– Так не впускать? – обрадовалась Варька.
– Впусти, конечно!
Из усадьбы Соболинских! Шурочка заволновалась. Ей принесли весточку! А вдруг он жив? Она замерла на лестнице. Вошла девка, в домотканом сарафане, босая, но лицо ее было чистым и необыкновенно красивым, русая коса в руку толщиной, огромные голубые глазищи. Несомненно, у нее было какое-то важное известие.
– Идем со мной, – велела Шурочка.
Они поднялись наверх. Девка вошла в ее комнату и стала с интересом оглядываться.
– Ну? – требовательно спросила Шурочка. Она ожидала письма.
– Велели передать.
– Ну, так давай! – в нетерпении сказала она девке.
Та полезла за пазуху и вытащила оттуда обитый бархатом футляр. Увидев его, Шурочка невольно вздрогнула.
– Вот. Барин велел передать.
– Какой барин?
– Сергей Михайлович. Мой барин.
Шурочка покачала головой. В футляре наверняка алмаз! Доверить целое состояние дворовой девке! Но потом она поняла: лучшего помощника Сержу не найти. Как она сейчас сказала! Мой барин! В огромных голубых глазах обожание и безмерная тоска.
– Что с ним? – спросила она, сжимая в руке футляр.
– Живой, – коротко ответила девка. – Плох только очень. В грудя ему пуля попала. В горячке он. Все вас кличет. «Александрин, Александрин…» Чудно!
Она заметалась.
– Вы, барышня, сейчас к нему не ходите, – сурово сказала девка. – Без памяти он.
– А как же это? – сказала она, имея в виду футляр.
– Давеча очнулся, как доктор его смотрел, так первым делом мне приказал: возьми в кабинете на моем столе черную коробочку да снеси ее барышне Александрин. Помираю я. Вот ей, мол, от меня. Пусть помнит.
– Серж умирает?! – Шурочка вздрогнула.
– Да вы, барышня, сильно-то не убивайтесь. Лекаря мы тотчас отослали. Бабка у нас на деревне есть. Знахарка, травница. Эта выходит, – уверенно сказала девка.
Шурочка ей не поверила. Серж еще жив! Но если он отослал ей алмаз, значит, не надеется, что выживет. Иначе бы он с камнем не расстался.
– А письма разве барин не передал? Письма для меня?
– Никак нет, барышня. Вчера писали весь вечер. Но давеча, как в память ненадолго пришли, так тотчас велели все сжечь.
– Отчего же сжечь?
– Почем я знаю? Только я все делаю, как барин велит.
Девка уставилась на нее, беззастенчиво разглядывая.
– Ступай, – сказала ей Шурочка.
– Барышня, отчего ж мой барин вас так любит? – спросила вдруг девка. – Не шибко вы меня краше! Платьице на вас только господское да руки белые. Так ведь не любите вы его! Нет, не любите!
– Много ты понимаешь! – вспыхнула она.
– А тут и понимать не надо, коли из-за вас он теперь помирает. Я б эту пулю в себя приняла, вот как я его люблю!
– Ступай, – повторила она.
Девка тут же исчезла, а Шурочка открыла футляр. Наконец-то! Огромная, сверкающая капля лежала в ее руке. Шурочка поднесла алмаз к окну, поближе к свету. Он тут же вспыхнул и заиграл, заискрилcя. Какое-то время Шурочка не могла оторвать от него глаз, потом опомнилась и захлопнула футляр.
– Довольно! – сказала она.
Кровь пролилась, но история продолжается. Он успокоится на время, но что будет дальше? Надо его надежно спрятать. И тут в ее дверь постучали:
– Барышня, господа вас кличут! Просили в гостевую!
Она спрятала футляр на груди и спустилась вниз. В гостиной ее ждали граф и взволнованный Василий Игнатьевич.
– Что ж тут поделаешь? – неопределенно сказал он. – Коли бы не вы, ваше сиятельство, так ни за что не позволил бы. Не по-людски это. Но что ж тут поделаешь?
Помещик Иванцов притворно вздохнул.
– Александра Васильевна, – слегка поклонился ей граф. – Не угодно ли пройти в мой экипаж? Если вы хотите взять из дома какие-то вещи…
– Вещи? – Она вздрогнула. – Нет, нет! Все, что надо, со мной!
Не прощаясь ни с кем, она вышла на крыльцо. Потом все-таки обернулась. На веранду вышли сестры – Мари, Софи и Жюли. Жюли! Шурочка попыталась поймать ее взгляд. Жюли заметила это, подняла правую руку и несколько раз ее перекрестила. Старшие сестры молча смотрели, как младшая садится в карету с графским гербом.
– Прощай, Юленька! – крикнула она. – Ты была здесь моим единственным другом! Как жаль, что мы больше не увидимся!
– Как знать, Сашенька, – задумчиво сказала сестра. – Пути Господни неисповедимы.
Едва карета уехала, как Софи, поджав и без того тонкие губы, сказала:
– Как же так, папенька? Что ж теперь, позор на всю нашу семью? Не венчанная уехала с графом, как девка какая-нибудь!
Мари поддержала ее, презрительно сказав по-французски что-то о дурном тоне, о том, что их теперь нигде не станут принимать.
– Молчать, сороки! – прикрикнул на них Василий Игнатьевич. – Не вашего ума это дело! Сашка теперь важной дамой станет в Петербурге!
– Ох уж и важной! – фыркнула Софи.
– Их сиятельство жениться на ней собрался.
– Жениться? – переглянулись сестры. Жюли победно улыбнулась.
– Вот, поди же ты пойми их, богатых-то! – развел руками помещик Иванцов. – И за что отродью такое счастье? Однако же дело сделано! Три дочки пристроены, ты подумай! В одно лето три свадьбы! Сашка теперь в Петербурге будет блистать, Софья станет офицершей Осинкиной, а Юлия госпожой Лежечевой. Владимир Никитич оставляет Иванцовку за мной. Мария останется на хозяйстве, вместо маменьки. Спасибо тебе, Господи! Вот все и устроилось! – с чувством сказал Василий Игнатьевич.
Обиженная Софи фыркнула. Еще вчера она смотрела на сестер победительницей, а сегодня оказалась в самом хвосте. Сестры-то, каких женихов отхватили! Теперь ее предстоящая свадьба меркла в сравнении с ожидающимся бракосочетанием Жюли, что уж говорить об Александре! Хотя, как знать? Женятся не так. Не увозят из дома в тот же день, в своем экипаже, не венчанной.
Но батюшка прав: у богатых свои причуды.
Эпилог
Шурочка молчала, неотрывно глядя в окно. По небу низко ходили тучи, и теперь уж точно собиралась гроза. Первые редкие капли, упавшие на землю, только прибили пыль, а все ожидали ливня. Она смотрела в окно на небо, на степь, но перед глазами ее была одна и та же картина: Серж Соболинский в красном от крови сюртуке, неподвижно лежащий на траве. Алмаз, казалось, жег грудь через футляр и платье.
«Это пройдет, – убеждала она себя. – Не сейчас. После. Пройдет».
Человек, сидевший рядом с ней, тоже молчал. Прошло какое-то время.
– Что вам сказал Василий Игнатьевич? – равнодушно спросила Шурочка.
Граф, кажется, не удивился, что она не назвала помещика Иванцова отцом.
– Он открыл мне тайну вашего рождения, – также безразлично ответил он.
– Так вас не смущает мое происхождение? – невесело усмехнулась она. – А как же общество, которое терпит оригиналов, но не терпит бунтарей? Как же сословные предрассудки?
– Мне теперь это безразлично. Но поговорим об этом после. Мы приехали, Александра Васильевна. – Она словно очнулась, увидев чугунные ворота. Как? Они вернулись в имение графа Ланина? Зачем?
– Зайдемте в дом, вам надо переодеться, – сказал тот.
Она даже не спросила, к чему все это? Зачем переодеваться? И во что? Молча прошла в дом, где ее встретили две горничные. Шурочку провели в просторную комнату, обставленную с азиатской роскошью, бережно усадили перед огромным зеркалом. Все те же горничные принялись ловко убирать ее волосы, закалывая их бриллиантовыми шпильками.
– Вам нравится, барышня? – спросила та, что постарше.
– Нравится? – Она посмотрела в зеркало на свое лицо, показавшееся вдруг чужим.
Шурочка все еще пребывала в оцепенении, которое нашло на нее после того, как граф выстрелил в Сержа, и тот упал, заливаясь кровью. Казалось, что больше уже она никогда не будет улыбаться, говорить открыто и весело. Шурочка заперла свое сердце на ключ, а ключ этот спрятала на дно бархатного футляра.
И тут она заметила платье. Его принесли, пока горничные ее причесывали. От неожиданности она вздрогнула. Это было свадебное платье! Так вот оно что! Ее готовят к венчанию! И это после всего того, что она натворила! Она ведь рассказала графу все без утайки, и даже после этого Алексей Николаевич решил на ней жениться! А Лежечев испугался. Испугался даже принять ее, поселить у себя тайной женой. Выходит, чем значительней человек, тем меньше у него предрассудков? Молвы и осуждения боятся слабые. Сильные же заставляют всех принять свое решение, как единственно правильное. И она его тоже приняла.
– Да, мне нравится!
Тогда одна из девушек поднесла шкатулку, которую Шурочка тотчас узнала. В ней лежали драгоценности покойной жены графа, Лизы, отсюда Алексей Николаевич выбирал украшения и для нее, когда Шурочка собиралась на именины к Соболинским, а потом на бал.
– Извольте, барышня, выбрать.
– Что именно?
– Их сиятельство распорядились, – угодливо сказала горничная. – Велели вам отдать. Все это теперь ваше. Извольте, барышня, выбрать украшения к платью. Вот жемчуга. – Чернобровая девушка потянула из шкатулки длинную нитку бус. – Бриллиантовая брошь… Серьги…
Шурочка кинула взгляд на платье, лишь после этого сказала:
– Покажите!
– Что показать, барышня?
– Платье!
Ей надо было, чтобы горничные отошли. Те тотчас послушались, обе кинулись к платью. Шурочка украдкой вынула из лифа футляр с алмазом и положила его на самое дно шкатулки.
– Смотрите, барышня! – Горничные подняли платье. Оно было тяжелым, старинным, сплошь расшито жемчугом и мелкими бриллиантами. – Красота-то какая! Не глядите, что не по моде! Зато какое богатство!
– Да, я вижу. Красивое, – кивнула она. Потом вынула из шкатулки колье с сапфиром, в котором была на именинах у Соболинской и такие же серьги. Подала колье чернобровой девушке: – Я надену вот это.
– У мадемуазель замечательный вкус! – защебетала та. Шурочка усмехнулась. Через какой-нибудь час все, что бы она ни делала, будут называть замечательным. И не только эта горничная. Все. Потому что через час она станет графиней, женой человека, про которого, понизив голос, говорят: «У него миллионы…»