– Откуда у вас такая уверенность, падре, что все написанное в листках — ложь?
– Я бы знал из исповедей.
Доктор холодно посмотрел ему в глаза.
– Значит, все гораздо серьезней, если даже вы ничего не знаете.
К вечеру падре Анхель обнаружил, что в домах бедняков тоже говорят о листках, но по-другому, чаще всего просто посмеиваясь. После вечерней службы, мучимый неотступной головной болью (он приписал ее съеденным в обед фрикаделькам), падре без аппетита поужинал, а потом отыскал моральную оценку очередного фильма и впервые в жизни, отбивая двенадцать звучных ударов, означавших полный запрет, испытал темное чувство злорадного торжества. Потом, чувствуя, что голова у него лопается от боли, он поставил за дверью, на улице, табуретку и открыто сел наблюдать, кто, не считаясь с предупреждением, войдет в кинотеатр.
Вошел алькальд. Устроившись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. С непривычки (пачки сигарет ему хватало на месяц) его затошнило. Воспалительный процесс в десне прекратился, но тело все еще страдало от воспоминаний о прошлых ночах и от поглощенных таблеток.
Кинотеатр представлял собой окруженную цементной стеной площадку. Половину партера укрывал навес из оцинкованного железа, а трава словно заново пробивалась каждое утро сквозь россыпь окурков и жевательной резинки. Вдруг скамейки из необструганных досок и железная решетка, отделявшая партер от галерки, поплыли перед его глазами, и он, взглянув на белый прямоугольник экрана, почувствовал, как на него накатывается волна головокружения.
Когда свет погасили, ему стало лучше. Оглушающая музыка, доносившаяся из громкоговорителя, прервалась, но зато сильней завибрировал движок, установленный в деревянной будке рядом с кинопроектором.
Перед началом фильма показали рекламные диапозитивы. Несколько минут сумрак колебали приглушенный шепот, топот ног и короткие смешки. На алькальда напал вдруг страх, и он подумал, что этот приход зрителей в темноте, по сути дела, настоящее восстание против жестких правил, установленных падре Анхелем.
Владельца кинотеатра, когда тот проходил мимо, алькальд узнал по запаху одеколона.
– Разбойник, — прошептал алькальд, хватая его за руку, — придется тебе платить специальный налог.
Смеясь сквозь зубы, владелец кинотеатра сел рядом.
– Картина вполне подходящая, — сказал он.
– По мне, так лучше бы все картины были неподходящие, — сказал алькальд. — Высокоморальные фильмы — самые скучные.
Несколько лет назад к колокольной цензуре относились не особенно серьезно, но каждое воскресенье во время большой мессы падре Анхель называл
– Выручала задняя дверь, — сказал владелец кино.
Алькальд, глаза которого уже следили за кадрами старого киножурнала, заговорил, делая паузы каждый раз, когда на экране появлялось что-нибудь интересное.
– В общем, разницы пет, — сказал он. — Священник не дает причастия женщинам в платьях с короткими рукавами, а они все равно продолжают ходить без рукавов и только надевают фальшивые длинные, когда идут к мессе.
После журнала дали анонс фильма следующей педели. Они молча досмотрели его до конца, и тогда владелец кинотеатра наклонился к алькальду.
– Лейтенант, — прошептал он ему на ухо, — купите у меня это хозяйство.
Алькальд не отрываясь смотрел на экран.
– Нет смысла.
– Для меня, — сказал владелец кинотеатра. — А для вас будет золотое дно. Разве не понимаете? К вам священник со своим трезвоном не сунется.
Подумав, алькальд ответил:
– Заманчиво.
Однако никакими обещаниями связывать себя не стал, положив ноги на скамью впереди, он углубился в перипетии запутанной драмы, которая, решил он в конечном счете, не заслуживает и четырех ударов колокола.
Выйдя из кино, он зашел в бильярдную, где в это время разыгрывалась лотерея. Было жарко, из приемника лилась нестройная музыка. Алькальд выпил бутылку минеральной воды и пошел спать.
Он шел, ни о чем не думая, по берегу. Слушая глухое урчанье поднявшейся реки, он ощущал в темноте исходивший от нее запах большого зверя. Уже у себя дома, перед дверью спальни, он вдруг остановился, отпрянул назад и выдернул из кобуры револьвер.
– Выходи на свет, — приказал он, — или я тебя выкурю.
Из темноты прозвучал нежный голосок:
– Лейтенант, нельзя быть таким нервным.
Он стоял не двигаясь, готовый выстрелить, пока та, которая скрывалась внутри, не вышла на свет и он не узнал ее. Это оказалась Кассандра.
– Ты была на волосок от смерти, — сказал алькальд.
Он велел ей вернуться с ним в спальню. Довольно долго Кассандра говорила о разном, перескакивая с одной темы на другую. Она уже сидела в гамаке, сбросила, разговаривая, туфли и теперь с веселой развязностью рассматривала у себя на ногах покрытые огненно-красным лаком ногти.
Сидя напротив и обмахиваясь фуражкой, алькальд корректно поддерживал разговор. Он снова курил. Когда пробило двенадцать, она откинулась в гамаке на спину, протянула к нему руку в позвякивающих браслетах и легонько ущипнула за нос.
– Уже поздно, малыш, — сказала она. — Погаси свет.
Алькальд улыбнулся.
– Я звал тебя не для этого, — сказал он.
Она не поняла.
– На картах гадаешь? — спросил алькальд.
Кассандра села.
– Конечно, — сказала она.
И потом, уже сообразив, надела туфли.
– Только у меня нет с собой колоды, — сказала она.
– Бог помогает тому, кто сам себе помогает, — улыбнулся алькальд.
Он вытащил из глубины сундука захватанную колоду карт. Она серьезно и внимательно оглядела каждую карту с обеих сторон.
– Мои лучше, — сказала она. — Но все равно, самое важное — это как они лягут.
Алькальд пододвинул столик и сел напротив; Кассандра начала раскладывать карты.
– Любовь или дела? — спросила она.
Алькальд вытер вспотевшие ладони.
– Дела, — сказал он.
VI
Под карнизом флигеля, где жил священник, укрылся от дождя бездомный осел и всю ночь бил копытами в стену спальни. Ночь была беспокойная. Только на рассвете падре Анхелю удалось наконец заснуть по-настоящему, а когда он проснулся, у него было такое чувство, будто он весь покрыт пылью. Уснувшие под дождем туберозы, вонь отхожего места, а потом, когда отзвучали пять ударов колокола, также и мрачные своды церкви казались измышленными специально для того, чтобы сделать это утро тяжелым и трудным.
Из ризницы, где он переодевался к мессе, падре Анхель слышал, как Тринидад собирает свой урожай мертвых мышей, а в церковь между тем тихо проходят женщины, которых он там видел каждое утро. Во время мессы он со все усиливающимся раздражением замечал ошибки служки, его отвратительную латынь и в момент окончания службы испытал беспросветную тоску, терзавшую его в худшие минуты жизни.
Он уже шел завтракать, когда путь ему преградила сияющая Тринидад.
– Сегодня еще шесть попались! — воскликнула она, показывая коробку с дохлыми мышами.
Падре Анхель попытался стряхнуть с себя уныние.
– Великолепно, — сказал он. — Теперь нам надо только найти норки, и тогда мы избавимся от них окончательно.
Тринидад уже нашла норки. Она рассказала, как в разных местах храма, особенно в звоннице и у купели, отыскала их и залила асфальтом. Этим утром она видела, как о стену билась обезумевшая мышь, тщетно проискавшая всю ночь вход к себе в дом.
Они вышли на замощенный камнем дворик, где уже распрямлялись первые туберозы. Тринидад остановилась выбросить дохлых мышей в отхожее место. Войдя в свою комнату, падре Анхель снял салфетку, под которой каждое утро, словно по волшебству, появлялся завтрак, присылавшийся ему из дома вдовы Асис, и приготовился есть.
– Да, чуть не забыла: я так и не смогла купить мышьяк, — сказала, входя к нему в комнату, Тринидад. — Дон Лало Москоте говорит, что продаст его только по рецепту врача.
– Мышьяк уже не понадобится, — сказал падре Анхель. — Они теперь задохнутся в своих норах.
Пододвинув кресло к столу, он достал чашку, блюдо тонкими ломтиками кукурузного хлеба и кофейник с выгравированным японским драконом. Тринидад открыла окно.
– Всегда надо быть наготове — вдруг они появятся снова, — сказала она.
Падре Анхель начал было наливать себе кофе, но остановился и посмотрел на Тринидад: в бесформенном балахоне и ортопедических ботинках она подходила к его столу.
– Ты слишком много об этом думаешь, — сказал он.
Ни в этот момент, ни позднее падре Анхель так и не обнаружил в густых бровях Тринидад хоть какого-нибудь намека на беспокойство. Не сумев унять легкое дрожание пальцев, он долил в чашку кофе, бросил в него две чайные ложки сахарного песка и, не отрывая взгляда от висевшего на стене распятия, стал размешивать.
– Когда ты исповедовалась в последний раз?
– В пятницу, — ответила Тринидад.
– Скажи мне одну вещь: было ли хоть раз, чтобы ты скрыла от меня какой-нибудь грех?
Тринидад отрицательно покачала головой.
Падре Анхель закрыл глаза и вдруг, перестав мешать кофе, положил ложечку на тарелку и схватил Тринидад за руку.
– Стань на колени, — сказал он ей.
Ошеломленная Тринидад поставила картонную коробку на пол и стала перед ним на колени.
– Читай покаянную молитву, — приказал падре Анхель отеческим тоном исповедника.
Скрестив на груди руки, Тринидад неразборчиво забормотала молитву и остановилась только, когда падре положил ей руку на плечо и сказал:
– Достаточно.
– Я лгала, — сказала Тринидад.
– Что еще?
– У меня были дурные мысли.
Так она исповедовалась всегда — перечисляла общими словами одни и те же грехи и всегда в одном и том же порядке. На этот раз, однако, падре Анхель не мог противостоять желанию заглянуть немного поглубже.
– Например? — спросил он.
– Я не знаю, — промямлила Тринидад. — Просто бывают иногда дурные мысли.
Падре Анхель выпрямился.
– А не приходила тебе в голову мысль лишить себя жизни?