Женщина захочет — сквозь скалу пройдет[43]
1Никто не должен смеяться над моим мужем!
Лошадь я сдал в конюшню, прежде чем отправиться домой — и сразу об этом пожалел. Ноги превратились в дубовые колоды. Я был чучелом в додзё сенсея Ясухиро. Чучелом, которое с утра до вечера хлестали плетьми и лупили палками. Широно хотел предложить мне помощь, но взглянул на меня и поостерегся.
Три квартала. Я не запомнил этот путь. Всю дорогу до Акаямы помнил, представлял, лелеял в воображении, а тут они словно выпали. Это наши ворота? Я оперся о столб, переводя дух. Ткнулся лбом в гладко оструганное дерево.
Наши, да.
— Господин?
Я не сплю. Просто отдыхаю. Сейчас соберусь с силами и постучу. Мне откроют. Все хорошо. Я дома. Сейчас, ещё немножко…
Руку я поднимал целую вечность. Поднял. Ворота распахнулись без стука. Я качнулся вперёд. Да, падаю. Нет, не упал.
Меня подхватили: Широно сзади, Ран спереди.
— Здравствуй, Ран. Я вернулся.
Сказал я это или только подумал?
Как они оказались по обе стороны от меня? Ран слева, Широно справа. Что они делают? Ведут меня под руки? Куда?!
— Не надо. Я сам.
Так они и послушались!
Ладно, я уже дома. Никто не видит, все свои. Дома можно.
Впервые жена и слуга делали что-то сообща. Что это? Бочка? Вода? Горячая! Вон сколько пару! Помыться с дороги — это хорошо. Правильно. Главное, не заснуть. Ещё утону…
Утонуть мне не дали. Заснуть в бочке — тоже.
Ворочали, поливали кипятком. Клянусь, кипятком! Терли губкой. Тело горело и покалывало, словно в него воткнули тысячу иголок. Мягких, молодых, сосновых. Приятно, да. Саднил бок подмышкой. И спина, где погуляли зубы хитобан. Неприятно, да.
Вымоюсь — и спать. Остаток дня, всю ночь напролет. Завтра — сколько позволят. Надеюсь, что ни свет ни заря не примчится посыльный из управы: «Рэйден-сан? Немедленно явитесь…»
Я заскрипел зубами: с затылка отлепили целебную нашлепку. Ран старалась быть аккуратной. Я старался не заорать. У меня получилось, у Ран — отчасти. Когда рану промывали, было уже не больно.
Ну, почти.
Из бочки я выбрался сам. Вода остыла, пар рассеялся. Вокруг толпились все: Ран, матушка, Каори, О-Сузу, Широно. Все, кроме отца. Думаете, я сконфузился? Подумаешь, невидаль: голый самурай! Уверен, сенсей Ясухиро сказал бы: «Самурай без одежды — это все тот же одетый самурай, только без одежды».
— Отец на службе? — спросил я.
— На службе, — подтвердила матушка.
Ран поспешила завернуть меня в огромное полотенце. В него меня можно было завернуть вместе с лошадью. Жаль, лошадь осталась в конюшне.
Спать. Умираю спать.
Ужин? Нет, спасибо. Не голодный? Не знаю.
Чай?
Чаю выпью. Если не засну раньше.
До постели меня довела жена: одна, без Широно. Я дошел и рухнул. Думал, сразу провалюсь в сон. Не проснусь, даже если Ран примется палить над ухом из ружья.
Куда там!
Сначала лежал пластом. На животе. Мышцы ныли. Ничего не болело. Или это я уже ничего не чувствовал? Чесалось ухо. Затекла поясница. Я перевернулся на правый бок. Затекло плечо.
— Не спишь? — тихо спросила Ран.
— Не сплю.
— Вы его поймали?
— Да.
Я сел. Сердце колотилось так, словно я не сидел, а бежал. Ран приподнялась на локте. В полумраке она превратилась в смутный силуэт. Блестели глаза: у кошки они блестят иначе. Что пряталось в этом неярком блеске? Ожидание?
— Мы его привезли. В клетке.
— И что теперь?
— Теперь он будет над нами смеяться.
— Вы его поймали?
— Да.
— А смеяться будет он?
— Да.
— Над тобой?
Она не сказала: над вами. Ей не было дела до других.
— Да.
— Никто не должен смеяться над моим мужем.
Всякому, кто услышал бы Ран, стало бы не до смеха.
Наверное, я совсем отупел от усталости. Я рассказал ей все. Глаза Ран больше не блестели, я с трудом различал силуэт жены. Пока я говорил, она ни разу не шелохнулась.
Нельзя болтать о делах службы. Я достоин сурового наказания. Пусть. Главное, я уверился, что засну. Прямо сейчас.
— Никто не должен смеяться над моим мужем, — повторил женский голос в кромешной темноте. — Никто!
Нет, не засну, обреченно понял я.
Женский голос добавил ещё кое-что. Я слушал, не перебивая, не шевелясь. Точно так же, как Ран перед этим слушала меня. Я слушал, и змея в моем мозгу вила кольцо за кольцом, шипя от удовлетворения.
2Восстановление справедливости
Господин Сэки милостиво кивнул.
Я верно истолковал его знак. Взяв с лакового подноса заварочный чайник — нарочито грубая поверхность напоминала древесную кору — я принялся разливать чай. Инспектору Куросаве, господину Сэки и последнему — себе. Я высоко держал чайник, слушая журчание струйки и позволяя всем присутствующим вдыхать ароматный пар.
У сенсея Ясухиро выходило лучше. Но и я, кажется, не ударил лицом в грязь. Во всяком случае, начальство снизошло похвалить:
— Вы делаете успехи, Рэйден-сан.
Надеюсь, похвала относилась не только к искусству чайной церемонии.
— О, Сэки-сан! Это всецело заслуга моих мудрых наставников!
Слово «наставники» прозвучало во множественном числе, что превратило прямую грубую лесть в общую почтительную благодарность. Не подкопаешься.
Инспектор оценил. Вернее, позволил мне увидеть, что оценил.
— Боюсь, все мы плохо спали этой ночью, — господин Сэки взял чашку. — Поэтому я велел нашему секретарю заварить гёкуро по особому рецепту. Уверен, чай придаст нам сил и бодрости духа.
Нечасто доводилось мне пить гёкуро — «жемчужную росу»: уж больно дорогое удовольствие! Сказать по правде, я пробовал его дважды в жизни. А заваренный секретарем Окадой — вообще никогда. Когда я допил чашку, сонливость как рукой сняло.
— Ваш чай божественен, — уведомил инспектор. — Передайте секретарю моё восхищение. Так говорите, чаячий помет?
— Совершенно верно.
Удивительный поворот беседы не смутил Сэки Осаму. В конце концов, он же и начал разговор на эту тему незадолго до того, как принесли чай. Внятная речь все ещё давалась ему дорогой ценой. Изуродованная щека болела, хотя вчера господина Сэки пользовал лекарь, и не какой-нибудь шарлатан из городских анекдотов, а настоящий знаток мазей и прижиганий.
Ни жестом, ни стоном старший дознаватель не выказывал своей боли. Только хмурился чаще обычного, да слова выговаривал с подчеркнутой тщательностью.
— Чаячий помет, Хигаси-сан, чрезвычайно едок и вонюч. Если попадет в ноздри, лишит обоняния. Надолго, возможно, навсегда.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
Инспектор сделал глоток «жемчужной росы». Судя по лицу Куросавы, разговоры о едком и вонючем помете лишь усиливали наслаждение от чая.
— А что насчет зрения?
— Здесь, — господин Сэки пожал плечами, — следует использовать более традиционные способы…
В беседу старших я не вмешивался. Учился благоразумию.
— Огонь? Иглы?
— Зависит от того, что будет у них под рукой.
Инспектор кивнул с пониманием.
— Хорошо, согласен: хитобан можно лишить зрения, а также возможности находить дополнительное пропитание по запаху. Думаете, это решит проблему?
— Уверен. Есть, конечно, ничтожная вероятность…
— Я весь внимание, Сэки-сан.
— Допускаю, что лишенный зрения и обоняния хитобан отважится преодолеть водную преграду. Допускаю, что он может это сделать до того, как полностью лишится некоторых полезных чувств. Что, если он долетит до заставы? Рыбацкого поселка?
— Тиба может отважиться на подобное.
— Скорее всего, он ничего этим не добьется. Без зрения и обоняния голова не сможет, вернувшись, найти своё тело. Это будет полет в один конец.
— Голова отделяется от тела ночью. Ловкач вряд ли сумеет отыскать кого-то на берегу, напасть на него и спровоцировать собственное убийство, а значит, перерождение. Днем он мог бы ориентироваться по звукам, но не ночью, когда все спят. Однако некий шанс у него останется.
— Бывает, что и лист тонет, а камень плывет. Но я слыхал, что на острове Девяти Смертей, как это ни омерзительно, процветает людоедство?
— Ссыльные поедают умерших своей смертью. Вам лучше меня известно, что случится, если убить человека…
— Разве я сказал, что ссыльные-людоеды убьют хитобан?
— Прошу вас, Сэки-сан, поясните свою мысль! Я сгораю от любопытства!
— Если отрезать от Тибы кусочек, пока тело его беспомощно, а голова находится в отдалении — это ведь не убийство? Отрезать, зажарить, съесть. Рану прижечь, чтобы жертва не истекла кровью. Кусочек здесь, кусочек там. День, другой, третий…
Я слышал это во второй раз. Мог бы привыкнуть.
Не привык.
— Полагаете, это ослабит хитобан? И он при всем желании не сумеет преодолеть пролив?
— Полагаю, что так. Более того, полагаю, это сократит срок его естественного существования.
— Склонен с вами согласиться. Главное, чтобы людоеды не перестарались. Отрежут лишнего — и здравствуй, фуккацу!
— Уверен, они будут осторожны. Они, конечно, негодяи, но не самоубийцы.
— И снова соглашусь. Среди них найдется разумный человек, который предупредит остальных об опасности увлечься. Не найдется, так появится. А скромное поощрение добавит всем, кому надо, и рвения, и осторожности…
Когда чего-то сильно хочешь, можешь быть уверен, что не получишь желаемого. Всем сердцем я хотел, чтобы происходящее обернулось театром, как уже не раз случалось со мной. Тогда оно надело бы одежды притворства, как старуха-горбунья рядится в шелковое кимоно гейши. Сцена, занавес, декорации — так было бы легче.
Нет, никакого театра. А если это и был театр, то я не знал, как он называется.
— Остается возможность, что Тиба решится на отчаянную вылазку в первые же дни, до того, как ослабеет. Что, если эта вылазка увенчается для него успехом? Он наткнется на стражника или рыбака, который вышел на двор по нужде, и этот человек с перепугу убьет хитобан.
— Или ссыльные побоятся есть его плоть.
— Да, Сэки-сан. Но предусмотреть все никому не под силу?
— Никому, Хигаси-сан.
— Что ж, пусть даже у Ямаситы Тибы останется шанс. Если он сумеет им воспользоваться — значит, такова воля Бэнтэн. Но лично я сомневаюсь, что богиня удачи при всем её великодушии станет благоволить подобному мерзавцу.
Приятная беседа подошла к концу. Я был всем сердцем благодарен господину Сэки за то, что способ избавиться от хитобан — незаконный, заметьте, способ! — он изложил инспектору от своего имени, ни словом не упомянув, от кого он его узнал.
Да, от меня. А вы как думали?
Когда я изложил ему все это, господин Сэки пришёл в восторг. От похвал я краснел, бледнел, прятал взгляд и не знал, куда деваться. Выговорившись, начальство отправило посыльного к инспектору Куросаве.
Инспектор объявился без промедления.
Сам того не зная, Сэки Осаму восстановил нарушенную справедливость. Он изложил инспектору чужие соображения как свои, я перед этим сделал то же самое. Все, к чему только что приговорили Ловкача, придумала Ран.
«Никто не должен смеяться над моим мужем!»
Я присвоил заслугу жены. Я не мог поступить иначе. Господин Сэки не стал бы слушать советы женщины, я же понес бы наказание за длинный язык. Впрочем, когда ночью я стал просить у Ран прощения за неблаговидный поступок, который совершу утром, она вообще не поняла, что здесь требует извинений.
«Мне не нужна слава! — заявила она. — Если мои скромные усилия помогут моему мужу удостоиться благодарности на службе, я буду счастливейшей из жен!»
Торюмон Рэйден, подумал я. Да ты любимец судьбы!
— Благодарю, — инспектор встал, — за чай и занимательную беседу. Увы, долг зовет меня.
Встал и господин Сэки:
— Долг превыше всего! Не смею вас задерживать.
— Благополучия и удачи!
— Успешного исполнения всех замыслов!
Я покинул кабинет старшего дознавателя следом за инспектором. Начальство — чудо из чудес! — отпустило меня домой.
3Вороний грай
Ворота были приоткрыты.
Нельзя сказать, что я очень уж обеспокоился. И все же острая щепка царапнула по сердцу. Отец на службе, я в управе. Мужчин в доме нет, одни женщины. Да, жилище семьи Торюмон — не усадьба господина Цугавы с их бирками, привратниками и сторожами. Но и у нас не было заведено оставлять ворота нараспашку.
Стараясь не производить лишнего шума — уж не знаю, зачем! — я прошел во двор. Широно следовал за мной. Умилительная картина предстала моему взору, смыв волнение. Каори, примостившись на чурбачке, штопала одежду. Матушка у кухни чистила редьку. О-Сузу склонилась над лоханью, в которой мыла посуду.
Мирная жизнь. А я — дурак и перестраховщик.
— Господин, — шепнул Широно. — Приглядитесь!
Лучше бы я этого не делал! Царапина на сердце разошлась, углубилась. Хлынула горячая кровь, туманя рассудок. Они не двигались: матушка, О-Сузу, Каори. Служанка не разгибалась, руки её окаменели. Нож мертвым грузом висел над редькой. Застыла некогда бойкая игла Каори.
Они даже не моргают, понял я.
Где Ран? Опять удрала на рынок или в лавку? Хорошо, что её здесь нет. О небо! Что тут вообще хорошего?
— Да, — сказали у меня за спиной. — Я знаю, каково это. Нет ничего хуже бессилия.
Голос был хриплый, каркающий.
Я обернулся так быстро, как только мог. Но заметил его лишь тогда, когда он отлепился от забора: мелкий, тощий, в мешковатой истрепанной одежде. Через плечо незваного гостя была перекинута переметная сума, голову венчала круглая шапочка. Он был босиком, хотя на поясе болтались веревочные сандалии.
Ямабуси, горный отшельник.
— В присутствии людей ты ничего не можешь, — продолжал он хриплым, каркающим голосом. — Даже если они зачарованы, обездвижены, глухи и немы, ты должен смирно сидеть на своем насесте. Тебе не принять боевой облик, пока люди во дворе.
Он говорил не со мной. Меня для ямабуси не существовало. Он говорил с воротами. Нет, при чем тут ворота?! Он говорил с Лазоревым драконом, нефритовой фигуркой на сторожевом посту.
— В прошлый раз я совершил ошибку, придя ночью. Теперь я пришёл днем. Тебе меня не остановить, даже не пытайся.
— Кто вы такой? — грозно спросил я. — Что вам надо?
Вышло не очень-то грозно. Я знал, кто он такой и за кем пришёл.
— Злорадство — скверное качество, — он по-прежнему говорил с драконом, не отвлекаясь на меня. — И все же я не мог отказать себе в скромном удовольствии. Ты крепко потрепал меня в прошлый раз. Теперь мы квиты.
— Не вмешивайтесь, — предупредил Широно. — Это опасно.
Вот уж кто точно говорил со мной!
Показалось мне, или глазки-бусины Лазоревого дракона сверкнули синим огнем? Огонь ударил в мои собственные глаза, обжег, вышиб слезы. В стеклистом мерцании ямабуси дрогнул, поплыл. Превратился в целую вереницу образов: нищенка, задиристый самурай, карлик-торговец…
Они исчезли, а с ними исчез и горный отшельник.
На месте ямабуси стоял высокий плечистый тэнгу, одетый во все черное. Соломенный плащ на его плечах свисал до земли, напоминая сложенную пару крыльев. Впервые в жизни я видел черную солому. В левой руке тэнгу держал веер, но не такой, как у Широно, а складной, из семи вороньих перьев.
Лицо гостя разительно отличалось от длинноносого и краснокожего лица Широно. Казалось, что какой-то злой шутник взял тэнгу за нос и подбородок — и вытянул нижнюю часть лица вперёд, смял воедино, превратив в мощный, слегка изогнутый клюв. Под клювом на шее топорщились перья, похожие на бороду, а может, борода, похожая на перья.
Когда тэнгу говорил, клюв щелкал невпопад.
— Карасу[44], — пробормотал Широно. — Так и знал, что это ты.
— Красивый ход, — согласился Карасу, адресуя дракону легкий поклон. Нас он игнорировал. — Ты промыл им зрение небесной водой? Хорошо, теперь этот мальчик видит меня в истинном облике. Чем это поможет ему? Испугает ещё больше?
Впервые Карасу посмотрел на меня. Он не моргал, но его круглые глаза время от времени затягивались белесой пленкой. Пленка двигалась от клюва к уху и быстро возвращалась обратно. Это выглядело жутковато. Казалось, зрячий слепнет и тут же прозревает.
— Не вмешивайся, — велел ворон, повторив слова Широно. — Твой тэнгу прав: это опасно.
— Он не тэнгу!
Я кричал, дрожа от страха и возбуждения:
— Он человек!
Карасу засмеялся. Смех его был карканьем целой стаи.
— Ещё скажи, что он не твой. Мальчик, ты забавен. Все тэнгу любят забавы и проказы. Я — меньше других, но ты меня развеселил. Ещё в порту, когда ты нарывался на драку, я понял, что ты — великая потеха, способная рассмешить камень. Вот мой подарок тебе: я не стану превращать тебя в живую статую. Цени, это большое уважение.
Он качнулся ко мне:
— Так говоришь, он человек? Слуга — в это я поверю. Остатки вашей мерзости ещё бродят в нем. Хуже того, они усилились. Я чую гнусную вонь. Понадобится много дней, прежде чем она выветрится. Но человек?!
Вороний грай раскатился над двором.
4«Вас нельзя убивать?»
И сразу же я для Карасу исчез, умер, превратился в пустое место. Все его внимание обратилось к Широно.
— Ты молодец, — судя по виду Широно, он ждал от Карасу чего угодно, кроме похвалы. — Ты славно прятался. Я восхищен твоим мастерством. Это лишний раз подтверждает, кто ты на самом деле. Никогда бы не подумал, что ты заберешься в такую глушь! Я искал тебя где угодно, но Акаяма? Если бы не молва о слуге, которого передали от мертвого хозяина живому…
Он взмахнул веером. Порыв ветра растрепал мне волосы.
— Увидеть твоё лицо? Опознать беглеца? Это стоило мне труда. Ты ловко избегал моих ловушек. И все же попался: там, на лодке. Я так и не понял: зачем ты снял маску?
— Моё имя Барудзироку Широно! Смотри на меня, негодяй!
Перебравшись на нос, Широно стоит в полный рост и грозит веером летучей голове. Он без маски. Странный огонь цвета старого серебра пылает на его плечах. Языки холодного пламени позволяют видеть все: красную кожу, длинный нос, глаза навыкате.
Крылья хлопают в черном киселе, крылья-паруса ловят ветер. Кажется, что Ловкач отрастил чудовищные крылья ненависти и злобы…
Крылья!
Вот чьи крылья хлопали над лодкой! Широно открыл своё лицо не только Ловкачу. Ямасита Тиба, ты испугался. Карасу-тэнгу, ты возликовал. Годы поисков подошли к концу. Ты возликовал, но не понял, зачем Широно пошел на опрометчивый риск. Спасать господина такой ценой — не в природе тэнгу.
Карасу ждал ответа. Широно молчал.
— Неважно, — наконец каркнул Карасу. Глаза его опасно заблестели. — Лети за мной, беглец. Ты ещё способен летать? Я пытался купить твой веер, чтобы лишить тебя возможности удирать от меня по воздуху.
— Ты не знал, что это я, — бросил Широно. — У лавки с веерами ты ещё не был уверен, что нашел меня.
— Да, — согласился ворон. — Возле лавки я ещё не знал, что это и впрямь ты. Но я предусмотрителен. Если бы твой хозяин…
О небо! С каким презрением он это произнес!
— Если бы твой хозяин согласился на сделку, прельстившись деньгами, а ты бы ему не позволил, я бы решил, что ошибся. Что ты — другой тэнгу, развлекающийся игрой в слугу. Ни один тэнгу не отдаст свой веер. Сейчас, когда я опознал тебя, я рад, что ты при веере.
Приказ хлестнул кнутом:
— Летим!
Широно достал веер из-за пояса. Я был уверен, что он сейчас взлетит, повинуясь приказу, но Карасу в отличие от меня расценил жест Широно иначе. Ворон сложил свой собственный веер в пушистую дубинку, поднял её над головой, как поднимают меч.
— Сопротивление? — удивился Карасу. — Немыслимая глупость!
Где-то я уже слышал подобное.
Не отвечая, Широно принял боевую стойку. Его веер потрескивал, мелькали колючие белые искры. Веер Карасу блестел, словно кусок угля. Соломенный плащ пришёл в движение, превратился в рой рассерженных пчел. От сандалий Широно неслось гулкое цоканье, похожее на стук лошадиных копыт по булыжнику. Сам Широно при этом не сходил с места.
«Я не стану превращать тебя в живую статую, — прозвучал в памяти хриплый голос ворона. — Цени, это большое уважение».
Я оценил.
Выхватив плеть, я хлестнул Карасу по коленям.
Да, знаю: истинный самурай сперва должен возгласить своё имя. Затем, дождавшись, когда противник тоже назовется, истинный самурай вступит с ним в честный поединок лицом к лицу. Но даже великий Минамото-но Ёсицунэ, ученик тэнгу, не гнушался прибегать к военной хитрости и бить врагов в спину, за что его всемерно восхваляли как образец доблести. Уж не знаю, тэнгу ли научили героя разить, не дожидаясь, пока враг обернется и представится, или герой освоил сию науку без чужой помощи — об этом в книге, которую ещё в детстве подсунул мне святой Иссэн, не говорилось ни слова.
Уподоблюсь Ёсицунэ в его благородстве, решил я, а дальше будь что будет.
Расчет был на то, что плеть обовьется вокруг ног Карасу. Я дерну что есть сил, он споткнется, упадет лицом вперёд, а там уж Широно разберется, что делать с утратившим равновесие вороном. Тэнгу можно убивать безнаказанно, но мне хватило ума не ставить невыполнимых задач, пытаясь лишить Карасу жизни. Хлещу, дергаю, он падает, вот и все. Расчет выглядел верным — ровно до того момента, как начал воплощаться в жизнь.
Плеть не обвилась, Карасу не упал.
С ленивой небрежностью он переступил с ноги на ногу, а может, подпрыгнул — я не разобрался, что же он сделал. Я лишь выяснил, что промахнулся. В следующее мгновение я уже лежал на земле, получив чудовищный пинок в живот, и корчился от боли, не в силах сделать вдох.
Спазмы рвали грудь на части.
— Глупец, — Карасу скосил на меня блестящий глаз. Так ворон смотрит на червяка, раздумывая, склевать ему добычу или пусть ползает. — Бестолочь. Ты что думал, я просто так позволил тебе гулять на свободе? Я знал, что ты сорвешься, и ты сорвался. Пусть теперь тот, кого ты звал слугой, поймет, чего на самом деле стоит его хозяин. Чего стоите вы все, жалкие людишки!
Он шагнул ближе.
— Вас нельзя убивать? — страшный клюв щелкнул раз, другой. Мелькнул и спрятался язык чернее сажи. — Ладно. У будды своё мнение насчет всякой грязи. Но калечить вас можно? Будда не запретил?!
Птичья лапа наступила на мою голень. Ещё недавно я видел босые ноги Карасу, обычные, не слишком чистые человечьи ноги. Но чувствовал я сейчас совсем другое: три жестких пальца смыкаются выше лодыжки кольцом тюремных цепей, кривые когти рвут одежду и кожу.
Вихрь пронесся надо мной, бешеный вихрь по имени Широно. Сдул Карасу, будто пушинку, завертел по двору в неистовом танце. Но прежде чем ворон отпустил свою добычу, пальцы с когтями сжались сильнее. Выкрутили плоть, как прачка выкручивает холщовые штаны, рванули на себя, протащили беднягу Рэйдена по земле, ударили о край колодца.
Кость сломалась, я закричал.
Как же я закричал!
5«Простите негодного слугу!»
Кнут не подстегивает лошадь так, как мой вопль подстегнул вихрь. Движение ускорилось; пыльное облако трижды взмывало на высоту забора — и падало, вертясь волчком. Что там? Бумажный веер? Перьевой?
Стальной?!
Я ничего не мог разобрать. Клокоча сорванной глоткой, попытался встать, рухнул обратно, мокрый от пота, хлынувшего изо всех пор. Со сломанной ногой я мог разве что ползти к ним. Не думаю, что этот маневр чем-то помог бы Широно; скорее, помешал бы.
Вихрь угас, пыль рассеялась.
Широно лежал навзничь, как незадолго до этого лежал я. В руке он сжимал веер, надорванный по краю, но сил поднять оружие у него не осталось. Карасу стоял на Широно двумя ногами. Мне, помнится, хватило одной. Когти левой ноги вцепились в матерчатый пояс, когти правой сжимали горло поверженного противника.
Длинный нос Широно сломался во время схватки. Теперь он смотрел куда-то вбок, как треснувший сучок. Ноздри с булькающим свистом втягивали воздух. Пушистый конец вороньего веера щекотал их. Наверное, Карасу хотел, чтобы жертва чихнула.
«Все тэнгу любят забавы и проказы. Я — меньше других…»
Взгляд Широно был обращен ко мне. Гордый самурай, однажды убитый тэнгу, потерпел второе поражение. Он не мог произнести ни слова, но глаза пылали белым огнем. Что говорил этот взгляд? Я Барудзироку Широно? Я человек? Повтори он это тысячу раз, ничего бы не изменилось. Я бы не помог, Карасу бы не поверил.
Мы лежали на земле, а казалось, горели в аду.
— Отлично, — каркнул Карасу. Он слегка запыхался. Под круглым глазом, выдавая возбуждение, билась синяя жилка. — Ты доставил мне истинное удовольствие. Давно я так не плясал, клянусь! Все, нам пора. Если хочешь, попрощайся с хозяином.
Попрощайся? О чем это он? Людей нельзя убивать!
Боль от перелома, боль от унижения, боль от бессилия. Сойдясь воедино, тройная боль лишила меня способности рассуждать здраво. Кому нужна твоя жалкая жизнь, Торюмон Рэйден? Она интересовала Карасу не больше, чем горсть дрянных щепок. Ворон подпрыгнул, держа Широно в когтях. Я испугался, что когти на горле убьют Широно, что я вот-вот стану свидетелем фуккацу, заполучив треклятого Карасу в качестве слуги. Поистине ужасное наказание!
Но нет, ворон успел перехватить когтями одежду на груди жертвы.
Соломенный плащ распахнулся парой глянцево-черных крыльев. Должно быть, без веера крылья не имели достаточно сил, а может, схватка с Широно обошлась Карасу дороже, чем он хотел показать. Взлететь с первого раза ему не удалось. Но Карасу, раскрыв перьевой веер, взмахивал им снова и снова, будто третьим крылом; прыгал и прыгал, не заботясь о том, что Широно при каждом прыжке бьется спиной оземь — и вот крылья подняли ворона в воздух.
Я заметил, что Широно тоже не выпускает свой веер из рук. Мой слуга пытался дотянуться веером до ног Карасу. Не знаю, что он хотел сделать. Ударить? Резануть? Помешать полету?! Увы, всякий раз рука Широно падала, повисала мокрой тряпкой, не причинив похитителю вреда.
Карасу набирал высоту.
По мере того, как он удалялся, оживали люди во дворе: матушка, О-Сузу, Каори. Разминали затекшие члены, моргали, с недоумением озирались по сторонам. Соображали женщины ещё хуже моего, часть их разума продолжала дремать. Я же трясся, словно в лихорадке, от запоздалого гнева. Всей душой, кипящей как забытый на огне котелок с водой, я молился моему небесному тезке, богу-громовику — единственному, кто мог бы достать гнусного Карасу огненным клинком молнии.
Мои молитвы не были услышаны, но гром прогремел.
Я знал этот звук. Все соседи знали.
Ран стреляла с рук, без обычной рогульки-подставки. Да и где бы она её укрепила на крыше дома? Между бамбуковыми черепицами?! Осталось загадкой, как Ран вообще сумела выбраться из нашей спальни, где она пряталась от колдовского внимания Карасу, на крышу, да ещё волоча за собой фитильное ружье. Так или иначе, гром прогремел.
С неба дождем посыпались вороньи перья.
Следом упал Широно. Лишь чудом он не переломал себе все кости, превратившись в имбирный кисель; вторым чудом было то, что он упал в шаге от моей матушки, а не свалился прямо ей на голову, оставив меня сиротой. Сиротой, учитывая фуккацу, я пробыл бы недолго, но после этого убийственного падения я бы с трудом принял Широно в качестве матери, а мой отец — в качестве жены.
— Господин! — он полз ко мне. — Простите, господин!
Так вот что он хотел сказать мне, когда Карасу попирал его ногами! Хотел, не мог, и лишь сейчас… На губах пузырилась кровь, но Широно все бормотал:
— Простите негодного слугу! Я не сумел вас защитить! Это же Карасу, посыльный по особым поручениям! Личный вассал князя Содзёбо! Я не оправдываюсь, господин, я виноват…
Поодаль валялся веер: рукоять сломана, бумага порвана в клочья.
Ран птицей слетела с крыши на веранду. Край крыши нависал над перилами веранды, спрыгнуть оттуда можно было только на землю, но Ран это как-то удалось, да ещё с фитильным ружьем подмышкой.
— Конечно, виноват, — согласилась она. — Негодный слуга? Полностью согласна.
— Я не забуду, — пообещал я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо. — Не забуду того, что ты сделала ради Широно. И Широно, уверен, не забудет. Мы…
— Ради этого?
Ран с недоумением воззрилась на меня:
— Да ради него я бы и пальцем не пошевелила! Но никто…
Она набрала полную грудь воздуха:
— Никто не будет смеяться над моим мужем! Никто не будет ломать ему ноги! И уж точно никто не имеет права безнаказанно красть наших слуг! Эй, ты!
Маленький твердый кулачок грозил небу:
— Да, ты! Грязная ворона! Падальщик! Думаешь, если улетел, так я о тебе забыла? Только попробуй вернуться! Я пристрелю тебя ещё на подлете…
Наших слуг. Клянусь, она так и сказала: наших слуг.
Сказала про Широно.
Я повернулся к Широно и не узнал его. Нос как нос, не длиннее прочих. Смуглая кожа лица утратила густую красноту. Глаза плотно сели в глазницах, перестав вылезать из орбит при малейшем волнении. Высокие скулы, твердый рот. Подбородок и щеки нуждаются в бритве. Морщины на лбу. Складка между бровями. Встреть я этого человека на улице, не признал бы в нем собственного слугу. Надо обладать мастерством сенсея Ясухиро, чтобы узнавать людей по осанке и повадкам.
«Если вы прикажете мне сделать что-то, для чего понадобятся сверхъестественные способности тэнгу, я вправе отказаться. Более того, я обязан это сделать…»
Ты дважды нарушил условие договора, Широно. Там, на лодке, ты был готов взлететь, пожертвовав всем, чего достиг за годы службы. Здесь, во дворе, ты бился с Карасу, как настоящий тэнгу, защищая господина, как истинный самурай. Барудзироку Широно, ты исполнил свой долг, сделав то, чего не должен был делать. Ты настоящий человек, каким и был все это время.
Ты достиг заветной цели.
— Ты…
Больше я ничего не успел сказать. Широно схватил себя за нос, охнул и лишился чувств.