Худшая из ночей
1«Вы можете не бояться скверны»
Мою буйную невесту староста загнал в дом — с превеликим трудом, чуть ли не пинками. Перед тем он велел Ран забрать с собой ружье и рогатину. Сам он не желал лишний раз прикасаться к опасному осколку древности, а может, даже побаивался. Временами, когда он думал, что я этого не замечаю, староста бросал косые взгляды на дверь дома: не высунется ли ствол, готовый плюнуть убийственной слюной?
Убедившись, что мир восстановлен и больше никто ни по кому не стреляет, он обратился к собравшимся во дворе:
— У меня гости. Я остаюсь. Я и моя семья.
Восстановленный мир рухнул. Не знаю, почему такое простое, такое естественное заявление вызвало у жителей деревни яростный протест. Все зашумели, возражая, стали махать руками и топать ногами. Кто-то выбежал за ворота, поделившись новостью с земляками, и шум превратился в гвалт. Что-то разобрать было трудновато, но я сделал вывод, что крестьяне действительно собираются оставить деревню, отправившись на ночь в горы, в продуваемые всеми ветрами шалаши, и требуют от старосты сделать то же самое.
Нас предполагалось тоже забрать в горы.
Если я правильно понял, это была какая-то местная традиция. Люди уходили из-под крыш, от тепла очагов, на ночлег под открытым небом, прихватив собак и чуть ли не всю домашнюю скотину. Нам оказывали великую честь, приравняв к скотине и согласившись взять с собой. Я уже не удивлялся поступку Ран — в деревне Макацу, похоже, у всех ум зашел за разум.
— Я остаюсь, — повторил староста звенящим голосом. — У меня гости.
И добавил, высоко подняв голову:
— Дадзай Хисаси не опозорит себя, нарушив закон гостеприимства! Что бы ни случилось, мои гости получат в жилище семьи Дадзай еду, питье и кров. Я лучше убью себя, чем поступлю иначе!
Гвалт смолк и начался снова. Кто-то — кажется, тот же человек, что бегал за ворота — крикнул, что и он остается. Храбреца поддержали. На улице нашлись люди, раздумавшие тащиться в горы — гости в Макацу были так редки, что считались чудом, и могучее любопытство без помех одолевало замшелый гнет традиций. Те упрямцы, что наперекор всему желал оставить деревню, быстро оказались в меньшинстве. Не знаю, ушли они прочь или нет — дальнейшие события отвлекли меня от подобных пустяков.
— Прошу в дом, — сказал староста, обращаясь к нам. — На коленях умоляю извинить меня за отвратительный прием. Я сгораю со стыда. Единственным оправданием мне служит то, что сегодня умер мой единственный сын Кёкутэй. Надеюсь на ваше снисхождение к отцу, убитому горем.
Я поклонился:
— Примите мои глубочайшие соболезнования.
Настоятель что-то забормотал: видимо, молитву. Я посмотрел на дом старосты, размышляя, каково это будет: провести ночь рядом с трупом и бешеной девицей? Не окажутся ли утром в доме два трупа, а то и три? Кто тогда будет оформлять фуккацу?!
— Мой сын лежит у себя, — Хисаси правильно понял меня. — Он с женой жил отдельно, через дом от нас. Вы можете не бояться скверны. Смею ли я просить, чтобы святой монах завтра принял участие в похоронах? Молитва такого человека равна милости будды. Храма, куда я мог бы обратиться, поблизости нет, а священники редко забредают в нашу глухомань. Мы оплатим все, как подобает.
Если честно, я всем сердцем желал отправиться в обратный путь как можно раньше, без задержек. Но видя лицо старого монаха, я изменил решение. Иначе нам с Широно пришлось бы тащить старика силой. А как тащить силой своё начальство, да ещё святое?
— Я буду молиться за вашего сына, — громко, чтобы слышали все, произнес Иссэн. — Не думаю, что его душа чем-то запятнана, но погребальные обряды никогда не бывают лишними.
Это уж точно, согласился я. При нашей-то службе?
— Благодарю вас, — староста отвесил поклон настоятелю, затем мне. — Идемте, моя жена накормит вас. Наше жилище не слишком просторно, но места хватит.
Тут он ошибся. Места не хватило — в дом набилось столько зевак, сколько влезло, а потом ещё столько же. Каждый хотел получить свою порцию — если не еды, так новостей. Хорошо хоть стены были прочнее наших, городских, а то сломали бы, клянусь! Иные крестьяне толпились на веранде, подслушивая. Впрочем, когда стемнело, они ушли, прихватив с собой счастливчиков, пробравшихся в дом.
Они так спешили, словно вдруг вспомнили о чем-то жизненно важном.
Широно остался во дворе. Ему удалось пробраться к дощатому забору, где он сел на голую землю и сразу, как по мановению волшебного жезла, перестал привлекать к себе внимание. Ко мне это не относилось, я уже обучился видеть слугу, где бы он ни расположился. Я вынес ему поесть, указал на колодец — мол, пей оттуда — и вручил пустую чашку. Жестом Широно показал мне, что собирается ночевать прямо здесь, во дворе. Этим он избавил меня от лишней заботы, потому что я не знал, как уговорить хозяина дома — или кого-то другого — пустить под крышу презренного каонай или лесного тэнгу, кем бы Широно ни сочли.
Жена старосты отнесла слуге циновку и одеяло. Я сопроводил женщину, боясь, что она может не заметить Широно.
Ран не показывалась: пряталась где-то.
2«Дурак! Грубиян!»
— Тэнгу хотели меня украсть.
Она села рядом, на крыльцо. Признаться, мне было неловко — я вышел на двор по нужде, стесняясь пустить струю в горшок, оставленный в комнате. Там, как вы понимаете, я спал не один. Выбрался наружу, нашел отхожее место, справил нужду — и присел на крыльцо: подышать свежим воздухом, поразмыслить о событиях прошедшего дня.
В небе, свободном от облаков, катался на боку молодой месяц. С гор дул ветер, по счастью, не слишком холодный. Когда объявилась Ран, я решил, что после отхожего места от меня может плохо пахнуть — отсюда и неловкость.
— Украсть?
— Да, — она по-прежнему была в мужской одежде. — Мы живем возле Тэнгу-Хираяма, знаешь?
Голос Ран, сухой и неприязненный, ясно давал мне понять, что она объясняется, но не оправдывается. Если все кувшинки в реках и озерах такие же, лучше не плавать — поранишься[32].
— Тэнгу крадут детей и взрослых, но чаще детей. Если люди возвращаются, они безумны или больны. Мы с родителями проводили лето в Макацу. Я собирала ягоды, забрела дальше, чем следовало. Тут они и вышли из кривого дерева. Их было двое: веера, гэта с единственным «зубом». Красные лица, длинные носы. Они смеялись…
Речь Ран стала сбивчивой, голос хриплым:
— Как же они смеялись! Я тоже начала смеяться. У меня заболел живот, закололо под ложечкой. Но я не могла остановиться: хохотала без устали. Один тэнгу собрался уйти, второй раздумал. Он позвал меня в дерево. Я хотела туда, как не хотела ничего на свете. Отказаться? Оказать сопротивление?! Я и в мыслях такого не держала. Не знаю, что меня манило…
Я молчал. Что я мог сказать?
— Они передумали. Ушли, исчезли. Улетели? Не знаю. Должно быть, я им чем-то не понравилась. Я ударилась лицом о дерево. Я билась о ствол, расшибаясь в кровь. Я хотела туда! Я звала тэнгу, плакала, умоляла. Родители нашли меня в лесу без чувств. Потом я долго болела. Не так долго, как те, кто вернулся от тэнгу, но все равно…
Она напряглась. Тело Ран натянулось струной:
— Я их ненавижу! О, как я их ненавижу!
Боюсь, уточнил я. Ты их боишься, Ран. Страх у людей, подобных тебе, превращается в боевую ярость, в неукротимое бешенство, туманящее разум. Сенсей Ясухиро рассказывал, что так бывает. Ещё он добавил, что не вы самые страшные противники — те, чей страх переплавляется в ледяную осторожность, стократ опасней. Я ещё спросил, есть ли люди, кому страх неведом, и сенсей ответил: «Нет».
— Когда я увидела тэнгу рядом с тобой, — она обращалась ко мне грубо, не выказывая признаков даже самой поверхностной вежливости, — я решила убить его. Убить без промедления, потому что он пришёл за мной. Убийство тэнгу дозволено, они не люди. Ты дознаватель, ты должен знать.
Три монаха, вспомнил я рассказ Широно. Три монаха, известных великой святостью. Запрет на убийство, наложенный буддой, касается только людей, остальные вне закона. Да, Ран, я дознаватель. Нет, я не знал об этом раньше. Узнал в дороге, на палубе корабля. Должно быть, близость Тэнгу-Хираяма всех делает знатоками, известен ты великой святостью или грешен от ушей до копчика.
Я даже не знаю, Ран, откуда у тебя ружье. Где ты научилась стрелять из хинава-дзю? Я ничего не знаю.
— Он прячет лицо под маской, поняла я. Иначе все увидели бы красную кожу и длинный нос! Говорят, что тэнгу способны принять любой облик, отведя людям глаза. Но маска — это ведь проще, так? Про тебя я решила, что ты — тэнгу под личиной. Или человек, одурманенный чарами тэнгу, не понимающий, кто рядом с ним. Будь я уверена, что ты — тоже тэнгу, я бы сочла, что ты главный. Тогда…
— Тогда ты целилась бы не в Широно, — кивнул я. — Тогда ты целилась бы в меня.
Смех был мне ответом.
— Целилась? Я бы убила тебя.
— Я сбил тебя с ног, — напомнил я.
О том, что произошло после этого, напоминать не хотелось. Какой позор!
— Ты сбил меня с ног, потому что я замешкалась. Какой позор!
Она озвучила мою мысль. На крыльце сидели два позора.
— Твой слуга… В него трудно целиться. Он то есть, то его нет. Взгляду никак не сосредоточиться на нем. Но я смогла! Я выстрелила бы и не промахнулась, если бы не ты… Я ненавижу тебя! Ты и твой слуга опозорили меня перед всей деревней!
Я пожал плечами:
— Ты ненавидишь тэнгу. Ненавидишь меня. Ненавидишь моего слугу. Есть на земле кто-нибудь, кого бы ты не одарила своей ненавистью?
— Дурак! Грубиян!
Это я, значит, грубиян.
— Ран, я сегодня не опозорил тебя. Я спас тебя.
— От чего же?
— От фуккацу. От схождения в ад.
— Глупости! Тэнгу можно убить без фуккацу! А даже если я ошиблась, и он не тэнгу, а каонай, какие служат вам, дознавателям… Безликих тоже можно убивать без фуккацу! Ты что, считаешь меня безмозглой деревенской дурочкой?
— Широно, — позвал я, зная, что тот слушает наш разговор. — Приблизься.
Широно соткался из ночной темноты, будто призрак. Ран уже готова была кинуться на него — драть ногтями, рвать зубами! — но я положил ей ладонь на колено, не задумываясь о приличиях. Моё прикосновение, а главное, мои последующие слова остановили девушку, как если бы я связал её по рукам и ногам.
— Широно, — велел я. — Сними маску.
Он повиновался.
Света месяца ей хватило. Ран долго вглядывалось в лицо Широно. Наконец она глубоко вздохнула и обмякла.
— Он похож на тэнгу, — прошептала она. — И все же… Он похож не до конца. Он посредине между тэнгу и человеком. Кто он?
— Кто ты, Широно? — спросил я.
— Человек, — твердо ответил он.
— Он человек, Ран. Необычный человек, в котором есть кое-что от тэнгу. Это пройдет со временем, поверь мне. И он мой слуга, переданный мне по наследству. Это все, что тебе нужно знать. Убей ты Широно, и его дух занял бы твоё тело согласно закону будды Амиды. Этому духу не привыкать менять тела. И как после этого я бы женился на тебе? Да я проклинал бы каждый день супружеской жизни!
— Проклинал?
Она вскочила:
— Так вот как ты хочешь на мне жениться! Вот о чем ты думаешь?!
— Погоди! — опешил я. — Я говорил о том, что случилось бы после убийства Широно! Я спас тебя от фуккацу, ты должна быть мне признательна…
Но её уже не было на крыльце.
— Вы позволите мне сказать, господин? — осведомился Широно.
— Да.
— Если вы хотите смертельно задеть вспыльчивого самурая, скажите, что спасли ему жизнь. Уверяю, он тут же кинется на вас. Если в душе царит гордыня, такое не прощают.
— При чем тут самураи? — огрызнулся я.
Он не ответил. Да я и не нуждался в ответе. Я и так все понимал.
3«Прячьтесь! Не ходите туда!»
Выспаться в эту ночь мне было не суждено.
Вернувшись в дом, я долго ворочался на ложе. Бурление мыслей передавалось телу и оно не находило себе места. Не знаю, сколько минуло времени — колокола, отбивающего часы, ни в деревне, ни поблизости не было. В какой-то момент оказалось, что я опять сижу на крыльце и курю трубку. Вообще-то я не курю: пробовал, не понравилось. Едкая горечь во рту да кашель — вот и все удовольствие. Наверное, дело привычки.
Своей трубки у меня нет.
Где взял? Не помню. Одолжил у кого-то? Зачем? От расстройства, не иначе. Закуришь тут, с такими-то делами! Прямо с порога с невестой подрался, да ещё и получил от неё аккурат в причинное место! Спас её от фуккацу, а она теперь на меня волком смотрит. Как на ней жениться? Как жить по-семейному? Одно остается: закурить трубку да напиться до беспамятства. Знающие люди говорят: помогает. Ненадолго, правда.
Трубку добыл. Теперь бы ещё саке…
Дыма трубка давала подозрительно много. Горло он не драл — и на том спасибо! — зато свивался в замысловатые фигуры. Они меняли очертания быстрее, чем я успевал их распознать. Текли смутно знакомые лица, колыхались и таяли туманные образы. Вот проступил старый знакомец — дракон.
Лазоревый. Ладно, не Лазоревый — Дымный.
С превеликим неодобрением дракон уставился на меня. Распахнул зубастую пасть и выдохнул карпа. Подражая дракону, карп вылупился на несчастного дознавателя Рэйдена, широко округлил губастый рот.
И завопил прямо в лицо:
— Людоед! Людоед!
Вот и говори после этого: «Нем как рыба!»
Я аж подскочил. Выронил трубку.
И проснулся.
Проснулся, должно быть, не до конца. В первый момент не мог сообразить, где нахожусь. Усадьба господина Цугавы? С его сыном беда?! Крики снаружи, свет факелов рвется сквозь неплотно закрытые шторы, рассыпает по полу веера бликов. Я у себя дома? Шум во дворе? Битва сказочных чудовищ?!
— Людоед!
— Прячьтесь! Не ходите туда!
До меня наконец дошло, где я. Людоед? Не ходить?!
Ага, как же!
Хорошо, что в доме старосты стены крепкие, не чета нашим. Я ничего не сломал. Плохо, что в доме старосты такие крепкие стены. Были бы бумажные, не ушибся бы. С другой стороны, лучше синяки, чем позор. Не хватало ещё разнести жилище гостеприимных хозяев!
Вломился в коридор. В кромешной тьме чудом нашарил свои плети на подставке у входа. Вывалился во двор. Рядом соткалась высоченная фигура. Я мысленно похвалил Широно за расторопность. Надеясь, что слуга все разглядит и поймет правильно, мотнул головой:
«За мной!»
Он разглядел и понял.
Выскочив за ворота, я завертелся на месте: откуда кричат? куда бежать?! Что делать, решу на месте, главное, отыскать место происшествия. Кричали со всех сторон сразу. Заполошные светляки факелов метались правее, через дом или два.
Я поспешил туда.
С дюжину факельщиков окружили приземистое жилище. Сполохи пламени выхватывали из мрака часть ограды, кусок стены, распахнутый зев входа. Из дома неслось громкое — слишком громкое! — чавканье и урчание, перемежаемые стонами и горестными воплями. Впору было поверить, что сам дом пожирает себя и людей, обитающих в нем, не в силах остановиться, вот и жалуется на свою горькую судьбу.
Меня мороз продрал по коже. Я застыл у ворот — словно на стену налетел, не в силах сделать ни шагу дальше. Я не хочу видеть, что там происходит! Не хочу!
Я должен это увидеть.
— …людоед!
— …он пришёл!
— Не подходите!
— Держитесь подальше!
— Прячьтесь!
«Кричу, стенаю, вою волком. И не могу остановиться, прекратить эту пытку — что-то во мне ненасытно, оно требует продолжать».
Это Кимифуса. Ронин, разбойник, дзикининки.
«Сегодня умер мой единственный сын Кёкутэй. Он лежит у себя. Он с женой жил отдельно, через дом от нас…»
Если бы людоед рвал на части тело моего родича — что бы я сделал?! Ушел бы в горы, как собиралась сделать вся деревня до нашего появления? Отсиживался в шалаше?! Трясся от страха, зная, что происходит внизу?!
Гнев обжег лицо, как будто в меня ткнули горящим факелом. Незримая стена разлетелась с треском, слышным мне одному. Я шагнул к воротам — и был крепко схвачен поперек туловища.
Руки прижало к телу: не отмахнешься. Рванулся — без толку.
— Прошу вас, Рэйден-сан! Не надо!
— Я должен войти!
— Нельзя! Это опасно!
Я узнал голос старосты.
— Я не боюсь! Мой долг…
— Это не ваш долг, Рэйден-сан! Простите за грубость…
— Отпустите меня! Сейчас же!
— Если с вами что-то случится…
— Да как вы смеете!
— …я себе не прощу!
Где мой слуга?! Почему бездействует?!
Потому что, подсказал здравый смысл, господину сейчас не грозит никакая опасность. Его не бьют, не унижают, не пытаются навредить. Напротив, его берегут, удерживают, чтобы не натворил глупостей. Зачем слуге мешать добровольному спасителю?
Позор, дознаватель Рэйден! Ждете помощи от слуги?
Я крутнулся в захвате, приседая и высвобождая руки. Развернулся боком, ткнул старосту локтем под дых. Тот охнул, захват ослабел. Вырвавшись, я кинулся к воротам. Заметив нашу схватку, наперерез мне бросились двое дюжих обитателей Макацу. Уж не знаю, рискнули бы крестьяне применить силу к заезжему самураю?! Не знаю и не узнал: в этот миг вопли и чавканье, что неслись из дома, смолкли как отрезало. Отчаянный крик разорвал ночь, превратив всех в камень. В крике мешались такие боль и ужас, что предыдущий гвалт показался мне материнской колыбельной.
Чернота дверного проема ожила. Из дома выметнулась тень, лишь отдаленно схожая с человеком. В стремительном движении она размазалась по двору, с легкостью записного акробата перемахнула через забор — и исчезла меж темными строениями, торопясь удрать в горы.
Отправиться в погоню?
Бесполезно. За этой тварью даже Широно не поспеет.
Когда я шагнул во двор, мне никто не препятствовал.
В дом за мной сунулись те двое, что пытались меня перехватить. Оба с факелами. Памятуя ночной переполох в усадьбе господина Цугавы, я погнал их прочь: «Хотите дом поджечь?! Вон отсюда! Пусть принесут закрытый фонарь. А лучше — пару фонарей».
Фонари притащили на удивление быстро. Один вручили мне, другой взял староста. Мы с ним старались не смотреть друг на друга. Обоим было стыдно.
Под ногами заскрипели доски веранды. У входа я хотел снять обувь, но вспомнил, что я и так босиком. Кое-как вытер ноги о циновку, лежавшую за порогом, шагнул внутрь. В начале коридора валялась выбитая дверь, расколотая надвое.
— По домам шарит! — зашептались во дворе. — Мало ему кладбищ!
— В первый раз, что ли?
— Первый, не первый… Совсем распоясался!
— Вот же гадина!
— Никакой управы нет…
— А что ты ему сделаешь?
— И то верно…
— Живых не трогает, хвала небесам…
— Налево, Рэйден-сан, — подал голос староста.
Перешагнув обломки, я без возражений свернул налево. Проем без двери — тоже снесена! — привел меня в квадратную комнату: пять на пять шагов. На столе, низком и длинном — нет, на дощатом щите, установленном на подпорках — лежало тело. Я поднял фонарь повыше. Встав по другую сторону щита, староста сделал то же самое. Он сразу изменился в лице, зажал рот свободной рукой.
Было от чего.
Одежда покойника топорщилась окровавленными клочьями. Левую руку оторвали от плеча. Она свисала вниз на остатках связок, доставая пальцами пола. Руку обглодали, местами до кости. В боку, пониже ребер, зияла глубокая разверстая рана с явственными следами зубов. Из раны нехотя сочилась кровь, густея и спекаясь прямо на глазах. Лицо, также обгрызенное, перекосило жуткой гримасой, словно покойник вдруг ожил и пришёл в неописуемый ужас. Это зубы дзикининки придали лицу несчастного Кёкутэя такое выражение, надорвав и перекосив лицевые мышцы и кожу.
Странное дело, меня ничуть не мутило. Я смотрел, запоминал, выстраивал в голове картину произошедшего. Насмотрелся на покойников за годы службы. Да и живые разные попадались. А вот кто-то из вошедших за нами не выдержал, сдавленно булькнул. Я услышал удаляющийся топот. Следом донеслись утробные звуки, приглушенные стенами: беднягу выворачивало во дворе.
— Мои самые искренние соболезнования, Хисаси-сан, — я вздохнул. — Такое и врагу не пожелаешь.
Староста угрюмо кивнул:
— Благодарю, Рэйден-сан. Вы совершенно правы.
— Нет, это вы были правы, удерживая меня. Вряд ли я сумел бы что-нибудь сделать.
— Поэтому мы и покидаем деревню, — тихо заметил Дадзай Хисаси, — когда кто-нибудь умирает. Это давняя традиция. В здешних горах и раньше водились дзикининки. А теперь… Вы сами все видели.
— Да, я увидел достаточно. Скажите, почему вы не сжигаете трупы? Прошу простить меня за неприятную тему, но, по-моему, это был бы наилучший выход. И духу покойного очищение, и людоеда можно не опасаться. Что он будет есть, пепел и золу?
В городах, отметил я, тоже все больше хоронят без сожжения. Тащить каждое тело к трупожогам? Обременительно, накладно, да и скверны не оберешься. Вызывать трупожогов на дом? Ещё дороже выйдет. Опять же, не всякий захочет, чтобы презренные эта являлись в его жилище. Может, и здесь, в деревне, та же история? Квартала трупожогов в Макацу нет, и священников нет, надо самим справляться…
Староста вздохнул:
— Боимся.
— Чего?
— Если дзикининки останется без пищи, он может прийти за живыми.
— Но он не ест живых!
Я чуть не брякнул: «Он сам мне сказал!»
— Мало ли? — усомнился староста. — Сейчас не ест, а с голодухи начнет. Нет, лучше не рисковать!
На языке у меня вертелись другие вопросы, просились наружу. Но я понимал: не место и не время. Донимать Хисаси пустой болтовней, когда в доме лежит полусъеденное тело его сына, было бы неприлично.
— Дурной знак, — встретил нас шепот во дворе.
— Знак?
— Невесту видел? Жениха видел? Приезжего?
— Ну, видел…
— Не жди теперь добра в браке! Точно говорю…
— Ага, как начнется, так и продолжится…
4Отъезд из Макацу
Похороны заняли много времени.
Начали с рассветом. Останки несчастного Кёкутэя обмывали и обряжали в белые одежды всей деревней сообща. Таким образом скверна от соприкосновения с мертвым, вдобавок частично сожранным телом разделялась на множество людей, а значит, доля каждого уменьшалась. Все это время святой Иссэн находился в доме покойного, читая сутры.
Затем тело сына старосты уложили на носилки. Взвалив их на плечи, четверо крепких мужчин, меняясь по дороге с помощниками-добровольцами, отправились на здешнее кладбище — опять же в сопровождении жителей Макацу, включая детей. Весь путь, надо сказать, неблизкий, старый настоятель прошел пешком рядом с носилками, нараспев оглашая молитвы. Голос его был еле слышен, теряясь в рыданиях семьи и земляков.
О ночном происшествии не вспоминали.
Если честно, я ожидал, что проявления горя жителями деревни, в первую очередь семьей покойного, будут иными. Какими? Ну, более резкими, что ли, более трагичными. Ведь бедняга Кёкутэй не просто умер во цвете лет — его сожрали самым противоестественным образом. Но люди вокруг горевали так же, как на любых других похоронах, словно ночью не случилось ничего особенного. Чувства крестьян были притуплены от природы, да и визит дзикининки был для них делом обычным.
Макацу привыкла хоронить объедки.
Широно показывал монаху жестами, что готов в любой момент разместить его у себя за спиной. В конце концов, молиться можно и с удобствами, позволительными для людей почтенного возраста! Иссэн делал вид, что не замечает приглашения. Я не вмешивался, понимая, что сейчас старика не остановит и молния, ударив в землю у его ног.
Кладбище располагалось в двух третях часа[33] ходьбы от деревни, на живописном склоне, густо поросшем ирисами и розовым мхом. За могилами, как я понял, здесь ухаживали с самой похвальной заботой, не в пример большинству городских мест захоронения. Во время погребального обряда и освящения таблички с посмертным именем покойника я отошел к зарослям местного тиса, который на Эдзоти больше напоминал кустарник, нежели дерево. Втайне я надеялся, что Ран подойдет ко мне и мы продолжим разговор. Хотелось смягчить наши отношения после вчерашнего беспричинного скандала. Куда там! Она в мою сторону и не глядела. Если Ран и бросала взгляды, так на Широно — и я предпочел бы, чтобы она никогда в жизни не одарила меня таким злобным вниманием.
Слуга сносил это с полнейшим равнодушием. Впрочем, равнодушие было показным — в конце концов Широно отошел к кривой сосне и прислонился плечом к стволу. В тот же миг Ран потеряла его из виду, отчего настроение моей невесты, и без того скверное, ухудшилось вдесятеро. Если бы она сейчас все-таки подошла ко мне, я бы, пожалуй, сбежал.
Когда мы возвращались в деревню, я старался держаться от Ран подальше.
В Макацу мы без промедлений собрались в обратный путь. Ради приличий староста предложил нам задержаться на день-другой и погостить. Было видно, что он искренне надеется на наш отказ — и мы не подвели. Ран, по-прежнему одетая как юноша, была готова выступить в любой момент. Во всяком случае, она не возражала против этого. Имущество Ран тоже было подготовлено к дальней дороге семьей опекунов. Когда поклажу и припасы начали грузить на мерина, я понял, что в Хакодате мне придется идти пешком.
Бедная скотина не вынесла бы ещё и всадника.
Последней каплей, исчерпавшей моё терпение, явилось громоздкое хинава-дзю — фитильное ружье, тщательно завернутое в холстину, оказалось в числе приданого. Я хотел возразить, потребовать, чтобы эта штуковина осталась в деревне, объяснить, что в Акаяме ей суждено зря пылиться в кладовке — и решил не рисковать здоровьем, навлекая на себя гнев Ран.
Предложи ей кто выбор между ружьем и женихом — я не сомневался в итоговом решении.
Старому настоятелю пытались заплатить за службу на похоронах. Старик отказался наотрез. Широно принял его к себе на плечи, обмотал банным полотенцем — и мы двинулись в путь. Перед выездом я предпринял попытку взять в деревне запасную лошадь, с тем, чтобы оплатить аренду и оставить лошадь в Хакодате. Получив вежливый отказ, я готов был купить проклятую лошадь с потрохами — и выяснил, что лошадей в Макацу нет. Если местным доводилось пахать землю или запрягать животных в телеги — они пользовались тягловой силой трех тощих коров и одного бычка, тоже не выглядевшего силачом.
Староста выписал Ран подорожную. Для этого ему пришлось воспользоваться бумагой, тушью и кистью из котомки Широно — своих «сокровищ кабинета» в Макацу не было. В моей грамоте секретарь Окада указал цель поездки — «отправился за невестой с согласия родителей и дозволения службы». Я не ожидал лишних вопросов или проверок на заставах, особенно в присутствии монаха.
— Я хотел, — сказал святой Иссэн, когда мы в достаточной степени удалились от деревни, — посмертно рукоположить несчастного Кёкутэя в монашество, по обычаю школы Сото-сю. Это облегчает превращение духа усопшего в предка, в особенности если ты был крестьянином.
«В особенности если ты умер молодым, — звучало в его словах, — а после смерти часть твоей плоти употребил в пищу страдающий людоед».
— Сыном самурая, — поправил я.
— Пусть так, — согласился старик. — Не знаю, что меня удержало. Такое впечатление, что мне запретили это делать. Знать бы ещё, не сам ли я вообразил этот странный запрет!
— Может, лучше рукоположить в монашество Кимифусу? — предложил я. — Вдруг это умерит его тягу к мертвечине?
Старик вздохнул:
— Ваши решения оригинальны, Рэйден-сан. Они настолько оригинальны, что я временами даже и не знаю, следовать им или бежать от них на край света.
Я прикусил язык. Что я ещё мог сделать?
Хижину Кимифусы мы увидели до заката. Повезло, наверное. А может, не повезло — я был уверен, что в первый раз мы набрели на хижину совсем в другом месте. Если честно, я надеялся, что мы пройдем мимо и двинемся дальше, избежав встречи с плотоядным отшельником, но нет — его место обитания выпрыгнуло нам навстречу, как хищник, поджидавший добычу в засаде.
— Откуда здесь жилище? — удивилась Ран.
— Ты знаешь эти места? — спросил я.
— Конечно, знаю. Тут никто не живет.
— Идемте, — тоном, не терпящим возражений, объявил настоятель. — В этом доме мы заночуем.
— Заночуем?!
Моему изумлению не было предела. Кимифуса сам говорил, что не хочет, чтобы мы видели, каким он становится после захода солнца. Я, впрочем, не очень-то хотел его видеть и при свете дня. После того ужаса, что он натворил в деревне…
— Я обещал, — глухо произнес старик. — Я буду молиться до утра.
— Здесь?
— Да.
— А если Кимифуса уйдет за… э-э… За пропитанием?!
— Пусть уходит. Его природа требует пищи, моя — молитвы.
Ран слушала нас, широко раскрыв глаза. На языке у неё вертелась тысяча вопросов, но гордость не позволяла задать их, выказав перед спутниками свою неосведомленность и любопытство. Все, что делала Ран с языком, так это облизывала им пересохшие губы.
— Хорошо, — согласился я. — Ночуем здесь.
Моего согласия никто не спрашивал. В моем согласии никто не нуждался, разве что Широно. Но мне хотелось сохранить лицо.