Сим удостоверяется!
1Истинное величие
Когда мы добрались до Макацу, солнце — мутное пятно в ветхом тряпье туч — перевалило за полдень. В тот миг, когда мы миновали внешнюю ограду, над Тэнгу-Хираямой ударил гром. Облачная рвань истончилась, расползлась. Клочья быстро истаяли — и солнце явило себя жителям Эдзоти во всей сияющей красе.
Один день из семнадцати, помню.
Кажется, бог-громовик решил чуточку подыграть Торюмону Рэйдену. Я мысленно вознес благодарность своему небесному покровителю. А втайне подумал, что сейчас мне не помешал бы ещё один покровитель, в аду. Может, он есть, просто я о нем ничего не знаю?
Я ещё не говорил вам, что отправляясь из Акаямы, взял в дорогу подаренное мне праздничное кимоно с гербами службы? Предусмотрительность — моё второе имя! Если по правде, я хотел предстать в нем перед невестой при первом знакомстве. И что же? Я позорно забыл об этом благородном намерении! После встречи с людоедом-отшельником желание принарядиться начисто вылетело из головы. С другой стороны, все к лучшему — драка с Ран безнадежно испортила бы наряд, а новый, как объяснил господин Сэки, мне пришлось бы покупать за свой счет.
И все-таки не зря я вез парадную одежду! Вот, пригодилась.
Купаясь в золотых лучах, мы вступаем в деревню. Впереди Торюмон Рэйден, разодетый как на княжескую аудиенцию. Шелк блестит и переливается на солнце. Дознаватель ступает с твердой уверенностью. Он ни на кого не глядит. Брови грозно сведены на переносице, лицо — сама неотвратимость Закона.
Следом шагает слуга огромного роста, в одежде простой, но чистой и опрятной. Его носки, несмотря на дальнюю дорогу, белее снега. Его веер чернее ночи. Медная маска карпа, отполированная до зеркального блеска, сияет так, что глазам больно.
Слуга бесстрастен и невозмутим.
Святой Иссэн больше не качается на спине Широно. Настоятель идет своими ногами, нараспев читая сутры. Голос его, казалось бы, по-стариковски хрупкий и дребезжащий, далеко разносится окрест во внезапно упавшей тишине. Даже мерин, груженый поклажей, проникнувшись величием момента, идет как истинный жеребец, гордо воздев голову. Копыта отбивают бойкий ритм, в такт с песнопениями монаха.
Ран, буйная гроза Макацу, строга и молчалива. Глаза не мечут молний, на лице вместо гнева или презрения — сосредоточенность и отрешенность. Мыслями Ран далеко.
А за мерином, спотыкаясь, бредет человек, которого крестьяне видят впервые. Безумный взгляд, вихляющаяся походка. Волосы незнакомца всклокочены, в них застряли сухие соломинки и комочки грязи. Руки примотаны к телу прочной веревкой. Концом веревки Кёкутэй привязан к седлу и вынужден приноравливаться к шагу животного.
Да, пытался сбежать. Пришлось связать.
Где бы они ни стояли, на обочинах улицы или во дворах, жители деревни замирают безмолвными изваяниями, провожают вернувшихся гостей потрясенными взглядами. Спустись в Макацу будда Амида верхом на пятицветном облаке — вряд ли это произвело бы на крестьян большее впечатление! Те, кто возделывал огороды выше по склону, бросают работу. Оборачиваются, каменеют. Кажется, на гостей смотрят даже те, кто работал на дальних полях вдоль ручья.
Пусть смотрят.
Процессия приближается к дому старосты. Останавливается. Статуи оживают, за спиной слышатся опасливо-изумленные шепотки:
— Гляди, вора поймали!
— Разбойника!
— Судить привели…
— Судить? К нам?!
— Зачем к нам-то? Пусть в город волокут!
— А ты жениха видал?
— Ну да…
— Вон какая шишка, жених-то!
— В чинах, небось. Мы и не знали, не ведали…
— И что?
— А то! Где хочет, там и судит!
— Ран не узнать. Присмирела…
— Замуж хочет. Тут любой захочет.
— Любая, дурень!
— Ладно тебе! Я бы тоже не отказался…
На крыльце объявляется взволнованный староста. Я делаю шаг вперёд, громогласно объявляю:
— Я Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона! Данной мне властью я назначаю проведение дознания по делу о фуккацу! Приказываю явиться во двор семьи Дадзай всем ближайшим родственникам Кёкутэя, сына старосты. Также должны явиться соседи, кто хорошо его знал!
Миг потрясенного молчания.
Лихорадочная суматоха.
Будь здесь Сэки Осаму, он бы мной гордился.
2«Вы в своем уме?!»
Двор у старосты большой — не чета нашему. Но когда жители Макацу, придя в себя от потрясения, дружно бросились записываться в свидетели, во дворе воцарилась безумная сумятица.
Пришлось наводить порядок:
— Приказываю всем, кроме родственников, выйти за забор! Стойте там и ждите!
Послушались с явной неохотой. Брели прочь нога за ногу, бестолково мялись в воротах, норовили задержаться под любым предлогом. Я повысил голос:
— Всякий, кто останется во дворе после моего хлопка, будет обвинен в препятствовании дознанию! Для него будет избрано наказание, соответствующее вине!
Я широко развел руки для хлопка. Миг, другой — и крестьян словно ураган за ворота вынес. Так-то лучше!
По подсказке старосты я отобрал троих — тех, кто был накоротке с семьей Дадзай — и велел им вернуться. Остальные, сгрудившись за забором, проводили надувшихся от гордости счастливцев завистливыми взглядами. Дознание я решил проводить во дворе — погода позволяла. Пусть все видят и слышат. Жены старосты и Кёкутэя принесли из дома целый ворох подушек и циновок, расстелили и разложили там, где я указал. Когда мы расселись по местам, я удостоверился, что Широно готов вести протокол.
Что ж, приступим.
— Дознание по делу о фуккацу объявляю открытым. Заявитель, назовите себя.
Все это время Кёкутэй сидел связанным, разве что Широно немного ослабил веревки, чтобы не препятствовали току крови в жилах. Перерожденец моргал и вертел головой. Когда я в третий раз потребовал назвать себя, он выдавил что-то неразборчивое и снова умолк, с изумлением разглядывая собственные пальцы с грязными, обкусанными ногтями.
Это создавало серьезную проблему. Я надеялся, что способность рассуждать здраво вернется к перерожденцу в достаточной степени, чтобы он мог отвечать на вопросы.
— Я вижу, что заявитель потрясен тем, что с ним произошло. Он не способен внятно представиться. Исходя из указанных обстоятельств, я лично оглашу то, что он успел заявить, будучи в относительно ясном уме. Этот человек утверждает, что он — Дадзай Кёкутэй, сын Хисаси, и с ним произошло фуккацу. Сейчас его дух находится в этом теле.
Миг потрясенной тишины сменился ропотом возмущения. Роптали и здесь, во дворе, и за забором. Жена Кёкутэя охнула и зажала себе рот обеими руками. Лицо матери Кёкутэя сделалось белее рисовой бумаги. Больше она ничем не выдала своих чувств. Сильная женщина, отметил я.
Лицо старосты, напротив, густо налилось дурной кровью.
— Что вы себе позволяете?! — сдавленно просипел он.
Казалось, ему не хватает воздуха. Я всерьез обеспокоился, что старосту хватит удар. Впрочем, беспокоиться следовало о другом.
— Исполняю свой долг, Хисаси-сан.
— Долг? В чем же он заключается?!
— Я провожу дознание по поводу фуккацу, случившегося с вашим сыном.
— Вы в своем уме?! Какое фуккацу?!
— Обыкновенное. Я не первый год работаю с такими вещами.
— Мой несчастный сын умер от болезни!
— Это вы так считаете.
— Кёкутэй умер своей смертью! Его никто не убивал!
Ропот усилился. Так рокочет морской прибой, предвещая шторм.
— Вам неизвестен ряд обстоятельств, Хисаси-сан. Позвольте мне их изложить.
— Обстоятельства?! Что за чепуха?!
Если раньше его что-то сдерживало, сейчас он как с цепи сорвался:
— Я оказал вам гостеприимство! Принял, как уважаемого гостя! Как жениха Ран, которую я поклялся опекать и беречь! Я доверил её вам, считая вас порядочным человеком и достойным самураем!
Он не кричал, он ревел диким зверем:
— Так-то вы отплатили мне за доверие?! Мне и моей семье?!!
Краем глаза я уловил смутное движение. Увы, я не мог себе позволить отвлечься даже на миг. Нельзя было отводить взгляд от разъяренного старосты. Без сомнения, Хисаси счел бы это знаком моей лживости, попыткой увильнуть.
— Прошу вас, Хисаси-сан, успокойтесь. Я здесь для того, чтобы установить истину. Выслушайте меня, а потом решайте.
— Выслушать? Я услышал достаточно!
Не сдержавшись, староста вскочил на ноги. Руки его обшаривали пояс в поисках плетей — к счастью, плети остались в доме. Хисаси сжал кулаки: хрустнули суставы, костяшки налились опасной белизной.
— Истина в том, что вы издеваетесь надо мной! Над моим горем!
— Издеваюсь? И в мыслях не держал.
— Думаете, если вы чиновник из города, вам все дозволено?!
— Было заявление о фуккацу. Я обязан провести дознание.
— Заявление?!! От кого?! От него?!!
Он ткнул пальцем в сторону безмолвного Кёкутэя. Тот в испуге таращил глаза, переводя взгляд с отца на меня и обратно. Если кто-то и походил на отъявленного безумца, так это Кёкутэй, заключенный в теле Кимифусы. В иной ситуации я бы тоже трижды поразмыслил, прежде чем дать такому веры.
Время шло, надо было отвечать.
— Да, от него.
— Какой-то безвестный бродяга заявил, что он — мой сын?! И вы ему поверили?! Явились разбираться?!
— Хисаси-сан, это мой служебный долг. Кто, как не вы, должны меня понять? И потом, это вовсе не безвестный бродяга. Ещё два дня назад этот человек был людоедом, который пожирал мертвецов на вашем кладбище и у вас в домах. Теперь же…
Да, я понимал, что случится после моих слов. Но мог ли я промолчать? Однако я не предполагал, что волна гнева захлестнет с головой, лишит разума не только старосту, но и толпившихся за забором крестьян.
— Неслыханное оскорбление!
Толпа взревела нестройным хором:
— Он лишился ума!
Забор опасно затрещал. Кто-то уже ломился в ворота.
— И привел другого безумца!
Святой Иссэн возвысил голос, пытаясь образумить крикунов. Увы, слова старика потонули в нарастающем гвалте.
— Людоед? Какой это людоед?!
— А то мы людоедов не видели!
— Грязный бродяга!
— Думает, если чиновник, ему все позволено?!
Широно встал рядом со мной. В руках слуга сжимал крепкую жердь, обломанную до приемлемой длины. Где и раздобыл? Мои руки потянулись к плетям. Нет, нельзя! Едва я возьмусь за оружие, это послужит им сигналом. Набросятся, не отобьемся. Не убьют — со сломанными руками-ногами вполне можно жить. С трещинами в ребрах. Без зубов.
И никакого фуккацу.
Я заставил себя скрестить руки на груди. Стоял, смотрел. Если их можно остановить, то только так.
— Мой сын — людоед?! Немыслимо!
— Самозванец!
— Этот самурай — самозванец!
— Обманщик!
— Лжец!
— Хорош женишок у Ран!
— Он её выкрасть хотел!
— Бей самозванца!
Нет, не остановлю.
Ворота распахнулись. Толпа хлынула во двор бешеным половодьем. Вне себя от гнева, Дадзай Хисаси шагнул ко мне, занес кулак…
Сверкнула молния. Оглушительный раскат грома рухнул с небес. Следом упала тишина. Лишь погромыхивало, удаляясь, где-то за Тэнгу-Хираямой. После дикого шума мне показалось, что я оглох; что в жилище семьи Дадзай явилась прекрасная и безжалостная Юки-Онна — дух гор, Снежная Дева, мастерица превращать людей в ледяные статуи — и заморозила всех гибельным дыханием вьюги.
— Он говорит правду. Все так и было.
Она стояла на веранде: лицо белей снега. В руках дымилось хинава-дзю. Ствол фитильного ружья был направлен поверх голов жителей Макацу. Такой Ран я ещё не видел! Забыв о дознании и разъяренных крестьянах, я любовался девушкой. Если бы не ружье, мысль о женитьбе впервые могла показаться мне привлекательной. А даже и без ружья? Она сама ружье — никогда не знаешь, в кого выстрелит!
— Да, — подтвердил старый монах. — Чистую правду.
И продолжил, пользуясь моментом:
— Этот человек завил о фуккацу. Сказал, что он — Дадзай Кёкутэй, сын уважаемого старосты Хисаси. Я слышал это собственными ушами.
— Я тоже слышала! — выкрикнула Ран. — Все так и было! Мы свидетели!
— Дознаватель Рэйден, — добавил настоятель мягким тоном, — не желал оскорбить вас, Хисаси-сан. Мог ли он оставить заявление без внимания? Служебный долг превыше всего.
От слов монаха люди горбились, как под непосильной ношей, отводили взгляды.
— Мама? — вмешался Кёкутэй. — Дай мне воды.
— Ты хочешь пить? — машинально спросил я перожденца.
— Хочу умыться. Мама, слышишь?
Жена старосты ахнула, глаза её закатились. К счастью, она не упала — муж успел подхватить.
3«Широно, пиши!»
Я трижды успел пожалеть о принятом решении. И трижды мысленно обругал себя за малодушие и слабость характера. Всякое дело следует доводить до конца. Особенно дело, от которого зависит судьба ни в чем не повинного человека.
Вот, довожу. Уже который час довожу. А оно не доводится.
Сначала мы возились с женой старосты, приводили её в чувство. Потом мне наперебой приносили извинения всей деревней от мала до велика. Некоторые отметились по два раза. Когда я понял, что конца этой каторге не будет, я рявкнул во всю глотку, что извинения приняты, а любой, кто вздумает просить прощения ещё раз, заплатит денежный штраф — и приступил к дознанию.
Приступил? Не тут-то было!
Вытянуть из свидетелей разумные вопросы к перерожденцу оказалось не легче, чем добиться от Кёкутэя внятных ответов. Как оказалось, в деревне все всё друг о друге знают. Стоило старосте, женщинам или кому-то из соседей задать перерожденцу толковый вопрос, ответить на который мог только Кёкутэй и никто больше — из-за забора в тот же миг неслись правильные ответы. Каждому было известно до тонкостей, как Кёкутэя знакомили с его будущей женой, что он делал с ней в первую брачную ночь, как он в детстве поранил ногу, как, купаясь, едва не утонул в реке, какое у него любимое блюдо…
Я призывал к порядку. Хмурил брови, бранился. Требовал молчания. Крестьяне в смущении клялись, что немы как рыбы, обещали не вмешиваться. Но едва звучал очередной вопрос, все начиналось заново.
Воистину, излишнее усердие хуже небрежения!
Дознание продиралось сквозь препоны со скоростью хромой черепахи. Перерожденец сумел-таки ответить без подсказки на пару-тройку вопросов. Ответы ясно показывали: перед нами сын старосты в теле отшельника-людоеда. Лично я в этом нисколько не сомневался с самого начала. Но мой замысел требовал, чтобы дознание было начато и завершено по всей форме.
Иначе его не стоило и затевать. Согласно уложению, мне был нужен ещё хотя бы один верный ответ…
— Если ты Кёкутэй, ты помнишь, как дрозда поймал?
— Поймал?
— Давно, в детстве. Как ты его поймал? И что это была за птица?
— Ты же сам сказал: дрозд!
— Мало ли что я сказал? Теперь ты скажи!
Перерожденец моргает: раз, другой. Он уже немного пришёл в себя. Я тоже моргаю. Плохо вижу, глаза устали. Люди похожи на орду смутных призраков. Черт лица не разобрать. Темнеет, что ли?
— Ну, дрозд… Он крыло сломал.
— Точно!
Сосед радуется так, словно ему мешок золота подарили.
Я тоже радуюсь.
— Я, Торюмон Рэйдэн, объявляю дознание завершенным! В ходе дознания было достоверно установлено, что заявитель пережил фуккацу, о чем своевременно заявил в службу Карпа-и-Дракона. Широно, протокол готов?
— Да, господин!
— Пиши грамоту: «Сим удостоверяется…»
Хриплый рык прерывает меня. Кто-то задал вопрос? Нет, это не вопрос. Тело Кёкутэя выгибает судорогой. На губах выступает пена, в глазницах вспыхивают багровые угли. Конечности перерожденца удлиняются, хрустят суставы. Рык превращается в жалобный вой.
Из-за забора долетает дружный вздох ужаса. Не сдержавшись, истошно кричит жена Кёкутэя. Староста отшатывается. Я смотрю не на перерожденца, который в присутствии родни и земляков принимает облик дзикининки. Этим меня уже не удивить. Я смотрю поверх забора, туда, где за горами исчез алый краешек солнца. Длинные сумрачные тени ползут через долину, тянут жадные пальцы.
Проморгал. Опоздал.
— Широно, пиши! «…что в теле отшельника Кимифусы обитает дух Кёкутэя из семьи Дадзай, проживающего в деревне Макацу». Записал?
— Да, господин.
Невозмутимости Широно сейчас позавидовал бы и старый настоятель. Ну да, опыт. Пять лет при дознавателе Абэ. Даже страшно представить, чему он был свидетелем.
— Продолжай!
Тело несчастного продолжает меняться. Отшелушивается, повисает клочьями серая кожа. Редеют волосы на голове. Сальные пряди ложатся на костлявые плечи. Западают глаза, заостряются скулы. Из-под верхней губы выступают желтые обломанные клыки…
— «…в связи с установленным надлежит признать за указанным Кёкутэем…»
Дзикининки рвется на волю. С треском лопается веревка. Людоед взвивается в воздух: прыжок, и он уже за забором. Крестьяне бросаются врассыпную.
— Широно, за мной! За ним!
— Да, господин.
Без сомнения, дзикининки спешит к знакомой могиле. Милосердный будда, как же мне надоело бегать на здешнее кладбище! С другой стороны, все к лучшему — сумерки быстро густеют, но я не сбиваюсь с пути. Не знай я, куда направляется людоед, потерял бы беглеца на первой же сотне шагов.
— Широно!
— Здесь, господин!
— Пиши: «…признать за указанным Кёкутэем сословие и родство…»
Задыхаюсь. Кашляю, кричу:
«…права и обязанности, как имущественные, так и семейные…»
— Да, господин!
— «…включая долг супружеский и сыновний…»
— Да, господин!
4Красная печать
— Рядом! Беги рядом!
Он повинуется. Отстав, за нами следует с дюжину самых храбрых крестьян. Староста с ними? Я не в силах его разглядеть — лиловые сумерки валятся на землю, густеют, превращаются в ночную тьму.
Бросаю торопливый взгляд на Широно. Спотыкаюсь, едва не падаю. Зрелище достойно богов: Широно в своих деревянных сандалиях с единственным «зубом» бежит с такой удивительной легкостью, словно у него под ногами мощеная улица. На предплечье согнутой левой руки он несет поднос для еды, собранный из кедровых дощечек. На подносе трепещет лист рисовой бумаги. Пальцы сжимают тушечницу с откинутой крышечкой. Пальцы правой руки с непринужденным изяществом держат кисть.
— Пиши!
— Диктуйте, господин.
— «…вследствие чего…»
Колотье в боку. Хриплю. Жадно глотаю воздух.
Ночной бабочкой порхает кисть. Ложатся на бумагу ровные столбцы иероглифов. Я не вижу их, как не увидел старосту среди крестьян, но знаю: столбцы ровные. В грамоте нет ни единой помарки. Кажется, что Широно не бежит сломя голову по горным тропам — его под руки несут небожители с острова Хорай[35], стараясь не тряхнуть драгоценную ношу.
Этого не может быть.
Это есть.
« Если вы прикажете мне сделать что-то, для чего мне понадобятся сверхъестественные способности тэнгу, я вправе отказаться».
Что же это, если не способности тэнгу?! А если это часть человеческого искусства, отточенного годами странствий и службы у дознавателя Абэ, то не спрашивайте меня: возможно ли такое?
Что мне вам сказать?!
— «…именем службы утверждаю и заключаю…»
Ночь заливает тропу чёрной тушью. Как же быстро падает ночь в этих краях! Из темноты — прямо из-под ног! — выскакивают ребристые камни надгробий. Не успев сдержать шаг, расшибаю колено о ближайшее. Останавливаюсь. Сгибаюсь в три погибели, упираюсь руками в бедра. Храплю загнанной лошадью.
Добежал.
В ушах звенит. В висках колотятся острые молоточки. Мне не сразу удается расслышать скребущие звуки, сопение и шорох осыпающейся земли. С усилием разгибаюсь: да, он здесь. В двух десятках шагов от нас. Глух ко всему на свете, дзикининки усердно трудится, разрывая могилу. Знакомое место, никаких сомнений. Не знал, что семья Дадзай успела вновь засыпать могилу Кёкутэя после прошлого разгрома.
— Широно! На чем ты остановился?
— «…есть не кто иной, как Кёкутэй из семьи Дадзай», господин.
— Я этого не диктовал!
— Умоляю о прощении. Я записал много грамот за господином Абэ. Я знаю их содержание и взял на себя смелость…
— Молодец! Пиши после отступа: «Грамоту выписал Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона из города Акаяма».
— Есть, господин!
— Проставь сегодняшнюю дату.
— Готово, господин.
— Я должен прочесть грамоту. Так положено.
Забираю бумагу, подношу к лицу. Тысяча адских демонов! Что я увижу в темноте? Не знаю, как справился Широно, но я не сова и не кошка. Подписать грамоту, не читая? На ощупь?! Все моё существо восстает против такого преступного небрежения. Значит, нельзя.
— Я зажгу фонарь, господин?
Вернусь, паду ниц перед Сэки Осаму. Поблагодарю за слугу.
— Зажигай!
И добавляю, не могу не добавить:
— Твоё старание выше всяческих похвал.
— Я лишь хочу быть полезным, господин.
Нет, не показалось. Широно смущен. Сбросив с плеч котомку, он извлекает из неё маленький фонарь. Поднос с тушечницей и кистью? Ага, они уже на земле. Широно достает кресало. От разрытой могилы несутся чавканье и стоны. Дзикининки уже добрался до трупа. Взлетает к небесам горестный вой. Не смотрю — хватит, навидался! — но меня начинает подташнивать.
Казалось бы, привык…
Кремень чиркает о кресало: раз, другой. Во тьме вспыхивают искры, слепя глаза. Звуки ужасной трапезы на миг смолкают и возобновляются вновь. Фонарь разгорается, я до рези в глазах вглядываюсь в грамоту. Широно подсвечивает мне.
Все, как я и думал. Ровные столбцы иероглифов. Точное соответствие уложениям службы. Ни одной помарки. Грамота составлена безукоризненно. Ночью, на бегу, да.
— Давай кисть, я подпишу.
— Вот, господин. Я уже обмакнул её в тушечницу.
— Поднос!
— Кладите, господин.
Вывожу свою подпись. Не хватает только печати. Личной служебной печати дознавателя Рэйдена. Да, мой слуга хорош. Но и господин у него не промах! Как же славно, что я облачился в дареное кимоно с гербами! Левый рукав. Карман в рукаве крепко зашит, чтобы не потерять содержимое. Ну как — крепко? Ткань трещит, рвутся нитки. Надеюсь, рукав остался цел. А хоть бы и нет!
Вот она, моя печать.
— Прошу вас, господин. Нет, не сюда.
— Почему?
— Здесь черная тушь. А здесь я заранее развел красную. Для вашей печати.
Охристый свет фонаря искажает цвета. Обмакиваю печать в тушь, стряхиваю лишние капли на траву. Прикладываю печать к грамоте. На бумаге остается четкий оттиск.
Встаю в полный рост. Ушибленное колено откликается резкой болью. В правой руке — печать, в левой — грамота о перерождении. Дракон и карп на моей одежде отблескивают золотом и пурпуром. Переливаются, перетекают друг в друга: вечный круговорот превращений.
— Я, Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона, официально объявляю этого человека Кёкутэем из семьи Дадзай! В чем мною составлена грамота о перерождении, заверенная подписью и печатью! Сим удостоверяется!
Широно без приказа делает шаг вперёд, поднимает фонарь повыше. В темноте вспыхивают два багровых уголька: глаза дзикининки. Чавканье. Хруст. Сопение. Горестный стон. Согнувшись в три погибели, людоед припал к земле, вцепился в обглоданный труп. Терзает клыками мертвую плоть.
В чем я ошибся?
По телу дзикининки пробегает волна судорожной дрожи. Так бежит по воде рябь от ветра. Людоеда выгибает дугой. Хрустят суставы и позвонки: громко, страшно. Дзикининки падает на четвереньки, его неудержимо тошнит. Куски непереваренной падали и бурлящая жижа потоком извергаются наружу. Кажется, этому не будет конца.
Ещё никогда в жизни я не смотрел с таким восторгом на блюющего человека.
Укорачиваются руки и ноги. Когти втягиваются, принимают вид обычных ногтей — грязных, обгрызенных. Редкие пряди на голове превращаются в спутанную шевелюру. Разглаживается кожа. Последние спазмы: желудок пуст, но Кёкутэя продолжает выворачивать наизнанку.
Он кашляет. Жадно глотает воздух. Падает на груду развороченной земли. Тело его опять содрогается: на этот раз от рыданий. Лежа на собственной могиле, рядом со своим недоеденным телом, Кёкутэй плачет как ребенок.
Да, как ребенок.
5«О, славный день!»
Обратный путь сложился удачно.
Погода баловала нас, выделив два, нет, даже два с половиной солнечных дня из оставшегося запаса. Я радовался этому, но с трудом, стараясь не делать резких движений — моё самочувствие в начале пути оставляло желать лучшего. Обильные празднества, устроенные в нашу честь жителями Макацу, радующимися возвращению Кёкутэя и избавлению от людоеда, сильно ударили по здоровью Торюмона Рэйдена. К счастью, свежий воздух и глоток-другой саке, которым нас снабдила благодарная семья Дадзай, быстро вернули мне прежнюю бодрость.
Мерин шёл без понуканий, Широно — и подавно. Ран вела себя вполне приемлемо, разве что все время забегала вперёд, где и поджидала нас. В сборе ягод, грибов и съедобной зелени ей не было равных. Кроме этого она поминутно норовила расчехлить ружье и отправиться за дичью. Боясь, что девушка встретится с медведем или кабаном, я отговаривал её, но пару раз не преуспел.
В эти дни мы все — кроме монаха, разумеется! — лакомились нежным мясом кроликов. А Ран хвасталась, что в Макацу её звали матаги, то есть охотницей.
В порту Хакодате нам тоже повезло: «Добрый Эбису» стоял у причала. О морском путешествии мне рассказывать нечего: оно не отличалось от плаванья на Эдзоти. Прибыв в Акаяму, я тепло распрощался со святым Иссэном, без промедления сдал Ран на руки своей матушке, отправил О-Сузу доложить семье Ясухиро о приезде долгожданной племянницы — и бегом побежал в управу, где меня, вне сомнений, уже честили на все корки.
В кабинете господина Сэки все было, как обычно — то есть, как в театре Кабуки. Отдернулся трехцветный занавес, карп на стене высунулся из воды. Отзвучал вступительный монолог — доклад актера в образе докэката. Кто это такой? По театральным канонам — потешный бездельник и дурачок (не спрашивайте, кому досталась эта роль!).
Всплеснул рукавами актер в образе дзицугото — мудрый и честный мужчина с твердым характером. Из какого ряда ни смотри, хоть от дальней стены — воистину старший дознаватель! Его поддержали арагото и вагато — могучий боец и утонченный красавец, иными словами архивариус и секретарь.
И прозвучало внезапное, чего дурачок никак не ожидал:
Сэки Осаму:
Неслыханная тайна!
Немыслимая мудрость!
О, сколь замысловата эта история!
То, что вы поведали нам, Рэйден-сан,
достойно самого тонкого осмысления,
самых подробных записей.
Окада-сан, озаботьтесь!
Секретарь Окада (кланяется):
Да, Сэки-сан!
Непременно!
Сэки Осаму:
Ну почему, почему же
все произошло в дальних краях,
на холодном Эдзоти,
а не здесь, в родной Акаяме?
Рукава мои мокры от слез,
горло пересохло от рыданий,
зависть и огорчение мучат сердце.
Фудо-сан, слышите ли вы?
Храните запись в кипарисовом ларце,
на видном месте!
Архивариус Фудо (кланяется):
Да, Сэки-сан!
Будет исполнено!
Сэки Осаму (взмахивает веером):
Рэйден-сан, примите моё восхищение!
Но как вы догадались,
как подобрали ключ,
каким извилистым путем пришли к нему,
к столь изысканному способу решения?
Рэйден:
Вашими молитвами, господин!
Вашей наукой, вашим примером,
вашим споспешествованием!
Сэки Осаму:
Льстец! Оставьте эти глупости!
Говорите правду, иначе я разгневаюсь.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Дело о кукле-талисмане вспомнилось нам,
пришло на ум,
взволновало душу.
Мальчик Иоши явился как живой:
пребывая в теле монаха-двоедушца,
он требовал грамоту о фуккацу,
желал её, кричал, рвал глотку,
молил о ней без устали.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Требовал и желал, поняли мы,
запомнили мы.
Сэки Осаму:
Да, это так, я помню вопли Иоши.
О, кто бы спорил, кто бы сомневался!
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Дело о голодном сыне и сытой матери
вспомнилось нам,
пришло на ум,
взволновало душу.
Голодный дух старухи Котонэ
явился как живой:
сидя в теле родного дитяти,
она требовала грамоту о фуккацу,
желала её, приходила за ней,
вымогала любым способом.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Желала и требовала, поняли мы,
запомнили мы.
Сэки Осаму:
О, я начинаю прозревать,
мы приближаемся к разгадке.
Говорите же!
Рэйден:
Без подорожной нельзя путешествовать,
без завещания — трудности с наследством.
Чем определяется ущерб от пожаров?
Отчетом пожарной службы.
Как признаётся казнокрад?
Пишет покаянную грамоту,
заверяет печатью.
Чем измерить доход шелковичной плантации?
Цифрами в рапорте управляющего,
и что он там напишет,
то и засчитают.
Сэки Осаму:
Да, велика сила казенных документов,
неизмерима мощь.
Говорите, говорите же!
Рэйден:
Если в адской канцелярии суета,
а в небесной неразбериха,
если в аду числится один человек,
а на небесах другой,
если того следует наказать,
а этого поощрить,
можем ли мы надеяться на справедливость?!
Далеки небеса от преисподней,
не долететь свитку из огня за тучи,
не пасть грамоте из облаков в пекло,
в особенности,
о, в особенности,
если секретари ленивы и нерасторопны,
ни в чем не подобны секретарю Окаде!
Увиливают они от трудов,
зря просиживают подушки,
экономят тушь.
Что делать?
Как помочь разбирательству?!
Сэки Осаму:
Просветите же нас!
Рэйден:
Земные канцелярии — вот решение.
Человек — мост между раем и адом,
веревка, связывающая концы,
рука, сжимающая два платка.
Вот почему Иоши вожделел грамоты,
Котонэ мечтала о грамоте!
Ад признаёт земную печать,
небо соглашается без колебаний.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Напиши «Сим удостоверяется…» –
и вот футари-мэ, «второй человек»,
принимает чужое имя и обязанности,
делает своими собственными,
живет жизнью человека, чье тело занял.
Как тут небесам не проснуться?
Как преисподней не зашевелиться?
Как секретарям не поднять бумаги,
не вникнуть в дело заново?
(вразнобой, под грохот барабанов)
Поднимут и вникнут, поняли мы,
запомнили мы.
Сэки Осаму, секретарь Окада, архивариус Фудо (вместе):
О-о!
Сколь же славно звучат эти слова!
Слаще меда, пьяней саке!
Рэйден (выходит на авансцену, топает ногой):
Хотят, не хотят — должны!
Надеюсь, после моей смерти,
когда дух оставит бренную плоть,
взыскуя новых рождений,
они не станут мне мстить за этот поступок –
напоминание об их служебных обязанностях.
Сэки Осаму (задумчиво):
Ну, не знаю.
Напомнить чиновнику о его обязанностях,
вернуть к оставленной работе,
поднять пинком под зад –
неслыханная дерзость,
немыслимая глупость,
несмываемое оскорбление!
Я буду молиться за вашу удачу!
Секретарь Окада:
Все секретари Чистой Земли,
все до единого человека,
вознесут молитвы за вас, Рэйден-сан!
Вы явили небу и аду наше значение,
величие канцелярий,
мощь красных печатей!
О, славный день!
Архивариус Фудо:
Днем и ночью мы будем молиться за вас,
в снег и дождь, что бы ни случилось.
Даже если вас ввергнут в глубочайший
из ледяных адов,
наши молитвы извлекут вас наверх,
к теплу солнца.
Если же вас ввергнут в жаркий ад,
наши молитвы остудят пламя,
прольют на вас целительный дождь!
О, славный день!
Сэки Осаму (хлопает в ладоши):
Да неужели Торюмон Рэйден,
дознаватель службы Карпа-и-Дракона,
способный на великие дела
и отчаянные поступки,
не справится ещё с одним трудным делом?
Рэйден (опасливо):
Ещё с одним?
С каким, Сэки-сан?
Сэки Осаму (хохочет):
С семейной жизнью!
Рэйден (мрачней тучи):
С семейной жизнью, поняли мы,
Запомнили мы.
6Истории о чудесах
— Вы видитесь с Ран? — спросил настоятель.
— Редко, — признался я. — И всегда в присутствии кого-то из семейства сенсея Ясухиро. Ран до свадьбы поселилась у них.
— Вас это огорчает?
— То, что Ран поселилась у сенсея? Она его племянница.
— Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть, Рэйден-сан. Вас огорчает редкость ваших встреч? Невозможность поговорить наедине?
— О да! — солгал я. — Ещё как!
На самом деле все время, прошедшее после нашего возвращения в Акаяму, я до оторопи боялся остаться с Ран наедине. В дороге рядом с нами неизменно были спутники, в городе их роль выполняла семья Ясухиро, но это ведь не могло продолжаться вечно? Страх позорит самурая, только я как ни старался, не мог с ним совладать. Подозревал, что ничем хорошим дело не кончится. Наверное, после свадьбы я однажды проснусь и выясню, что мне отстрелили какую-нибудь важную часть тела. Не такую, чтобы я умер, но вполне достаточную, чтобы это отравило мне жизнь до конца моих дней.
— Знаете, где я побывал вчера, Рэйден-сан?
Мы сидели на циновках из тонких бамбуковых планок, скрепленных витыми шнурами. Циновки принес в дар обители какой-то добрый человек, рассчитывающий на ответную милость будд и бодисаттв. Солнце краешком высовывалось из-за храма, одаривая гнутые карнизы крыши дорогой позолотой. Пора было возвращаться в город.
— Где? — без интереса спросил я.
— В книжной лавке.
Этого ещё не хватало! Сейчас святой Иссэн подарит мне очередную книгу, а я и те до конца не прочитал.
— Я нашел там сборник «Историй о чудесах», — старик жмурился, как кот, укравший жирного лосося. — Покупать не стал, всего лишь перелистал. Как я мог забыть? Третья история от начала. Монах по имени Мусо Кокуси, путешествуя по равнинам провинции Мино, набредает на хижину отшельника. Отшельник грубо гонит Мусо прочь. Позже Мусо становится свидетелем визита дзикининки в деревню, опять встречается с отшельником, тот признается ему в людоедстве и просит молиться за него…
— Монах, — я вздохнул. — Отшельник-людоед. Визит в деревню. Какой оригинальный сюжет! У автора истории богатая фантазия. Я бы до такого в жизни не додумался бы. И чем дело кончилось?
— Если я расскажу, — возразил настоятель, — вам будет неинтересно читать.
— Не беспокойтесь, Иссэн-сан, рассказывайте.
— Монах стал молиться за душу несчастного. При первых же словах исчезли и хижина, и отшельник. Мусо читал молитвы над заброшенной могилой.
— Помогло? Отшельник избавился от тяги к мертвечине?
— Не знаю, Рэйден-сан. История умалчивает об этом.
— Я назвал фантазию автора богатой? Беру свои слова обратно. Как вы думаете, согласись вы помолиться за Кимифусу с самого начала — он тоже исчез бы вместе с хижиной?
— Вряд ли, — после долгого молчания заметил старик. — Я бы не рассчитывал на такую удачу. Должно быть, хорошо, что я подзабыл историю Мусо Кокуси. Иначе я непременно стал бы молиться, полагая, что хижина — морок, а на самом деле мы сидим вокруг могилы. Представляете, какое меня ждало бы разочарование?
— Да уж! Хотя, если честно, нам и без того хватало могил.
— Поговорим о чем-нибудь другом? — предложил старик.
— С радостью! Только в другой раз, мне пора идти.
— Долг зовет? Вы истинный самурай, Рэйден-сан. Полтораста лет назад вы ходили бы с парой острых мечей за поясом. Уверен, вы бы никому не дали спуску. Встреться вам дзикининки, вы бы мигом отрубили ему голову!
— Насмехаетесь?
Настоятель улыбнулся:
— И в мыслях не держал. Вы бы отрубили ему голову, я бы корил вас за это всю дорогу. Но втайне я бы радовался…
— Чему?
— А вдруг моя молитва не спасла бы несчастного? Как жить после этого? Дело не в том, свят ты или не свят. Дело в другом: больно, если не можешь помочь себе, но вдесятеро больнее, когда не можешь помочь просящему. Нет, нет, отрубленная голова — наилучший выход!
Он тихо засмеялся.
Голова, подумал я. Отрубленная. Святы вы, Иссэн-сан, или не очень — вы никогда ничего не говорите просто так. Надо было мне уйти пораньше, ещё до ваших подозрительных шуток.