Живой мертвец
1«Я вас впервые вижу!»
Первое, что мы услышали, приблизившись к хижине, — это рыдания. Второе — хриплые вопли. Одно перемежалось с другим, как сямисен аккомпанирует флейте во время спектакля. Временами к музыкантам, исполнявшим песню безнадежного отчаяния, добавлялся третий исполнитель — я ясно различал глухой стук, как если бы отшельник бился головой о стену хижины.
— Что там происходит? — спросил святой Иссэн.
Я пожал плечами.
— Кимифуса сожалеет о том, что случилось ночью? Кается?
Похоже, молитва во спасение дзикининки уже не казалась монаху хорошей идеей.
— Я расчехляю ружьё, — объявила Ран.
— Нет! — хором воскликнули мы со стариком.
Как ни странно, девушка подчинилась.
Мерина я привязал к кедру, растущему неподалёку от входа в хижину. Вопли и рыдания по мере приближения к жилищу отшельника звучали громче, пронзительней. Животное беспокоилось, фыркало, стригло ушами. Я ещё раз проверил привязь. Не хватало, чтобы мерин в страхе сорвался и удрал со всей поклажей. Ищи его потом по горам и лесам!
— Позвольте мне войти первым, — попросил Широно. — Если людоед буен, я с ним справлюсь. Или хотя бы задержу на время.
При слове «людоед» Ран попятилась. Но, вспомнив, что её оскорбитель Широно готов рискнуть, расправила плечи и с вызовом глянула на меня: что, слуга храбрей господина? Женщина готова составить слуге компанию!
— В этом случае, господин, — продолжил Широно, мало интересуясь поведением девушки, — уходите без промедления. Я вас потом догоню.
Я посмотрел на святого Иссэна. Монах кивнул.
— Иди, — разрешил я.
Презрение, с каким на меня уставилась Ран, было неприятным. Гордость велела мне остановить слугу и пойти самому. Но здравый смысл подсказывал, что Широно прав. В случае схватки я только помешаю: слуге придётся беспокоиться и за себя, и за неуклюжего господина.
Широно вошёл в хижину быстрым шагом, почти бегом. Наверное, боялся, что я передумаю. Я ждал шума драки, но нет — кроме рыданий из хижины не доносилось посторонних звуков. По-моему, Кимифуса даже не заметил, что под этой крышей он уже не один. Вскоре на пороге объявился Широно и жестом показал, что можно заходить, опасности нет.
В хижине царил знакомый сумрак. Ран и монах, выглядывая из-за моей спины, видели то же, что и я: отшельник забился в угол и содрогался от плача. И да, я не ошибся: он бился головой о стену. Вон, кровь течет на лоб и щёки.
— Эй! — окликнул я Кимифусу. — Что с вами?
Взгляд, которым одарил меня людоед, был мутным, как у человека, в котором плещется столько саке, что он тонет в этом море. И так же, как у пьяницы, он вдруг, без видимой причины, вспыхнул жарким беспокойством.
— Кто? Кто вы такие?!
— Я недостойный монах по имени Иссэн, — завёл настоятель знакомую песню. — Это Торюмон Рэйден, дознаватель, с невестой и слугой. Нам нет нужды представляться, вы нас отлично знаете. Всех, кроме девушки…
— Я вас не знаю! — завопил Кимифуса. — Я вас впервые вижу!
Бледный как смерть, он изо всех сил вжимался спиной в стену. Если бы мы не загораживали ему выход, клянусь, он бы выбежал наружу и удрал от нас в лес.
— Мы совсем недавно гостили под вашей крышей, — с укоризной заметил старик. — Вы оказали нам доверие, поведав свою печальную историю. Помните, Кимифуса-сан? Вы ещё просили меня молиться за вас. Я пришёл исполнить обещание.
— Просил? Молиться?!
— Ну да! Как вы могли забыть вашу просьбу?
— Я ни о чём вас не просил! Кто вы такие?
У меня затряслись поджилки, когда он внезапно сменил тему:
— А я кто такой? Почему я такой?!
— Вы отшельник Кимифуса, — разъяснил я, чувствуя себя живым воплощением безумия. — Бывший разбойник, теперь дзикининки, пожиратель мертвечины.
— Дзикининки?!
— Именно так. Вы грабили людей. Потом вы отобрали последние сливы у бродячего монаха. Отобрали и съели…
— Вы рехнулись! — завизжал он. — Сливы? При чём тут сливы?!
Взгляд его нашарил Ран, жмущуюся к косяку двери:
— Ран! А ты что здесь делаешь?
И, не дожидаясь ответа:
— Ран, умоляю! Объясни им, кто я!
— Вы знакомы? — спросил я у девушки. Подозрение вползло в моё сердце ядовитой змеёй, свило чешуйчатые кольца. — Вы встречались раньше?
— Впервые вижу, — отрезала Ран.
Ситуация до омерзения напоминала комическую сценку «Обманутый жених и гулящая невеста». Хижина с её скромным пространством была тесна для нашей компании, когда мы посетили Кимифусу в первый раз. Сейчас, несмотря на то, что прибавилась одна Ран, теснота болезненно мучила меня. Мне было невтерпёж оставаться рядом с отшельником. Хотелось наружу, на свежий воздух.
Когда я не понимаю, что происходит, мне нечем дышать.
— Кто же вы? — спросил я. — Если не Кимифуса, то кто?
— Кёкутэй! — завопил он. Из глаз его брызнули слёзы, на щеках вспыхнули красные пятна. — Я Кёкутэй, сын Хисаси, старосты деревни Макацу!
Ран охнула, зажала рот ладонями и выскочила за дверь. Я слышал, как её тошнит в паре шагов от порога. Все слышали, но сделали вид, что оглохли.
— Ран! — кричал отшельник. — Вернись! Подтверди, что это я!
Старый настоятель вышел вперёд.
— Если за вас не надо молиться, — произнёс он, не обращая внимания на вопли отшельника, — то может быть, вы позволите помочь вам другим способом?
2Мечта людоеда Кимифусы
— Это невероятно, — сказал святой Иссэн. — Я впервые о таком слышу.
Я кивнул:
— Я тоже. Даже предположить не мог…
— Теперь это ваше дело, Рэйден-сан. Не уверен, что тут поможет молитва. Разве что совет? Но со стыдом признаю́сь, что совета у меня нет.
— Моё дело, — пробормотал я. — Это уж точно.
И добавил в сердцах, громче, чем следовало:
— Ну что нам стоило пройти мимо, а?!
Если верить сбивчивому рассказу Кёкутэя, оказавшегося в теле людоеда-отшельника Кимифусы, — его с детства мучила редкая болезнь. Чаще обычного он становился вялым, испытывал слабость или сонливость, не сразу понимал, что к нему обращаются или чего-то от него хотят. Родители, а позднее жена, тщательно следили, чтобы их сын и муж не проводил много времени на открытом солнце, особенно тогда, когда погода не только жаркая, но и влажная. К счастью, как уже говорилось, на Эдзоти в году семнадцать солнечных дней.
Также Кёкутэй избегал хмельного — даже в праздники! — старался пить много воды и высыпа́ться в достаточной степени, чтобы не чувствовать себя утомлённым.
Кстати, о сне.
Пять или шесть раз Кёкутэй засыпал крепче, чем это свойственно обычному человеку. Крепче и дольше: на целый день, а то и на два. По рассказам родных, дыхание его оставалось ровным, мышцы расслабленными, а веки изредка вздрагивали. Его удавалось кормить, о чём сам Кёкутэй не помнил, но жена утверждала, что он жевал, пускай без особой охоты, а также самостоятельно глотал.
Прошлым летом сон Кёкутэя напугал всю семью. Проснувшись, молодой человек узнал, что пролежал двое суток в полной неподвижности, никак не отзываясь на вопли обеспокоенной жены и предложения пищи или воды. Он не извергал нечистоты, не мочился, не пытался пошевелиться. Сердцебиение практически угасло, прощупывалось с трудом, кожа стала бледной и холодной. В отчаянии отец полоснул сына ножом по руке, надеясь, что боль приведёт несчастного в сознание.
Этого не случилось. Видимо, Кёкутэй не ощутил боли.
И вот он уснул снова.
— Семья решила, что он умер, — с грустью произнёс святой Иссэн. — Ран, подойди, прошу тебя! Сколько длилось состояние Кёкутэя, прежде чем в Макацу признали его смерть?
— Больше семи дней, — ответила Ран. — Мамоко сказала, что он окоченел.
— Мамоко?
— Его жена.
Подошла она, гордо вскинув голову и всем своим видом показывая, что вовсе не подслушивала наш разговор, а просто прогуливалась неподалёку от хижины. Мы с настоятелем тоже беседовали снаружи, возле импровизированной коновязи. Мерина я разгрузил, давая животному отдохнуть. Поклажу занёс в хижину — судя по всему, Кимифуса или Кёкутэй, как бы отшельника ни звали, не был расположен к воровству.
Да и Широно остался в хижине: если что, приглядит.
— Когда бы не Кимифуса, — произнёс я, ужасаясь собственным словам, — семья Дадзай похоронила бы сына заживо. Никто не разубедил бы их в том, что Кёкутэй — мертвец.
— Никто, — согласился монах. — Если даже дзикининки счёл его мертвецом, годным в пищу…
Ран зажала рот ладонями. Я ждал, что она снова убежит в кусты, но ничего, обошлось. Девушка побледнела так, что стала похожа на актёра, злоупотребляющего белилами. Одни глаза жили на этом лице, горели чёрным огнём.
Хвала небесам, подумал я, хоть за ружьё не хватается.
Солнце село за горы. Ещё не стемнело окончательно, но вечер торопился превратиться в ночь. Похолодало, я зябко ёжился, притоптывал ногами. Прислушивался: из хижины не доносилось ни звука, даже рыдания смолкли. Кажется, Широно что-то спросил, но ему не ответили.
— Итак, — я размышлял вслух, — дзикининки, подчиняясь своей отвратительной природе, стал пожирать мертвеца. Мертвец, как нам теперь известно, оказался живым. Признаться, я отметил гримасу ужаса на его лице — но счёл, что это зубы людоеда так исковеркали черты бедняги. Значит, дзикининки убил его, сам того не желая. Стоит ли удивляться дальнейшему?
— Не стоит, — согласился Иссэн.
— А что случилось? — спросила Ран. — Дальнейшее — это что?
Пережитый кошмар притупил её способность делать выводы. А может, я настолько привык иметь дело с перерожденцами и сложными обстоятельствами новых воплощений, что забыл, каково это: впервые столкнуться с душой, занявшей чужое тело.
— Фуккацу, — объяснил я. — Дух людоеда, ставшего убийцей, сошёл в ад, где ему самое место.
Настоятель слабо улыбнулся:
— Так исполнилась мечта Кимифусы.
— Мечта?! Ад — это мечта?!
— Разумеется, Рэйден-сан. Бедный Кимифуса мечтал о прощении. Так оно и выглядит, прощение для разбойника и людоеда. Какой-то срок мучений в преисподней, затем новое рождение на земле. Да, скверное рождение, хорошего он не заслужил. Но это надежда на дальнейшее исправление, возможность прожить жизнь достойного человека, затем другую, третью… Не удивлюсь, если тысячу рождений спустя мы с вами, Рэйден-сан, встретим святого главу монашеской общины и узнаем в нём нашего доброго друга Кимифусу!
Я не стал высказывать монаху свои сомнения на этот счёт.
— Хорошо, пусть так. Тысяча рождений — это нескоро, а нам надо что-то решать здесь и сейчас. Фуккацу? Отлично! Людоед в аду, готовится к будущей святости, а Кёкутэй воскрес в теле отшельника. Иссэн-сан, мы немедленно возвращаемся в деревню. Полагаю, родителям Кёкутэя будет трудно принять сына в новом обличье, но это всегда трудно поначалу. Когда они удостоверятся, что перед ними настоящий Кёкутэй, любимый сын и муж, их радости не будет предела…
Из хижины донёсся жуткий вопль, а затем шум драки. Заржал мерин, встал на дыбы, чудом не оборвав привязь, ударил копытами. Я кинулся было под крышу — узнать, что происходит! — но происходящее само выскочило мне навстречу.
Не могу сказать, что был рад такому повороту дел.
3«Нам лучше уйти»
Вечер стал ночью со стремительностью сокола, падающего на добычу. Месяц выкатился на свою привычную дорогу, повис над вершиной Тэнгу-Хираяма. Звёзды усеяли небосвод. Казалось, тысячи серебряных иголок проткнули чёрный шёлк, вышивая невиданный узор. Всё дышало миром и покоем.
Всё, кроме живого кошмара, вырвавшегося на свободу.
Тощий и жилистый, дзикининки напоминал скелет, обтянутый кожей. Местами кожа отслоилась, разделилась на полосы и висела гниющей бахромой. Подобием этой бахромы с лысого черепа свисали редкие пряди волос. Черты лица исказились, превратились в страшную маску голода и отчаяния. Переносица провалилась внутрь, ноздри вывернулись наружу. Глаза под лишёнными ресниц веками глубоко запали, из тёмных провалов глазниц горела пара раскалённых углей.
Когда дзикининки беззвучно открывал рот, становились видны зубы, кривые и острые, кое-где обломанные.
Необычайно длинные руки свисали ниже колен — до самой земли. Пальцы, вооружённые крепкими, похожими на собачьи когтями, взрывали почву, оставляя за собой пугающие борозды. Форма этих рук чем-то отличалась от человеческой, особенно в локтевом суставе, но я не сумел разобрать, чем именно. Ноги людоеда приплясывали на месте. Так ведёт себя ребёнок, которому невтерпёж справить малую нужду. Широченные ступни шлёпали оземь с тем звуком, с каким полощется одежда на ветру.
Света месяца и звёзд хватало, чтобы рассмотреть всё это с полной ясностью.
— Я пытался!
Из хижины выскочил Широно. Одежда его была растерзана, как после ожесточённой борьбы.
— Господин! Я не сумел его задержать…
Никто бы не сумел. Радуясь тому, что Широно цел и, похоже, не слишком пострадал, я смотрел, как дзикининки, нимало не интересуясь нами, срывается с места — и ломится через кусты вверх по склону. Вот спросите, что бросило меня следом, вместо того, чтобы остаться в опустевшей хижине — спросите, и я не сумею ответить.
Глупость, наверное. Глупость и любопытство.
Я слышал, что Широно кинулся за мной. Кажется, Ран сделала то же самое.
— Останься! — крикнул я на бегу. — Останься со святым Иссэном!
Не знаю, послушалась она или нет.
Этот бег по ночным горам останется со мной навсегда. Умирать буду, вспомню. Не знаю, как я не упал с обрыва в пропасть, не сломал себе ноги на каменистых тропах. Должно быть, бог-громовик, мой небесный тёзка и покровитель, сжалился над дураком. Это длилось долго, слишком долго даже для молодого и здорового человека. Но упрямство и гордость не позволяли мне признать, что да, слишком, и пора образумиться, прекратить погоню. Лёгкие пылали двумя кострами. Под ложечкой кололо так, будто туда раз за разом впивался острый нож. Я заставлял колени сгибаться, а подошвы — отталкиваться от земли, понимая, что если хоть на миг ослаблю это безумное принуждение, насилие над телом, вопящим о пощаде, — упаду и не встану.
Если он может, колотилось в мозгу, смогу и я. Может он, смогу и я. Не знаю, откуда явилось это страстное желание доказать, справиться, не отстать от несчастного людоеда, сменившего дух, что обитал в безобразном теле, но сохранившего неуёмный голод, который терзал дзикининки.
Когда он остановился и пал на колени, упал и я.
Перекатившись на бок, не имея сил подняться, я смотрел, как дзикининки когтями роет землю. Мы были на кладбище — том самом, где утром похоронили останки Кёкутэя. Та же могила, понял я, захлебываясь ночной прохладой. Он разрывает её, он хочет есть…
— Господин? С вами всё в порядке?
— Широно?
— Да, господин. Вам помочь?
— Не надо. Главное, не вмешивайся.
— Во что, господин?
— Пусть роет, пусть делает, что хочет… Ран с тобой?
— Она осталась с монахом.
Ну хоть что-то. Мне не хотелось, чтобы девушка видела то же, что и я. Я и сам предпочёл бы этого не видеть, только кто меня спрашивал? Напросился, глупец? Смотри, слушай.
Вот, разрыл. Сломал доски гроба. Разорвал погребальные покровы. Сунулся в яму мордой. Чавкает, сопит. Когда дзикининки зарыдал, я чуть не подпрыгнул на месте. Пожиратель падали рыдал горше, чем в хижине, когда мы его нашли. Челюсти, судя по звуку, совершали жевательные движения, горло сокращалось, пропуская еду в брюхо, но это не мешало горестному плачу. Тело дзикининки содрогалось от омерзения, чавканье прерывалось воплями отчаяния. Тем не менее, он хватал, рвал, жевал и глотал, не в силах остановиться.
Кёкутэй поедал сам себя, испытывая невыносимые муки. Если бывший разбойник Кимифуса сейчас мучился в аду, то не знаю, чьи мучения были хуже.
— Пойдём отсюда, — велел я Широно, вставая. — Тут мы ничего сделать не можем.
— Да, господин, — согласился слуга. — Нам лучше уйти.
— До хижины далековато. Второй раз я не вынесу такой бег.
— Обопритесь на меня, господин.
Вся моя гордость сгорела в погоне. Без споров я принял помощь Широно. Но когда он предложил понести меня на руках, я отказался.
4Стая бабочек и цветок мальвы
Как ни странно, мы вернулись в хижину раньше дзикининки. Где он шлялся, что делал — понятия не имею. Что ещё удивительней, мы не заблудились.
Когда я рассказывал святому Иссэну и Ран, что увидел на кладбище, я постарался обойтись без лишних подробностей. Мои слушатели и так отлично поняли, чему я оказался свидетелем. Больше говорить было не о чем. Старик сел в углу, где раньше сидел хозяин жилища, и закрыл глаза: задремал или погрузился в размышления.
Я вышел наружу и присел на крыльцо. Усталость одолевала, но я понимал, что не засну. За мной скрипнули доски веранды: это вышла Ран. Сперва она стояла без движения, а после тоже опустилась на крыльцо, рядом со мной.
Какое-то время мы молчали, не зная, что сказать. Вспоминать акт людоедства не хотелось, а других тем для беседы у нас не было.
— Ружьё, — наконец произнёс я.
— Ружьё? — Ран шевельнулась. — При чём тут ружьё?
Вслед ударил град вопросов:
— Ты что, решил застрелить людоеда? Из ружья? А как же фуккацу? Ты сам говорил: фуккацу, нельзя! Ишь, чего удумал! Кёкутэй переселится в тебя, я не хочу замуж за Кёкутэя, я и за тебя-то не хочу…
Жестом я отмел все эти предположения.
— Откуда у тебя хинава-дзю? Или это секрет?
— Наследство, — не чинясь, объяснила она.
Я понимающе кивнул:
— От отца?
Ран выразительно постучала согнутым пальцем по голове, показывая, что думает о моей догадливости:
— От матери.
— Ты получила ружьё от матери?!
— А она — от своей матери. Бабушка — от прабабушки. Хинава-дзю в нашей семье передают по женской линии.
— Традиция?
— Да.
— Расскажешь?
Если честно, я не надеялся на откровенный рассказ. И ошибся. Должно быть, Ран понравилось, что я говорю с ней так, будто мы знакомы с детства, отбросив всю церемонную вежливость, какая принята между женихом и невестой до свадьбы.
Это случилось давно, за столетие с четвертью до того дня, когда некий молодой дознаватель явился в деревню Макацу. Закон будды Амиды ещё не снизошёл на землю, щедро политую кровью, и люди усердно упражнялись в убийстве себе подобных.
Девицу, о которой пойдёт речь, звали Сэн. Отец её, суровый глава клана Икеда, был личным вассалом князя Нобунаги, за жестокость к монастырям и их обитателям прозванного врагом Будды, Демоном-повелителем Шестого неба. Клан бился за господина, не щадя жизни. Девушек и юношей, носивших фамилию Икеда, равно обучали воинским искусствам, готовя к сражениям.
Девица Сэн, как истинная онна-бугэйся[34], умело рубила мечом и колола копьём. Но главное, она без промаха стреляла из фитильного ружья. Мог ли подобный талант остаться невостребованным?
В самом скором времени, когда Сэн пребывала в расцвете юности, в её жизни произошли две важные перемены. Во-первых, она сменила фамилию — её мужем стал Мори Нагаёши, редкий силач и забияка, подобно князю Нобунаге прозванный Демоном. Во-вторых, Сэн приняла под командование стрелковый отряд численностью в две сотни человек.
Муж Сэн, естественно, был мужчиной. Все бойцы отряда, что не очень-то естественно даже для сложных времен, были женщинами. Молва прозвала их «бабочками», памятуя о том, что в гербе семьи Икеда, откуда Сэн родом, изображался мотылёк.
Отряд Сэн успешно громил врагов на поле боя — ровно до того дня, когда волей нового закона князь Нобунага погиб и воскрес в теле своего убийцы. После этого огнестрельное оружие по понятным причинам утратило своё значение для войны. Сэн пыталась обмануть судьбу, обучая грозных воительниц целиться в ноги или руки, но потерпела крах — слишком уж часто перебитая артерия и обильное кровотечение влекли за собой смерть жертвы, а значит, фуккацу.
Умелые оружейники пытались повысить точность огня из фитильного ружья, но не преуспели. Даже на семидесяти шагах она оставляла желать лучшего.
Кстати, могучий Мори Нагаёши пал смертью храбрых от пули вражеского самурая, так и не освоившего жизнь без убийства. Пал и возродился, что было чёрным по белому указано в грамоте о перерождении. Если Сэн и овдовела, то лишь на несколько дней, пока учреждённая буквально на днях служба Карпа-и-Дракона проводила дознание и оформляла бумаги.
Нрав Мори после возрождения остался без изменений, если не считать внезапную страсть к искусству каллиграфии, в котором муж Сэн быстро достиг небывалых высот.
Став сёгуном, Ода Нобунага не забыл верную службу Сэн. Он щедро одарил её, дав в награду не только обширные земельные владения и доход в десять тысяч коку риса, но и возвёл преданную соратницу в княжеское достоинство. Это значило, что сёгун наделил Сэн правом управлять землей и распоряжаться доходами самостоятельно, а не от имени мужа — тот прошлой зимой скончался от тяжелой болезни (новое тело оказалось с гнильцой!) — или сына, которого Сэн к этому времени родила.
Цветок мальвы, красующийся в гербе Нобунаги, первого сёгуна династии Ода, вдосталь накормил бабочку-командира.
Отряд был распущен. Но каждая женщина, сражавшаяся под началом Сэн, сохранила своё фитильное ружьё как память о былой славе. Ничем другим они не дорожили так, как памятным хинава-дзю, передавая оружие из поколения в поколение.
— Ты не можешь быть потомком Сэн, — возразил я. — Она умерла княгиней. Будь ты настолько знатной, тебя никогда бы не просватали за меня.
Ран ещё раз постучала пальцем по голове:
— Что у тебя на плечах? Пустой котелок? Конечно, я не родня великой Сэн! Я родом из семьи «бабочки», служившей под её началом. Поэтому ружьё передаётся у нас по женской линии.
Она показала мне кулак:
— И не только ружьё.
Ну да, конечно. Что-то я этой безумной ночью совсем утратил способность здраво рассуждать.
— Ой, смотри! — она вдруг вцепилась в моё плечо. — Смотри же!
— Куда мне смотреть? На что?
— Да вот же он!
Дзикининки вернулся.
5Главное правило секретарей
Он шёл к нам из лесу, на ходу теряя ужасный облик. Рассвет ещё прятался за вершинами гор, но жемчужно-серая муть уже струилась вслед за людоедом. Казалось, она смывает бахрому гниющей кожи, укорачивает безмерно длинные руки, стирает жуткий грим с лица. Когда Кёкутэй достиг крыльца, он был облачён в тело Кимифусы, каким я помнил отшельника.
Нами он не заинтересовался. По крыльцу подниматься тоже не стал — одним прыжком перемахнул перила веранды и скрылся в хижине. Я учуял отвратительную вонь: так пахло от тела и изо рта дзикининки.
Ран закашлялась.
Когда мы вслед за ним вошли в хижину, Кёкутэй сидел в углу — по счастью, не в том, где обосновался святой Иссэн — и дрожал мелкой дрожью. Он не произнёс ни слова, не издал ни единого звука — трясся, будто его мучила лихорадка, а потом уснул.
— Что теперь делать? — спросил я.
— Не знаю, — откликнулся старый настоятель.
Два слова разбили в прах все мои надежды.
— Молиться? — предположил я. — Кимифуса хотел, чтобы вы молились за него.
— Молиться? — старик выглядел беспомощней ребёнка. — Не уверен, Рэйден-сан, что моя молитва будет услышана. Я, самонадеянный глупец, считал, что после фуккацу Кёкутэй продолжит обычную жизнь, без превращения в дзикининки…
Я кивнул:
— Да, я тоже надеялся на это. Разбойник был наказан небесами. Разбойник умер, душа его сошла в ад. Почему же бедолага Кёкутэй обречен на страдания людоеда? Он ни в чём не провинился.
— Ни в чём, — подтвердила Ран. — В Макацу не было человека добрей.
Широно нашёл плошку с остатками масла и фитилем. Чиркнул огнивом, выпустив на волю слабый язычок пламени. По стенам пошли гулять тени, усугубляя неприятное ощущение тесноты и беспомощности. Я словно сидел в темнице, под арестом, не в силах вырваться на свободу.
— Канцелярии, — вздохнул монах. — Рэйден-сан, все канцелярии одинаковы. На земле, на небе, в преисподней — никакой разницы. Это, конечно, всего лишь моё предположение…
— При чём здесь канцелярии?
Когда святой Иссэн заговорил, я живо представил себе всё, о чём рассказывал старик. Вот небесная канцелярия — точь-в-точь кабинет секретаря Окады, только вместо Окады за столом расположился величественный небожитель в одеждах из узорчатого шёлка и высокой чиновничьей шапке. Среди бумаг, которыми забиты шкафы и висячие стенные полки, стройными рядами уходящие в бесконечную даль, хранится и свиток судьбы разбойника Кимифусы. «За дерзкие прегрешения, — значится там, — решено обречь негодяя на участь мерзкого дзикининки…» Секретарь игнорирует этот свиток, он давным-давно забыл о нём, даже не думая идти разыскивать приговор, а уж тем более вносить какие-то изменения в давнюю историю. Зачем? На земле, как и предписано, продолжает жить дзикининки, пожиратель мертвечины, а сведения о том, что в про́клятом теле ныне обитает другой, ни в чём не повинный дух, в небесную канцелярию не поступали.
Они поступили в адскую канцелярию.
Вот он, кабинет, в точности похожий на небесный. Разве что секретарь за столом — грозный демон в одеждах из парчи цвета дыма и крови. Шапка? Шапка такая же, как у небожителя. Перед демоном лежит докладная записка о фуккацу, имевшем место близ горной деревушки на Эдзоти. Записка посвящена Кимифусе, Кёкутэй в ней не упоминается, поскольку живые ад не интересуют. «После совершения гнусного убийства, — значится там, — дух убийцы Кимифусы сошёл в преисподнюю, где и был согласно уложениям размещён в жарком аду. Местным служителям предписано тыкать в него раскалённым копьём, пока пламя не пойдёт у грешника изо рта и ноздрей. Таким образом совершается очищение от грехов перед новым рождением, о котором будет объявлено позже…»
История наказания Кимифусы, его превращение в дзикининки — адскому секретарю об этом ничего не известно. Наказывали-то Кимифусу небеса, они не отчитываются в своих действиях перед обителью страданий. Пожалуй, всё могло бы выясниться, подвергни демон допросу мятущийся дух Кимифусы. Но кто станет тратить время и силы на банальный случай провинциального фуккацу?
Убил? Пожалуйте в ад, мучьтесь на здоровье!
Что тут выяснять, допрашивать, слать запрос на небеса? Главное правило секретарей: не вороши бумаги, не поднимай лишней пыли! Что? Молитва настоятеля обители Вакаикуса? Это кто? Это где? А-а… В ад молитва не попадёт, а на небеса в день приходит три с половиной мириада молитв. С каждой разбираться — никакой вечности не хватит.
Тут нужно что-то посильнее молитвы.
Что?!
— Не знаю, — повторил старый настоятель.
Оказывается, я задал вопрос вслух.
Снаружи взошло солнце. Я не видел его, в хижине не было окон, но всё моё существо потянулось навстречу теплу и свету. Кажется, я заприметил выход из положения — такой же безумный, как и вся история о несчастном отшельнике и живом мертвеце.
— Собираемся, — приказал я тоном, какого от себя не ожидал. — Мы возвращаемся в Макацу. Или нет, сперва позавтракаем и отдохнём. Ему-то хорошо, — я мотнул головой в сторону спящего дзикининки, — он сыт. А я не знаю, когда нам доведётся поесть в следующий раз.
И знаете что? Все подчинились без возражений, даже Ран.