — бежать еще сегодня ночью и скрыться в лесу; так я и решил сделать.
Я не возвращался в дом до тех пор, пока не стемнело. «Госпожа» не выходила из своей комнаты, а слуги оба сидели у очага. Я присел к ним, но почти не говорил или, если говорил, то только шепотом, причем сказал, что их «госпожа» нездорова, и что лучше нам всем трем уйти и лечь спать, а не разговаривать тут у самых ее дверей. Они воззрились на меня с недоумением, до того невероятной показалась им мысль, что их «госпожа» может быть нездорова. Однако встали и ушли в пристройку, где и улеглись на своих постелях; я сделал то же, но только не раздеваясь. Затем я, не спуская глаз, стал следить за щелью в дверях ее комнаты, дожидаясь, когда там потухнет огонь. Через каких-нибудь полчаса едва заметная струйка света, исходившая из щели в дверях комнаты «госпожи», наконец, исчезла; судя по этому я решил, что она легла спать. Я прождал еще два часа, не смея шелохнуться; оба ссыльных, наработавшись до устали за день, громко храпели и спали, как убитые. Их громкий храп покрывал легкие звуки, какие я случайно мог произвести, двигаясь по сеням и пристройке. Прежде всего я прошел в кладовую и забрал там, сколько мог, вяленого мяса, затем снял одно ружье и патронташ с патронами; накинув последний на плечо и взяв в руку ружье, я осторожно прокрался к выходной двери. Здесь было главное затруднение; стоило мне выйти за дверь и отбежать хотя бы всего только пять шагов, и я был бы спасен. Тяжелый деревянный засов я снял без малейшего шума; теперь оставались только одни железные болты и задвижка; болты я тоже снял и, наложив пальцы на , задвижку, осторожно стал отодвигать и ее, как вдруг чьи-то сильные цепкие руки схватили меня за горло, и прежде чем я успел сообразить, в чем дело, та же невидимая сила бросила меня на пол с такой силой, что я на время совершенно потерял сознание. Когда я пришел в себя, то почувствовал страшную тяжесть, давившую мне грудь и мешавшую мне дышать; раскрыв глаза, я увидел, что «госпожа» сидит на мне и отдает какие-то приказания ссыльным; один из них успел уже зажечь лампу, и потому я мог теперь видеть, что происходило вокруг.
— Бога ради, сойдите с меня: я задыхаюсь! — взмолился я угасающим голосом.
— Да, да, сойду, но только не сейчас, — отозвалась «госпожа». — Ну-ка, Джемс, подай их мне сюда!
Джемс подал ей какие-то железные цепи, и «госпожа», обернувшись назад, ловко и проворно надела мне ножные кандалы. Кандалы эти замыкались какой-то пружиной, и раскрыть их можно было не иначе, как с помощью особого ключа. Когда это было сделано, она, наконец, поднялась, и я мог свободно вздохнуть. Тогда она обратилась к обоим ссыльным:
— Идите вы оба под табачный навес и оставайтесь там до тех пор, пока я не позову вас. Если я вас увижу хоть на аршин ближе к нам, то заживо сдеру с вас кожу!
Ссыльные почти бегом удалились из пристройки; когда они были уже далеко, «госпожа» обратилась ко мне:
— Так вы хотели бежать, сударь? Не так ли? Вы желали избежать брака со мной, и вот вы теперь навлекли на себя иную участь, о какой даже не думали!
— Я полагал, что бежать было самое разумное, что я мог сделать! — проговорил я. — Раз уже я должен сказать вам все, то говорю вам, что я давно помолвлен с одной молодой особой, и даже для вас я не мог решиться изменить данному ей слову. Я хотел сказать вам об этом завтра утром, но затем подумал, что это могло быть вам неприятно, и потому решил уйти, не дав вам никакого ответа.
— Прекрасно, сударь; я предлагала вам стать вашей женой, что сделало бы вас моим господином и повелителем. Но вы отказались от этого, и теперь я делаю вас своим рабом. Слышите? Я предоставляю вам выбор — или вы станете моим мужем, или останетесь в цепях и будете работать, как невольник. Во всякое время, когда вы передумаете и захотите принять мое предложение, я верну вам свободу и я как жена буду вам послушна!
— Это вы только говорите, — сказал я, — но допустим, что я вас чем-либо рассержу или прогневаю, вы поступите со мной точно так же, как сейчас, Но от этих цепей я еще, быть может, смогу когда-нибудь избавиться, а раз женившись на вас, навсегда должен буду остаться вашим рабом.
— Вскоре, вы, вероятно, перемените ваше мнение на этот счет! — сказала она. — А пока вы можете выйти на двор и прохладиться.
И повернувшись, она ушла в свою комнату.
Я поднялся с пола и решил, по ее совету, выйти на улицу и прохладиться, но когда встал на ноги, то почувствовал, что другой конец цепи, очень тяжелый, достигавший длины приблизительно двух ярдов, был прикован к большому чугунному ядру, весом около пуда, так что я не мог идти иначе, как неся это ядро в руках. Итак, подняв с пола это ядро, я вышел из дома. Теперь я уже не боялся этой женщины, я был чересчур взбешен, чтобы бояться чего бы то ни было. Несколько успокоившись, я стал обсуждать свое положение и пришел к заключению, что оно безвыходно… Прошло уже более двадцати месяцев со времени моего отплытия из Ливерпуля, и мне начинало казаться, что надежда когда-либо свидеться с той, которую я так любил, становилась теперь совершенно неосуществимой.
Я мог провести долгие годы в цепях или умереть от истязаний и бесчеловечного обращения; я прекрасно сознавал, на что должен был рассчитывать от этой женщины. Тем не менее я решил бесповоротно не уступать ей. Я усердно помолился Богу, чтобы Он поддержал меня в эти трудные для меня минуты испытания, и почувствовал себя как бы примирительным. Всю ночь я не возвращался в дом и следил за восходом солнца, когда оно стало появляться на горизонте. Оба ссыльных вышли и отправились на работу; проходя мимо меня, они окинули меня сочувственным взглядом, пожали плечами, но не посмели заговорить со мной.
Вскоре вышла и «госпожа». Она начала с того, что принялась издеваться надо мной, но я не возражал ей ни словом, не раскрывал рта и не издал ни единого звука. Тогда она попробовала заговорить со мной ласково, примирительно, но я упорно оставался нем. Наконец, она пришла в бешенство, принялась бить, колотить меня, свирепствуя, как разъяренная тигрица, до тех пор, пока я не упал в изнеможении на землю. Тогда она наступила своей тяжелой ногой мне на шею и, победоносно озираясь кругом, с минуту молчала, затем принялась осыпать меня самыми возмутительными словами; и вдруг, без всякого перехода, упала на колени и стала целовать мои руки и просить прощения, называя меня самыми нежными именами, уверяя меня в своей безграничной любви, умоляя меня согласиться исполнить ее желание. Никогда еще не видывал свет такой влюбленной тигрицы, как эта страшная, невероятная женщина.
— Знайте, что пока я буду в кандалах, я никогда не дам вам никакого ответа ни на какие ваши просьбы; в этом я клянусь вам! — сказал я.
Тогда она поднялась с колен и молча ушла в свою комнату.
Трудно описать, что я испытал за шесть недель от этой ужасной женщины. Все эти шесть недель я ходил в кандалах, как преступник, и все время она то молила и ласкала меня, то била и истязала до потери сознания. Я не знал ни минуты покоя; жизнь начинала становиться мне в тягость, и я нередко молил ее положить конец моим страданиям, лишить меня жизни. Но на меня также находили минуты безумного бешенства, и тогда я проклинал ее, плевал на нее, всеми средствами выражал ей, как она ненавистна мне, как глубоко я презираю ее, или же я упорно молчал по целым дням, — и это всего более злило и раздражало ее. Она терпеливо сносила мои упреки, брань, оскорбления, все, что угодно, пока я выражал все это в словах, пока она могла слышать мой голос, но когда я молчал, то ею весьма скоро овладевало бешенство, она готова была убить и меня, и себя.
Шла седьмая неделя моего кандального существования; я измучился и истомился в конец; я лежал под табачным навесом.
На рассвете, едва только забрезжило, я заметил между деревьями, росшими на расстоянии приблизительно трехсот шагов от дома, двух индейцев в их военном вооружении и военной татуировке, что являлось знаком их недружелюбных намерений. Я не шевелился и всячески старался, чтобы они не могли заметить меня, и продолжал наблюдать за ними. Наши ссыльные не раз говорили мне, что индейцы непременно нападут на нас, что они только выжидают удобного момента, желая отомстить за оскорбление, нанесенное «госпожой» одному из их главнейших вождей, с которым покойный супру