Вспышка света, озарившая на мгновение лабиринт, в котором она плутала уже два года, не поколебала решимости вдовы Монтьель.
– Неважно, — сказала она. — Мои дети счастливы в Европе, и им нечего делать в этой, как они ее называют, стране дикарей. Если хотите, сеньор Кармайкл, можете собрать все, что найдете в этом доме, в один большой узел и бросить свиньям.
Спорить с нею сеньор Кармайкл не стал. Под предлогом, что надо приготовить кое-что для ее путешествия, он пошел за врачом.
– Вот теперь мы увидим, Гвардиола, какой ты патриот.
Парикмахер и еще несколько человек, разговаривавшие в парикмахерской, узнали алькальда еще до того, как увидели его в проеме двери.
– И вы тоже, — продолжал он, обращаясь к двум молодым людям. — Сегодня вечером вы получите винтовки, о которых так мечтали, и посмотрим, такие ли вы мерзавцы, чтобы повернуть их против нас.
Сердечность, с которой он произнес эти слова, не вызывала никаких сомнений.
– Лучше бы метлу, — отозвался, даже не удостоив его взглядом, парикмахер. — Для охоты за ведьмами нет лучшего оружия, чем метла.
Он брил затылок первого за это утро клиента и решил, что алькальд шутит. Только увидев, как тот выясняет, кто из присутствующих резервист и, следовательно, умеет обращаться с оружием, он понял, что и вправду оказался одним из избранных.
– Лейтенант, вы и в самом деле хотите втянуть нас в это? — осведомился он.
– Что за черт! — негодующе воскликнул алькальд. — Всю жизнь мечтают о винтовке и не верят, когда им ее наконец дают!
Он стал у парикмахера за спиной — оттуда он мог видеть в зеркало всех.
– Пошутили — и хватит, — тоном приказа продолжал он. — Сегодня в шесть часов резервистам первого призыва явиться в полицейский участок.
Парикмахер посмотрел на него в зеркало.
– А если я схвачу воспаление легких? — спросил он.
– Вылечим его в камере.
В бильярдной из музыкального автомата лилось душещипательное болеро. В заведении не видно было ни души, но на нескольких столиках стояли недопитые бутылки и стаканы.
– Ну, докатились! — сказал дон Роке, увидев входящего алькальда. — Придется закрывать в семь.
Не останавливаясь, алькальд прошел в глубь помещения. За столиками для игры в карты тоже никого не было. Он заглянул в чулан, открыл дверь уборной, а потом пошел назад, к стойке. Проходя мимо бильярда, он внезапно поднял закрывавший его до пола кусок ткани и сказал:
– Довольно валять дурака.
Из-под бильярда, стряхивая с брюк пыль, вылезли двое юношей. Один из них был бледен; у другого, помоложе, горели уши. Алькальд отечески подтолкнул их в сторону выхода.
– Так не забудьте, — сказал он им. — Сегодня в шесть вечера в участке.
Дон Роке по-прежнему стоял за стойкой.
– Что ж, раз такое дело, придется заняться контрабандой.
– Это на два-три дня, — сказал алькальд.
На углу его догнал владелец кино.
– Мне только этого не хватало! — выкрикнул он. — Сначала колокол, а теперь еще и горн!
Алькальд похлопал его по плечу и попытался пройти мимо.
– Я вас экспроприирую, — сказал он.
– Не имеете права, — ответил владелец кинотеатра, — кино не подлежит конфискации в пользу государства.
– При чрезвычайном положении, — сказал алькальд, — может быть конфисковано и кино.
Только после этих слов он перестал улыбаться. Перескакивая через две ступеньки, алькальд взбежал по лестнице в полицейский участок и, едва оказавшись там, развел руками и захохотал.
– Черт подери! — воскликнул он. — И вы тоже!
В ленивой позе восточного властителя в шезлонге лежал директор цирка. Поглощенный своими мыслями, он курил трубку морского волка и, словно хозяин дома, взмахом руки пригласил алькальда сесть:
– Поговорим о делах, лейтенант.
Алькальд пододвинул стул и сел напротив. Взяв трубку в сверкающую разноцветными камнями руку, директор сделал какой-то непонятный жест.
– Могу я говорить с вами вполне откровенно?
Алькальд кивнул.
– Я это понял сразу, как только вас увидел — вы еще тогда брились, — сказал директор. — Так вот: я разбираюсь в людях и понимаю, что для вас этот комендантский час…
Алькальд разглядывал его, явно предвкушая развлечение.
– …в то время как для меня, который уже понес большие расходы, устанавливая шапито, и должен кормить семнадцать человек и девять зверей, это просто катастрофа.
– И что же из этого следует?
– Я предлагаю, — сказал директор, — чтобы вы перенесли комендантский час на одиннадцать вечера, а выручку от вечернего представления мы с вами будем делить на двоих.
Алькальд сидел не шевелясь и по-прежнему улыбался.
– Очевидно, вам не трудно было найти в городке кого-то, кто сказал, что я мошенник.
– Это законная сделка, — запротестовал директор цирка.
Он не заметил мгновения, когда лицо у алькальда стало суровым.
– Поговорим об этом в понедельник, — неопределенно пообещал алькальд.
– К понедельнику я буду по уши в долгах, — сказал директор. — Мы очень бедны.
Похлопывая директора по плечу, алькальд повел его к лестнице.
– Расскажите кому-нибудь другому, — ответил он, — а я в ваших делах кое-что понимаю.
И уже у самой лестницы, словно желая утешить директора, добавил:
– Пришлите ко мне сегодня вечером Кассандру.
Директор цирка попытался обернуться, но рука на плече подталкивала его вперед слишком настойчиво.
– Разумеется, — сказал он. — Это не в счет.
– Пришлите ее, — повторил алькальд, — а завтра мы поговорим.
Кончиками пальцев сеньор Бенхамин толкнул дверь из проволочной сетки, но не вошел, а крикнул, подавляя раздражение:
– Окна, Нора!
Нора Хакоб, крупная, средних лет женщина с мужской стрижкой, лежала в полутемной гостиной, а напротив нее стоял электрический вентилятор. Она ждала сеньора Бенхамина к обеду. Услыхав его голос, Нора Хакоб с усилием поднялась и распахнула все четыре окна, выходившие на улицу. В гостиную хлынул зной. Комната была облицована кафельными плитками с одним и тем же стилизованным многоугольным павлином, повторявшимся бесчисленное множество раз, и обставлена мебелью в чехлах с цветочками — бедность с претензией на роскошь.
– Можно верить тому, что говорят люди? — спросила она.
– Они много чего говорят.
– Я о вдове Монтьель, — объяснила Нора Хакоб. — Говорят, что она сошла с ума.
– По-моему, она сошла с ума давным-давно, — сказал сеньор Бенхамин. И с каким-то разочарованием в голосе добавил: — Да, это правда — сегодня утром она пыталась броситься с балкона.
На обоих концах стола, который был весь виден с улицы, стояло по прибору.
– Наказанье господне, — сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы подавали обед. Вентилятор она принесла с собой в столовую.
– У нее в доме с утра полно людей, — продолжал сеньор Бенхамин.
– Удобный случай посмотреть, как там, внутри, — отозвалась Нора Хакоб.
Чернокожая девочка с россыпью красных бантиков в волосах подала дымящийся суп. Столовую наполнил запах вареной курицы, и духота стала невыносимой. Сеньор Бенхамин заправил за воротник салфетку, сказал: «Приятного аппетита» — и попытался поднести горячую ложку ко рту.
– Не дури, подуй, — нетерпеливо сказала она. — И пиджак сними. С твоей боязнью закрытых окон мы помрем от жары.
– Нет уж, пусть остаются открытыми — тогда каждое мое движение будет видно с улицы, и мы не дадим пищи слухам.
В ослепительной улыбке, словно с рекламы искусственных зубов, она показала сургучного цвета десны.
– Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят.
Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп.
– Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, — закончила она, имея в виду свою пятнадцатилетнюю дочь, ни разу, с тех пор как она уехала в пансион, не приезжавшую домой на каникулы. — А обо мне не могут сказать больше того, что и так уже все знают.
Сеньор Бенхамин не обратил к ней на этот раз обычного своего неодобрительного взгляда. Разделенные двумя метрами стола — самым коротким расстоянием, какое он себе позволял, особенно на глазах у людей — они молча продолжали есть суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе, он писал ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время прогулки по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к изгороди и категорически заявил: «Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя пристрелю». К концу каникул они обвенчались, а десятью годами позднее разошлись.
Так или иначе, — сказал сеньор Бенхамин, — не следует будоражить закрытыми дверьми людское воображение.
После кофе он встал.
– Я пошел, а то Мина, наверно, беспокоится.
И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул:
– Не дом, а печка!
– Я же говорила тебе, — отозвалась Нора Хакоб.
Она проводила его взглядом до последнего окна, где он, словно благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она отнесла вентилятор в спальню, закрыла дверь и разделась догола. Потом, как она делала каждый день после обеда, прошла в ванную комнату тут же за стенкой и, погруженная в свои мысли, села на унитаз.
Четыре раза в день видела она, как Нестор Хакоб проходит мимо ее дома. Все знали, что он живет с другой женщиной, что та родила ему четырех детей и что его считают безупречным отцом. Несколько раз за последние годы он проходил перед окнами ее дома с детьми, но ни разу с той женщиной. Она видела, как он худеет, становится бледным и старым и превращается в незнакомца, и теперь ей казалось невероятным, что когда-то она была с ним близка. Временами, коротая в одиночестве после обеденные часы, Нора снова начинала с невыносимой остротой желать его — не такого, каким он проходил теперь мимо ее окон, а такого, каким он был перед рождением Моники, когда его быстрая и скучная любовь стала для нее переносимой.
Судья Аркадио спал до самого полудня и узнал о приказе только в суде. Секретарь, однако, не находил себе места уже с восьми утра, когда алькальд велел ему подготовить текст приказа.