Все так, как рассказывало старинное сочинение. Но действительность опять вторглась в видение: не просто «при ветре» шевелились чешуя и панцирь каменного изваяния, а при осеннем ветре... Осень, реальная осень в Куйчжоу не отступала от поэта.
И эта осень уже открыто присутствует в следующем стихе. Зерна «водяного риса», цицании, — черного цвета; осенью они осыпаются и массой оседают на дно, так что кажется, будто в воде — черное облако. Об осени говорит и следующий стих — о холодной росе, блистающей в чашечках лотоса; о красной пыльце, осыпающейся с увядающих цветов.
Последние два стиха целиком возвращают к действительности, причем к действительности Куйчжоу. «Далекая крепость», — сказал поэт во втором стансе; т. е. пограничное, затерянное на самой окраине страны, укрепление — сказал он здесь. Отсюда до Чанъаня дорога открыта только для птиц. И в плену у рек и озер, заполняющих этот край, живет он один — «старик-рыбак», как назвал себя тут поэт.
Куньу — Юйсу... дорога сама извивается и кружит.
Северный склон пика Цзыгэ... ведет к Мэйпи.
Ароматный рис... оставшиеся не склеванными попугаями зернышки.
Голубая павлония... осталось старое гнездо фениксов на ее ветвях.
Вместе с красавицами собирал зеленые растения весною, с ними переговаривался.
Вместе с сянями усаживался в лодку... вечером только приходил в другое место.
Моя красочная кисть вмешивалась и в явления природы.
Седая голова... пою стихи, смотрю вдаль... скорбно поникаю головой.
Последний станс «Осеннего цикла» опять воспринимается как воспоминания. В горах, недалеко от Чанъаня, есть озеро Мэйпи. Это живописное высокогорное озеро, одно из любимых мест дальних загородных прогулок. Ду Фу в годы своей жизни в столице часто бывал на берегах этого озера, обычно с друзьями — братом и поэтом Цэнь Вэнем. Одну из таких прогулок он описал в 753 г., т. е. еще в спокойное для страны время, в стихотворении «Песня об озере Мэйпи». В данном стансе поэт как бы видит перед собой дорогу к этому озеру: упоминает места, через которые она проходит, обращает внимание на то, как она вьется по горным склонам, поднимаясь к Цзыгэфынъинь — Пику фиолетовых палат, одной из вершин хребта Чжуннаньшань, Южных гор, высящихся к юго-востоку от Чанъаня. На северном склоне этой вершины и лежит озеро Мэйпи.
Само озеро и весь его район еще во время Ханьской империи входили в границы дворцового парка, а в местности Куньу был выстроен павильон. Тут же вилась живописная горная речка Юйсу.
Поэт вспоминает, как он во время одной из своих прогулок — вероятно, той, которая описана в «Песне об озере Мэйпи», по-видимому, особенно запомнившейся ему, — видел еще уцелевшие от попугаев, во множестве водившихся в этих местах, зернышки «ароматного риса» — какого-то растущего здесь растения. Видел на огромной голубой павлонии старое, оставленное обитателями гнездо фениксов.
Упоминание о фениксах резко меняет общий тон стихотворения: оно опять уводит в иллюзорный мир. Феникс в действительности не существует: это сказочная птица китайских легенд. Но дело не просто во внесении поэтом в свое воспоминание элемента сказочности.
Древнее предание рассказывает, что люди в первый раз увидели феникса, когда ими стал править Шунь, государь-мудрец, один из Совершенных людей глубокой древности. Стали считать поэтому, что появление феникса служит знаком того, что государством управляют мудро, что в обществе царят добрые нравы, что вокруг разлито благополучие. Поэтому-то Конфуций и горевал, что в его времена «Феникс не появляется» («Луньюй», IX), а мы знаем, что это было связано у него с осуждением правителей его времени.
Ввиду этого слова Ду Фу о том, что он по дороге в Мэйпи увидел старое, оставленное гнездо фениксов, должны восприниматься так же, как и восклицание Конфуция. В полном виде оно таково: «Феникс не появляется... Река не выносит знаки... Конец мне!»[339].
«Река не выносит знаки» — не выносит из своих глубин то чудесное существо — «лошадь-дракон», на коже которого Фу-си, другой Совершенный человек, другой государь-мудрец древних преданий, прочитал первые в мире письмена. Появление из воды этого сказочного существа — такой же признак мудрого, благого правления, как и прилет феникса. Конфуций, наблюдая, до какого плачевного состояния правители его времени довели страну, выразил свою оценку в таких символических образах.
В свете этих образов понятно, что хотел сказать Ду Фу своими словамми о старом, оставленном гнеде фениксов., В них содержится не менее суровая, чем у Конфуция, оценка положения, до которого довели страну правители его времени. И только старое гнездо феникса напоминает о былом благополучии. В нем остались лишь недоклеванные птицами зернышки. Эти слова тоже звучат символически. Вторую строфу последнего станса комментаторы пытаются понять то в реальном плане, то в фантастическом. Одни полагают, что в стихах этой строфы поэт говорит о себе, продолжая свои воспоминания о прогулках у озера Мэйпи. В этом случае вполне реальны и «красавицы», с которыми он собирал что-то яркое, зеленое; думают, что речь идет о каких-то красивых ярко-зеленых растениях. Другие считают, что «красавицы» — это сказочные феи, а «зеленое» — их украшения, сделанные не то из «зеленого камня» (вероятно, малахита), не то из перьев зимородка. Феи играли на берегу и растеряли эти свои украшения. И вот поэт вместе с ними их собирает. Слова «весною с ними переговариваюсь», как будто бы благодаря упоминанию о весне имеющие вполне определенный смысл, некоторые комментаторы хотят понимать как «обмен украшениями». Что же касается «сяней», о которых говорится в следующем стихе, то, по мнению одних, это просто друзья поэта, с которыми он катается на лодке; по мнению других — маги, волшебники.
Есть, однако, старый рассказ, несомненно известный поэту, о том, как двое друзей — Ли Пи и Го Тай — катались по этому озеру, а видевшие их восклицали: «Вот катаются сяни!» Предание говорит, что это было во время Ханьской империи[340]. Не унесся ли поэт опять от Мэйпи своего времени к Мэйпи эпохи Хань, этой идеальной в его представлении древней поры? И тогда «красавицы» должны восприниматься также в этом аспекте — это бывшие здесь когда-то прекрасные обитательницы этих мест.
Последние две строки станса — горестное заключение. Когда-то, думает поэт, его стихи были исполнены такой силы, что действовали на самое природу; они могли уничтожать для него и пространство и время. Такое представление о силе поэзии, ее могуществе, почти сверхъестественном, было распространено среди многих поэтов средневекового Китая. И вот теперь, думает Ду Фу, он как будто по-прежнему «поет», т. е. слагает и читает нараспев, свои стихи, но ни времени, ни пространства он преодолеть с их помощью не может. «Седая голова» — знак того, что не он, поэт, властвует над временем, а оно над ним. «Смотрю вдаль» — в сторону Чанъаня; это знак того, что не он, поэт, господствует над пространством, а сам в его власти. Поэтому скорбно поникает глава измученного «думами о родной стране», «любовью к родным садам» поэта.
«Восемь стансов об осени» действительно могут не нравиться тем, кто считает, что поэтическое произведение должно быть ясным по мысли и точным по словесному выражению; что никаких загадок оно содержать в себе не имеет права. «Прекрасной ясности» в осенней поэме Ду Фу нет.
В поэме, прежде всего, два плана: внешний и внутренний. Внешний план — то, что поэт видит в природе; внутренний — то, что происходит в его душе. Оба плана не отделены друг от друга; они перемешиваются, сплетаются, притом весьма прихотливо. По поверхности течет какой-то поток, как будто вполне определенный; и вдруг его течение уходит куда-то в глубину и на поверхности появлялся откуда-то из глубины другое течение; бывает, по первое течение не исчезает и второе только присоединяется к нему; присоединяется, а не сливается. Есть что-то, управляющее этими двумя течениями, но оно скрыто где-то в глубине и внешне ни в чем не выражается.
В каждом из этих двух основных планов — своя двойственность. Во внешнем плане смешивается то, что поэт непосредственно видит перед собой, т. е. картина осени в Куйчжоу, с тем, что предстает перед умственным взором в далеком Чанъане; в том и другом случае выступает то настоящее, то прошлое. Иначе говоря, налицо двуплановость не только пространства, но и времени.
Во внутреннем плане соединено личное и общественное. Появляются мысли о себе, о своей неудавшейся жизни, и тут же рядом — о своей стране, о ее печальном состоянии. Прихотливо перемешаны одно место с другим, настоящее с прошлым.
И, наконец, еще одна двойственность: смешение реального с иллюзорным. Такое смешение присутствует и во внешнем плане, и во внутреннем: то вполне реальная местность, конкретная деталь обстановки, то какой-то фантастический мир; то совершенно реальная история с очень точными подробностями, то история, облеченная в совершенно сказочные одеяния; в последнем случае — в каком-то причудливом сочетании действительного и воображаемого.
В дополнение ко всему этому — наличие особого плана, как бы стоящего за всем целым. Из приведенного разбора видно, что многое в стихах поэта понятно только в связи с целым комплексом ассоциаций, облекающих какой-либо образ, только при знании символики некоторых образов, только при учете душевного состояния поэта и его общего умонастроения. А это все требует знания истории — той, которая развертывается на глазах поэта, и прошлой; знания литературы, раскрывающей, как народ представлял себе и свое прошлое, и свое настоящее; знания поэзии, воспевающей то и другое.
Но в этом сложном произведении есть все же нечто совершенно ясное и понятное. Это — «родных садов сердце» и «о родной стране думы», т. е. тема своей жизни и судьбы и тема жизни и судьбы своей родины. Обе эти темы настолько переплетены друг с другом, что их просто невозможно отделить. Ду Фу — поэт, у которого действительно личное слито с общественным, переживание своей судьбы — с переживанием судьбы всей родины. Но доминанта в этом едином сложном звучании безусловно тема родины. Это вообще характерно для творчества Ду Фу.