Все мы, в сущности, пища друг для друга.
Родители годами и десятилетиями поедают детей, дети — родителей. Злоязыкая свекровь с утра до вечера ест невестку. Сосед — соседа. Начальник — подчиненного. Жена — мужа, муж — жену. Мы едим даже мертвых, не гнушаясь обгрызать их деяния и поступки, слова и помыслы, как мясо обгрызают с костей.
Это людоедство — рутина, обыденность. Мы так привыкли к нему, что не считаем грехом. Но хуже всего тем, кто знает, что это великий грех, испытывает невыносимое страдание от скверной пищи — и все равно продолжает есть, потому что не может иначе.
У тех же, кто откажется от такого пропитания, наступает насыщение.
Глава перваяПродай последний котелок, но найди хорошую жену
1Тень в ночи
Редкие колючие крупинки возникали словно из небытия.
На миг они тускло взблескивали в мутном свете луны — и исчезали во мраке, подхваченные ветром. Ледяным языком ветер облизывал склоны, поросшие жёсткой тёмно-зелёной шевелюрой сосен и пихт. Путался в густо сплетённых ветвях, в хвойных шапках; воя от раздражения, срывал с них непрочный снежный покров — и, теряя силы, проваливался вниз. Скользил меж древесных стволов, с унылым посвистом гнал призрачные змеи позёмки по гладкой корке наста.
Луна, окружена туманным ореолом, подслеповато щурилась. Вглядывалась в разрывы туч, пыталась рассмотреть, что же происходит там, на земле.
Деревня пряталась в седловине меж двух пологих склонов, укрытая от досужих взглядов и буйства верховых ветров. Полсотни домов — основательных, с толстыми стенами. Такие строят на северном Эдзоти, где землю трясет реже, чем на южных островах Чистой Земли, а вот замерзнуть насмерть можно каждую зиму. Аккуратные прямоугольники огородов: ступенями лестницы они взбирались по склону позади домов. Узкие полоски полей, стылые и пустые в это время года, далеко вытянулись вдоль русла замерзшего ручья.
Ни одно окошко в деревне не теплилось уютной желтизной. Даже робкие отсветы, и те не просачивались сквозь бамбуковые шторы и плотно закрытые ставни. Ночь, все спят — что зря жечь лучины да масло? Да что там огонь? Ни дымка, ни звука — деревня словно вымерла. Лишь ветер, вырвавшись наконец из-под деревьев, невозбранно гонял меж домов льнущие к насту вихри — бледные призраки морских офиур[24].
Но что это?
Ветер встрепенулся, вздыбился, взметнул снежную пыль до самых крыш. Вслед за ним и луна вперила взор в южный склон. Казалось, там роятся десятки ярких светляков.
Светляки? Посреди зимы?!
Ветер взвыл идущей по следу волчьей стаей. Метнулся на свет: узнать, увидеть, что там. Задуть, заморозить эти огни, чуждые холодному времени года; выпить из них тепло и жизнь…
Нет, не светляки. Факелы.
Десятки факелов в руках бредущих людей. Ветер осознал это слишком поздно. Налетел, обжегся, прянул прочь, растрепав пламя косматой охристой шерстью. Пара факелов погасла, но остальные лишь загудели на ветру рассерженными шмелями. Теперь, вблизи, сделались отчетливо видны темные фигуры крестьян. Пять дюжин? Шесть?
Больше?!
Похоже, здесь собралась вся деревня, от мала до велика. Люди целеустремленно карабкались выше и выше, таща за собой на веревках жилистую домашнюю скотину. На спинах несли детей, узлы и короба со скарбом; кое-кто — кошек за пазухой. Ну да, не у каждого в доме есть кошка. А вот собак было много, хоть и меньше, чем людей. Псов тащить не требовалось: они бежали сами, без принуждения, не меньше хозяев спеша покинуть оставшуюся под горой деревню.
Куда они идут? Зачем? Почему оставили свои жилища? У ветра с луной не нашлось ответов на эти вопросы. А люди продолжали восхождение, упорно вбивали ноги в снег, с хрустом ломали жесткую корку.
И вот — вершина. Те, что шли первыми, остановились, подняли факелы над головами. Подтягивались остальные, толпа густела, собиралась в плотный человеческий рой, освещаемый мечущимися на ветру сполохами. Когда огни слились в единое колышущееся зарево, впереди проступили стены древнего святилища. Каменные ворота — два столба с массивной надвратной балкой и крышей — открывали путь к храму.
Повелительный выкрик толкнул людей в спины, сдвинул с места. Толпа начала редеть: люди разбредались, обтекая святилище с востока и запада. В свете факелов проступили десятки шалашей, окружавших храм. Нашлись и запасы дров под навесами. Вскоре запылали десятки костров, разгоняя ночную тьму.
Дюжина мужчин прошла под воротами и поднялась по ступеням в храм. Внутренность святилища озарилась трепещущим светом, оттуда понеслось гулкое гортанное пение. Без сомнения, это были слова молитвы, сопровождаемой щедрыми приношениями.
Кому молились эти люди посреди зимней ночи? О чем просили?
На кострах забулькали котелки, потянуло сытным запахом варева. Кое-кто, укутавшись потеплее, забрался в шалаши — спать. Остальные нет-нет, да поглядывали с опаской туда, где притаилась покинутая деревня. Но пламя костров слепило глаза — разглядеть, что происходит внизу, не было никакой возможности.
Несутся по небу клочья туч.
Мелькает в прорехах свет луны: мутный, больной. Срывается снег. Кроме туч да поземки — никакого движения. Кроме посвиста ветра да шелеста крон — никаких звуков. Зима сковала землю ледяными объятиями. Под деревьями царит тьма. Зато седловина, где притаилась деревня — полноправные владения луны, залитые желтоватым топленым молоком. Молоко тускнеет, выцветает, вновь густеет, когда луна с досадой отгоняет клок рвани, заслоняющий её лик.
На опушке леса лунное молоко мешается с тенями. Здесь все неверно и зыбко, снег расчерчен полосами и пятнами, как шкура зверя. Зверь шевелится, готов проснуться. Поскрипывают стволы, тени ведут замысловатую игру.
Показалось? Нет, опять.
Мерзлое дерево так не скрипит, не трещит. Так хрустит и поскрипывает плотный наст под чьими-то шагами.
На северном склоне в мешанине теней что-то движется. Это движение не вписывается в рисунок скользящих по снегу теней. Темная фигура меж темных стволов останавливается на краю неверного света и зыбкой тени. Замирает, делается почти неразличимой. Делает шаг вперёд, открываясь луне и ветру.
Более всего существо походит на человека в крайней стадии истощения. Дикарь, обитатель лесов? Большая обезьяна? Движется оно на полусогнутых ногах. Кособоко загребая, взрывает снег, взламывает твердый наст и оставляет за собой вместо цепочки следов две вспаханные борозды.
Кто бы это ни был, он сутулится, скрадывая свой рост, а может, просто горбат. Непомерно длинные руки волочатся по снегу, с мерзким скрипом царапают когтями обледенелую корку.
Когти? У человека?! У обезьяны?!
Когда на пути ночного гостя возникает ограда из жердей, он на миг приседает ниже обычного — и перемахивает ограду одним стремительным прыжком. В воздухе тварь похожа на громадного паука, летящего сквозь ночь. Ноги гостя такой же удивительной длины, как и руки; широченные ступни — словно доски для нарезки тофу. Луна высвечивает дряблую, землистого цвета кожу. С тела тут и там свисает бахрома отделившихся лоскутьев.
Тварь линяет или разлагается заживо.
Проворства гостю не занимать. Он пересекает улицу, принюхивается, широко раздувая ноздри — и без колебаний направляется к дому на западной окраине. Высокий забор он одолевает с той же легкостью, что и низкую ограду. Под тяжелыми шагами стонут от ужаса ступени и доски веранды.
Гость трогает дверь. Что, заперто?
Недоброе ворчание исторгается даже не из глотки — из живота твари. Яростный рык — и дверь с треском влетает внутрь дома. Тварь входит в жилище. Слышится жадное чавканье. Хруст. Рыдания, словно кого-то терзает невыносимая боль. Сопение. Крик отчаяния. Снова чавканье.
Вой, полный невыразимой тоски.
Звуки безмерного страдания мешаются со звуками трапезы, сливаются в противоестественную какофонию. Кажется, что кто-то поедает сам себя заживо, не в силах остановиться.
Зябкое мглистое утро застает крестьян во время спуска с горы. Когда люди обнаруживают разоренный дом и заходят внутрь, деревню оглашают скорбные вопли и плач.
2Семейный совет
— Если бы дело зависело только от меня, — произнес мой отец, отставляя чашку, — я бы уже был в дороге. Но господин Хасимото…
Отец со значением поднял брови. Сенсей со значением кивнул. Кивнул и я — надеюсь, что тоже со значением. Знать бы ещё, с каким!
Мы сидели у нас дома, в главной зале. Пили чай. От более существенного угощения сенсей вежливо отказался, от саке тоже. Комнату, где мы собрались, трудно назвать главной залой, особенно после того, как я побывал в усадьбе господина Цугавы. Но с другой стороны, где проводятся важные совещания?
То-то же!
— Господин Хасимото не отпускает меня со службы. «Поездка — дело долгое, — сказал он, — а вы мне нужны здесь. Ваш вклад в реорганизацию ночной стражи неоценим, это накладывает на вас дополнительные обязательства. День-два — ещё ладно. Но отплыть на Эдзоти и вернуться? Эдак вы и в месяц не уложитесь!» Что я мог возразить?
— Ничего, — согласился Ясухиро. — Служба превыше всего.
Теперь кивнул отец.
— Вы не можете оставить службу, — развивал мысль сенсей. — Я не могу оставить додзё. Надеюсь, мне не надо объяснять, почему. Понимая это, я хотел снарядить в дорогу моего сына Цуиёши. Он уже начал собираться, но вчера…
Я никогда не слышал, чтобы сенсей так вздыхал: с огорчением, и в то же время с плохо скрытым раздражением.
— Я говорил ему, чтобы он не дразнил этого Дзюнъитиро! Как я ни старался, воспитывая Цуиёши, какие усилия ни прикладывал, я не сумел достичь желаемого. Мой сын временами бывает излишне самонадеян. Если он видит кого-то, равного себе, он непременно желает доказать своё превосходство. Мне это знакомо, в юности я был таким же…
Ещё один вздох, горше первого:
— Он и Дзюнъитиро сошлись на коротких палках, когда я отсутствовал в додзё. Конечно же, в моем присутствии эти два молодых бычка не осмелились бы на такую глупость! Я бы им живо рога пообломал! Увы, они точно выбрали момент. Мой дерзкий, мой ревнивый сын предложил сопернику бой без ограничений — разумеется, не считая ограничения, наложенного буддой Амидой. И что же? Цуиёши лежит с разбитым коленом, а Дзюнъитиро прислал мне покаянное письмо, выражая готовность покончить с собой, если на то будет моя воля.
— Что сказал лекарь? — поинтересовался отец.
Судьба Дзюнъитиро отца нисколько не взволновала. Меня, признаться, тоже — вне сомнений, молодой бычок остался жив, хотя и получил такой выговор, что уж лучше смерть.
— Ах, Хидео-сан! Лекарь уверяет, что Цуиёши встанет с постели не раньше, чем через три недели. И даже после этого он не будет готов к дальней дороге. Какое там дальней! Он и на рынок-то пойдет с костылем…
Ехать некому, понял я. Ехать, плыть, возвращаться. И знаете, от этой мысли я испытал немалое облегчение.
Речь шла о моей невесте, которую я в глаза не видел. Отец и сенсей, кстати, её тоже не видели. Живи невеста в Акаяме или хотя бы на нашем острове Госю — все решилось бы куда проще. Но девушка обитала на северном острове Эдзоти, усложняя задачу доставки её к брачному алтарю. Племянница сенсея Ясухиро, она стала бы поясом, связавшим наши семьи воедино, только пояс продавался в очень уж далекой лавке.
Кроме того, что невеста — племянница Ясухиро, я знал о ней немного. Круглая сирота, родители недавно совершили двойное самоубийство. О нет, ничего позорного, если мерить обычными мерками! Просто неудачное стечение обстоятельств. Зимой на Эдзоти вспыхнуло восстание коренного населения — и эдзо, «волосатые варвары», не нашли ничего лучшего, как ринуться убивать самураев и их семьи. Знали ли эдзо про закон будды Амиды? Разумеется, знали. По мнению их вождя Сягусяина, души нихондзин[25], пришлых захватчиков, оказавшись в телах местных жителей, каким-то образом проникнутся идеями равенства — вероятно, с помощью тамошних богов. Опять же, перерожденцы будут угнетаться наравне с эдзо, а потому одумаются и выступят против своих. Наивность идей Сягусяина граничила с безумием, но, как ни странно, мятеж поддержало довольно большое количество буйных «волосатых варваров».
И что же? Служба Карпа-и-Дракона мгновенно составила кучу грамот о фуккацу, записав погибших и воскресших под их прежними именами, с сохранением сословия, невзирая на перемену тел. Самураи остались самураями, их близкие — близкими, а боги эдзо проявили удивительное равнодушие к происходящему.
Мятеж захлебнулся ввиду полной бессмысленности. Сягусяин был схвачен властями и отправлен на остров Девяти Смертей, где и наложил на себя руки.
Родители Ран — так звали мою далекую невесту — оказались в числе жертв мятежа, то есть новоявленных перерожденцев. Семья строгих правил, несмотря на грамоту, подтверждающую прежний статус, они покончили с собой, не желая жить в телах эдзо. Дочь они перед этим отправили к друзьям семьи в деревню.
Сговор о свадьбе готовили давно, просто я ничего не знал об этом. Ну да, кому надо ставить в известность жениха, если старшие родичи уже все решили? Отец считал великой честью породниться с семьей Ясухиро; опять же, это укрепляло его позиции в додзё. Сенсей ещё в начале чаепития заявил, что считает меня прекрасной партией для Ран. Почему? Во-первых, я человек высоких моральных качеств (тут я покраснел), а во-вторых, он не сомневается в моей блистательной карьере и высоком положении, которое ждет меня в будущем (тут я все понял).
Сенсей не лгал, он недоговаривал. Давняя история с додзё, вернее, со школой воинских искусств «Дзюнанна Йосеи[26]», которую мой прадед не мог передать родной дочери и в итоге передал своему лучшему ученику, отцу сенсея — моей женитьбой на Ран сенсей хотел связать наши семьи воедино. Тем самым он как бы частично искупал былую несправедливость, делая школу семейной во всех мыслимых отношениях.
Не знаю насчет себя, но Ясухиро воистину был человеком высоких моральных качеств.
— Ехать некому, — подвел итог отец. — Ехать должен кто-то из родственников, иначе это будет выглядеть как оскорбление. Из всей моей родни остается только Ивамото Камбун, но я скорее обращусь за помощью к князю преисподней, чем к этому человеку. Даже если он вдруг согласится, что само по себе невероятно — я сойду с ума от беспокойства, пока он будет в дороге!
— Да, — сенсей вздохнул в третий раз. — Я вас понимаю.
— И что же нам делать? Ждать, пока ваш сын не излечится полностью? Как жаль, что меня тоже не было в додзё, когда эти двое устроили поединок! Я бы им не позволил…
— Я расспрашивал учеников, — по лицу сенсея читалось, что поединок, верней, поражение сына и наследника тревожит Ясухиро больше, чем он хотел бы показать. — Бойцы скрестили палки трижды, после чего мой сын получил два удара по колену: справа и слева. Продолжать поединок он не смог. Хорошо хоть трижды скрестили, это не так позорно. Я знавал случай, когда скрестили только один раз — и дело закончилось тем же самым. Два удара по колену…
— Где это было? — заинтересовался отец. — Когда?
— Лет десять назад, точнее не вспомню. Я был молод, дерзок и глуп, совсем как мой сын. Узнав, что в монастыре близ Киото есть монах-воин, который слывет большим мастером коротких палок, а главное, согласен на поединки за разумную оплату, я отправился в путь.
Сенсей прикрыл глаза, вспоминая.
— Когда я прибыл в монастырь, передал деньги кому следует и явился в зал — там уже ждали шесть человек, желающих того же, что и я. Монах-воин оказался человеком огромного роста и ужасающей силы. Он не щадил гостей: двоих вынесли на двор без чувств, третий ушел сам, но едва держался на ногах. Я размышлял, что поможет мне совладать с этим гигантом, представляя одно действие за другим, примеряясь к ситуации…
Отец улыбнулся:
— Уверен, вы справились наилучшим образом.
— Нет, Хидео-сан. До меня дело вообще не дошло. Передо мной на поединок вышел молодой ронин из деревни Барудзироку. Его звали Широно…
Я навострил уши.
— Невысокого роста, но крепкий и широкоплечий, он не производил впечатления опасного бойца. Я слыхал, что он странствует по Чистой Земле, обучаясь путем схваток, временами чрезмерно опасных, но не придал этому значения. Мало ли кто странствует, сражаясь? Мало ли кто рискует? Я ждал, что монах изобьет его до полусмерти, предоставив мне возможность проверить собственные силы, но случилось иначе.
— Два удара, — кивнул отец. — По колену.
— Сразу же, как только палки скрестились, — подтвердил сенсей. — Я знавал умелых бойцов, но не встречал таких быстрых. Монах завопил, упал, попытался встать. Это у него не получилось. Кстати, деньги мне вернули. Хоть какое-то утешение…
Отец налил всем чаю.
— Барудзироку Широно, — повторил он. — Я слыхал о нем. Ещё в те годы, когда я был…
Отец замолчал, раздумав уточнять, кем он был в давние годы. Все собравшиеся и так это знали.
— Я не имел возможности отправиться на поиски этого человека, чтобы проверить своё мастерство, — продолжил он после паузы. — Не имел по понятным причинам. Зато мой родич Камбун, который вам хорошо известен, был свободен в поступках. Он отправился в путь, покинув Госю, и вернулся спустя три с половиной месяца. Злой сверх обычного, как мне сообщили, замкнутый и разочарованный. Он ничего не рассказывал о своих похождениях, не говорил, нашел ли он Широно. Полагаю, что нашел.
Барудзироку Широно, подумал я. Невысокого роста, как заметил сенсей, но крепкий и широкоплечий. Если судить по росту, мой долговязый слуга никак не мог быть тем ронином. Да и только ли по росту? Явись тэнгу в монастырь драться на палках — его выгнали бы если не пинками, так молитвами. Разве что он сменил внешность — вроде бы, тэнгу такое умеют… У наших ворот сенсей обратил внимание на Широно, отметил его стать и повадку. Вряд ли он вспомнил того ронина, сопоставил двух людей. Но что-то ведь подсказало сенсею, что этот человек при иных обстоятельствах мог бы снискать славу? Что-то, спрятанное глубже, чем просто внешность?
Где ты заполучил это тело, Широно? Эти глаза, этот нос?!
— Я не могу ехать за невестой для сына, — отец вернулся к тому, с чего начал. — Вы, Кэзуо-сан, тоже не можете. Ваш сын не в состоянии. Обратиться нам не к кому. Люди, у которых сейчас находится ваша племянница, также не могут привезти её к нам. Более того, это было бы неприлично: они совершенно чужие люди, не связанные родством ни с женихом, ни с невестой. И что же остается?
Я тихо возрадовался.
— Рэйден-сан, — отец повернулся ко мне. — За невестой поедете вы.
Я подавился чаем.
3Служебный совет
— Что вы такое говорите? — воскликнул господин Сэки.
И добавил с кипящим презрением:
— Неслыханная дерзость! Немыслимая глупость!
Секретарь Окада и архивариус Фудо, также приглашенные в кабинет начальства, дружно закивали, соглашаясь: да, неслыханная и немыслимая! Какой позор!
Забыл сказать: мы пили чай. Ни капли саке, как и у нас дома во время встречи с сенсеем; ни горстки закусок. Уверен, это означало крайнюю официальность встречи.
— Вы просите меня отпустить вас со службы! — продолжил господин Сэки, пронзая воздух указующим перстом. Попади он в меня, палец вышел бы из моей спины. — На срок, который вы и сами-то определить не можете! И для чего? Для того, чтобы отправиться на Эдзоти за вашей невестой?! Да что вы себе позволяете!
Карп на стене высунулся из волн. «Давайте я сплаваю! — предложила рыба, гнусно ухмыляясь губастым ртом. — Сплаваю и вернусь драконом!»
— Умоляю о прощении, — пробормотал я, кланяясь.
Карп знал, что я только притворяюсь сокрушенным. Втайне я ликовал. Некому, некому ехать за невестой! Походим в холостяках! Ситтонтон, ситтонтон! Са-ёй-ёй! Просьбу о предоставлении мне отпуска по личным причинам, суть которых я изложил самым подробным образом, я подал секретарю три дня назад. Три дня маеты, ожидания, пока начальство вызовет дознавателя Рэйдена к себе. И вот — неслыханная дерзость, немыслимая глупость, что вы себе позволяете…
Са-ёй-ёй!
— Да что вы себе позволяете! — вдвое громче повторил господин Сэки, сжав кулаки. Казалось, он собирается избить меня до полусмерти. — Вы собираетесь ехать за невестой в одиночку? Ещё путь туда — ладно, понимаю. Но путь обратно? Долгий путь молодого человека, оставшегося наедине с юной девушкой, которая назначена ему в жены? До свадьбы? Остановки в гостиницах, ночи на корабле, привалы в пути…
Взгляд начальства метнул молнию:
— Это недостойно! Это разврат! Это противоречит традициям!
Я потупился.
— Жениха и невесту, — развивал мысль Сэки Осаму, — представляют друг другу в присутствии двух семей, а также уважаемого свата. Жених дарит невесте девять обручальных подарков. Семья невесты дарит жениху ответные подарки в половину стоимости его даров, а также водоросли комбу в знак процветания. Хорошо, в вашем случае при встрече будут присутствовать опекуны невесты. Хорошо, вы прихватите подарки с собой в дорогу. Но вы-то будете один! Вы понимаете, как это неприлично?
— Я буду со слугой, — пробормотал я. — Широно едет со мной.
Господин Сэки закатил глаза. Архивариус Фудо закатил глаза. Секретарь Окада закатил глаза так, что они чуть не вылезли из орбит.
— Слуга? — старший дознаватель задохнулся впервые на моей памяти. — Какое значение имеет слуга? Да ещё такой, как у вас? Вы что, представите его в качестве уважаемого свата? Хотел бы я на это посмотреть! Нет, Рэйден-сан, вы непременно отправитесь за невестой. И в этой поездке вы будете не один…
Сперва я не понял. Потом понял и содрогнулся.
— Не один? Кто же поедет со мной?
Только не начальство, молил я всех богов.
— Святой Иссэн, — возгласил Сэки Осаму, — изъявил милостивое согласие быть вашим спутником. В компании с таким человеком, живым буддой, все недостойное становится достойным. Благодарите настоятеля, бейте ему поклоны на каждом привале. Ухаживайте как за родным дедушкой. Уяснили?
— Да, Сэки-сан!
— Подорожные грамоты уже выписаны: вам и святому Иссэну. Слуга в грамоте не нуждается, он вписан в вашу. Бумаги возьмете у секретаря.
Тоска сожрала меня целиком. И чего старику дома не сидится? Нет, надо меня сопровождать…
— Вы что, — господин Сэки хлопнул в ладоши и, не скрываясь, хихикнул, — думали, я помешаю вашему счастью? Вы плохо меня знаете, Рэйден-сан. Фудо-сан, вы женаты?
— Да, Сэки-сан, — откликнулся архивариус.
— А вы, Окада-сан?
— Да, — кивнул секретарь. — Уже двенадцать лет.
— Я тоже не из холостяков, — подытожил господин Сэки. — Знаете, Рэйден-сан… Даже упади небо на землю, мы отправили бы вас к невесте из простого и свойственного людям чувства злорадства. Я сказал: злорадства? Я оговорился. Я имел в виду чувство сострадания и великой радости за вас. Фудо-сан, вы запаслись саке для сегодняшнего случая?
Архивариус кивнул.
— Несите, прошу вас. Мы должны проводить нашего драгоценного жениха в трудный и опасный путь. Знаете, как говорят в народе? Продай последний котелок, но найди хорошую жену!
Все рассмеялись.
Опасный путь, подумал я. Трудный и опасный. Надеюсь, начальство не обладает даром пророчества. И все-таки — святой Иссэн… Нет, не ожидал я от старика такой пакости.
4Монах и лошадь
— Что это? — спросил настоятель Иссэн.
— Это лошадь, — объяснил я.
Мы стояли у входа в обитель Вакаикуса — я, монах, Широно и две лошади. Лошадей я взял в казенной конюшне, собираясь оставить их в порту, где нас ждал корабль. Добравшись до Эдзоти, я бы взял новых лошадей на ближайшей почтовой станции.
— Лошади, — старик пожевал губами. — Зачем?
— До порта далеко, — объяснил я. — А мы ещё и отплываем из восточной гавани, которая за мысом. Если вы пойдете пешком, Иссэн-сан, это утомит вас и задержит нас. На Эдзоти я тоже собирался воспользоваться верховыми животными. Вы ездили верхом?
Для старика я выбрал самую смирную и низкорослую кобылку, какую только нашел в конюшне. Конюхи заверяли, что спокойней лошади не найти.
— Ездил, — вздохнул монах. — Очень давно.
Подумав, он уточнил:
— Один раз.
— Я хотел взять для вас паланкин, — признался я. — Паланкин с носильщиками. Но ваша проклятая скромность… Ой! Извините, Иссэн-сан, вырвалось. Я решил, что на паланкин вы не согласитесь.
Монах кивнул:
— Не соглашусь. Вы верно решили.
— Рикши тут не проедут. Ни тут, ни на Эдзоти. Остается лошадь.
Старик с сомнением посмотрел на лошадь. Лошадь с сомнением посмотрела на старика.
— И как я на неё вскарабкаюсь? — поинтересовался монах.
— Вот так!
Я пал на четвереньки, подставляя спину в качестве ступеньки.
— Широно! Поддержи святого Иссэна.
Обошлись без моей помощи. Широно взял старика за бока, с легкостью поднял в воздух — и усадил в седло, не позволив настоятелю стать ногой мне на спину. Судя по вздоху облегчения, это понравилось монаху. Мне, кстати, тоже.
— Ну как?
Я встал. Святой Иссэн поерзал в седле, робко взял поводья. Лошадь переступила с ноги на ногу. Монах съехал набок и непременно упал бы, если бы не Широно, успевший подхватить его на лету.
— Нет, Рэйден-сан, — старик притоптывал то одной ногой, то другой, словно не веря, что снова стоит на твердой земле. — Я лучше пойду пешком. Иначе вам придется хоронить меня ещё здесь, в Акаяме. Похороны — не лучшее начало для свадебного путешествия, уж поверьте!
— Пешком?
— Да.
— И на Эдзоти пешком?
— Да.
— Так мы и за полгода не доберемся!
— Ну зачем сразу пешком? — прогудел Широно, роясь в своей котомке.
— А как? Паланкин не годится, рикша отпадает, лошадь не подходит…
— Вот так, господин.
Слуга достал из котомки фуросики — банное полотенце чудовищных размеров, из плотной хлопковой ткани. Держа его в руках, он повернулся спиной к святому Иссэну и присел на корточки:
— Хватайтесь, прошу вас!
Монах уцепился за шею Широно.
— Теперь ноги, — командовал слуга. — Обхватите меня за талию.
Смеясь, монах подчинился.
— Я встаю. Держитесь крепче!
Широно выпрямился. Настоятель висел у него за спиной, как ребенок у любящей матери.
— И самое главное…
С фуросики он обращался ловко и умело. Закинул назад, пропустил тут, подтянул там, завязал здесь, крест-накрест. В результате монах оказался внутри крепкой полотняной сумки, позволяющей старику удобно сидеть, вернее, висеть. Даже отпусти святой Иссэн руки, перестань держаться за шею Широно — он все равно бы не упал.
Должно быть, в сумке он мог бы и задремать на ходу.
— Я впал в детство, — рассмеялся Иссэн. — В моем возрасте это бывает.
Я во все глаза смотрел на Широно с его смеющейся ношей.
— И сколько ты сумеешь пройти? — спросил я. — С настоятелем?
— Сколько потребуется, господин. Не надо беспокоиться.
И знаете что? Я ему поверил.