да в жизни я не была так счастлива. Что может быть лучше любви? Без нее я просто умерла бы.
Я не стала напоминать, как пять минут назад она утверждала, что любовь ее убьет, а благоразумно призвала к осторожности:
— Ты бы немного притормозила.
— Зачем? Для чего?
Я колебалась. Вспоминала о словах Стендаля, писавшего о желании влюбиться, ощутить блаженство этого состояния. Будь его избранница самой уродливой парижской кухаркой, это не имело бы значения, если бы он любил ее, а она отвечала ему взаимностью.
— Может быть, любовь не так уж хороша, — осторожно сказала я, — если она безответная. То есть если другой не испытывает тех же чувств.
Ее ответ меня потряс, и мне показалось, что пол задрожал у меня под ногами. Голос у Козетты был тихий, но теперь она почти кричала:
— Кто сказал, что он не испытывает тех же чувств?
При виде ее умоляющего лица и протянутых рук я почувствовала озноб и тошноту. Настоящие.
— Козетта…
— Что Козетта? Почему меня нельзя полюбить? Разве я недостойна любви? — Ее лицо уже не выглядело осунувшимся, словно помолодело, как будто сквозь оболочку возраста на мгновение проступила юная Козетта.
— Я не хочу, чтобы ты страдала, — с трудом выдавила из себя я.
— Если бы я была мужчиной, а Марк — женщиной, никого бы не волновало, что я на пятнадцать лет старше. — Ее голос дрожал. Бедная Козетта начала преуменьшать разницу в возрасте. Примерно в том же духе она упоминала седую прядь в его волосах. — Почему это имеет значение, если я женщина? Мы живем дольше мужчин. Почему мы должны столько времени оставаться старыми?
За прошедшие с тех пор годы эта несправедливость была устранена. Эльза вышла за мужчину, который на одиннадцать лет младше ее, и все считают, что ему здорово повезло.
— Все видят, как он тебя обожает.
— Ненавижу это слово!
Я не знала, что еще сказать, и поэтому просто подошла и обняла ее. Мы крепко обнялись, и теперь мне легче представить и почувствовать то дружеское объятие, чем любое из страстных объятий Белл.
15
Мы с Белл принимали двоих гостей. Прошло две недели с тех пор, как она у меня поселилась, но до вчерашнего дня никто не приходил. Мы были одни, и каждое утро я шла к себе в кабинет и пыталась писать — то есть сочинять роман, над которым должна была работать, историю с международной интригой и любовными приключениями, с местом действия в Вене и на Маврикии. Я не написала ни слова. Все, что вышло из-под моего пера, — этот рассказ или воспоминания, или как их еще назвать. Я не знаю, чем занимается Белл, пока я тут, но слышу, как она выходит из дома, и предполагаю, что гуляет, бродит по улицам западной части Лондона. С тех пор как Белл поселилась тут, я не слышала от нее презрительных слов о предместьях или жалоб, что мой дом находится слишком далеко к западу.
Вчера приходил мой отец. Дважды в год он приезжает в Лондон на медосмотр. Ему установили кардиостимулятор, и хотя отцу легче и удобнее наблюдаться у кардиолога у себя на южном побережье, он вбил себе в голову, что в Лондоне собрано все лучшее. Особенно в Хаммерсмите, где клиника считается одной из лучших в области сердечных болезней. Для своих семидесяти трех отец бодр и энергичен, но немного теряется в Лондоне с его вечными толпами, так что я всегда встречаю его на вокзале Ватерлоо и везу в клинику. После обследования он приезжает ко мне и остается на ночь.
Может показаться странным, что, несмотря на мою близость с Белл, отец ничего о ней не знал и до вчерашнего дня даже не подозревал о ее существовании. Но меня не вызывали в качестве свидетеля на суде — достаточно было других. Отец не мог не знать о Белл, как и всякий, кто читает газеты или смотрит телевизор, но у него не было оснований связывать мрачную и суровую женщину в траурных одеждах, которую я представила ему просто как Белл, с Кристиной Сэнджер. Я не говорила, что имя Кристабель было одной из ее фантазий, а на самом деле ее звали Кристиной, и что Айвор Ситуэлл случайно угадал, назвав ее этим именем? Теперь говорю.
Отец изменился. Справился с трагедией, которую ему пришлось пережить. Если он и знает, что дочь еще может разделить судьбу жены, то не подает виду. Иногда даже говорит о далеком будущем, моем далеком будущем, и о богатстве, которое меня ждет. У него — уже много лет — есть подруга, женщина на несколько лет младше его, вдова из того же поселка для пенсионеров, живущая на той же улице в трех домах от него, однако он отказывается жениться во второй раз, чтобы не лишать меня законного наследства. Его домик и несколько тысяч фунтов в доверительном паевом фонде предназначаются мне, и я тщетно убеждаю его, что не нуждаюсь в них, что он может распоряжаться ими по своему усмотрению и, если хочет, оставить жене.
Отец снова свернул на эту тему — что происходит при каждой нашей встрече — во время рекламы по телевизору. Рекламировали коммерческий банк.
— Все есть в моем завещании, все зафиксировано в письменном виде, — сказал он. — Чтобы избавить тебя от хлопот и оформления судебного полномочия на управление наследством.
— До этого еще далеко, — отмахнулась я.
— Тебе легко говорить — в твоем возрасте и с твоим здоровьем. Знаешь, когда я приезжал на обследование, то каждый раз встречал одного парня; по странному совпадению ему назначали на тот же день, но сегодня его не было. Как ты думаешь, почему? Месяц назад упал и умер, когда летел отдыхать на Ибицу, — прямо в магазине беспошлинной торговли.
Мы снова обратили свои взоры на экран, причем Белл сделала это гораздо медленнее, чем мы с отцом. Она с удивлением разглядывала его. Я подумала, что ее поразило нежелание отца признавать все еще угрожавшую мне опасность, но возможно, дело совсем в другом — его слова напомнили ей о том вечере, когда она спросила меня о завещании Козетты. Я не стала уточнять. Отец отправился спать, и примерно полчаса мы сидели вдвоем, но я ничего не спрашивала. Была еще не готова вызвать ее на разговор о Козетте и Марке.
Утром я проводила отца до вокзала. Возвращаясь пешком по своей улице, я увидела, что рядом с моим домом останавливается такси и из него выходит какая-то женщина. Смуглая, высокая и плотная, с большим животом, который превратился в такую же выдающуюся часть фигуры, как грудь. Волосы у нее были выкрашены в иссиня-черный цвет, а необыкновенно широкая прическа издалека казалась огромной шляпой черного цвета. Она расплатилась с таксистом, повернулась лицом к дому, окинула его внимательным взглядом, от крыши до маленького палисадника — так потенциальный покупатель осматривает выставленный на продажу дом. Потом открыла калитку и пошла по дорожке. Звук моих шагов заставил ее оглянуться. Наверное, я изменилась не меньше, но у нее имелось одно преимущество: она знала, что если я живу в этом доме, то меня, скорее всего, зовут Элизабет Ветч. Женщина произнесла мое имя, и я сразу узнала голос.
— Фелисити.
Я сидела за пишущей машинкой в своем кабинете в «Доме с лестницей» и прислушивалась к звукам, доносящимся из комнаты Белл наверху; стук закрывающейся двери и скрип 104-й ступеньки причиняли мне боль, поскольку я знала, что произойдет — то же самое, что и всегда. Белл пройдет мимо моей двери, не замедляя шага. Был конец лета, унылое и пыльное время, когда воздух в Лондоне становится спертым и неподвижным. Я подошла к окну — как и теперь — и увидела в сером саду белую хризантему Тетушкиной головы над одним из шезлонгов, а над другим недавно осветленный шиньон Козетты, на который упал серебристый лист эвкалипта, напоминая заколку.
Однако на этот раз, проходя мимо моей двери, Белл замедлила шаг. Потом остановилась. Что она делала, о чем думала? Может, размышляла о чудовищности вопроса, который собиралась задать? Я затаила дыхание. Белл постучала, причинив мне боль, такую сильную, что я не хочу о ней писать. Раньше она никогда не стучала, входя ко мне в комнату. Мой шепот был таким тихим, что пришлось повторить:
— Войдите.
Белл ни капельки не смущалась, если только не считать смущением то, что она остановилась на пороге и закурила. Если она и чувствовала, что нужно как-то объяснить наш разрыв, то никогда этого не показывала. Книги в мягкой обложке на моем столе были уже не теми, что в прошлый раз. Белл очень давно не заходила в мой кабинет. Она взяла «Что знала Мейзи»,[57] перевернула и внимательно изучила, словно искала клеймо на серебряной вещи. Потом выглянула из окна — вне всякого сомнения, чтобы убедиться, что Козетта далеко и не может нас услышать.
— Думаю, Козетта оставит все тебе.
— Что?
— Я имею в виду завещание. Ты должна знать, о чем я. Когда она умрет, этот дом и все деньги достанутся тебе.
— Не знаю. Вряд ли у нее есть завещание. Зачем? Она не собирается умирать.
Белл снова подошла к окну. Фрамуга была слегка приоткрыта. Белл закрыла ее и повернулась к окну спиной.
— У нее ведь рак, да?
— С чего ты взяла?
Она не ответила, и ее молчание повергло меня в ужас. Я вскочила:
— Кто тебе сказал? Ты что-то от меня скрываешь?
— Я знаю не больше твоего. Думаю, у нее обнаружили рак, когда делали соскоб или что-то там еще.
— Ничего они не обнаружили — Козетта абсолютно здорова. Потом она проходила осмотр. Все в порядке. Наверное, проживет еще лет тридцать, дольше меня.
— Понятно, — медленно и задумчиво произнесла Белл, словно тщательно что-то взвешивала в уме, перебирая варианты и отбрасывая негодные, а затем повторила: — Понятно.
Именно с этого момента я отсчитываю свою злость на нее, отвращение и ненависть. Эти чувства очень похожи на любовь, правда? Я злилась, потому что ее слова подтвердили давние опасения, что Белл не любит Козетту, и щедрость последней не вызывает у нее благодарности; что, живя за счет Козетты, не платя за квартиру и еду, Белл не испытывает к ней ни любви, ни симпатии.
— Я работала, и мне не хотелось бы прерываться. Уйди, пожалуйста. — Такого тона в отношении Белл я себе еще не позволяла.