Кормление голодного духа
1Чего ты хочешь?
— Мне нельзя будет прерывать молитву, — сказал настоятель Иссэн.
Он бережно опустил на алтарь готовую табличку с именем «Хотару». Свет, который сочился в открытые двери храма, был серым, тусклым, словно процеженным через грязное сито. Тем не менее, тушь в этом свете отблёскивала самым неестественным образом, как на ярком солнце.
Похоже, эта была особая тушь, с добавлением клейкого сока бенкомасаки[22], которая не смывается водой. Святой Иссэн не замедлил подтвердить мою догадку:
— Внимательно следите за мной, Рэйден-сан. Сейчас я начну читать сутру для заблудших, сбившихся с пути духов. Буду молиться, чтобы гаки обрёл спасение, обещанное милосердной бодисаттвой Каннон. Когда, не прерывая чтения, я поклонюсь бодисаттве, — взглядом он указал на статуэтку Каннон, стоявшую на алтаре, — берите табличку. Отнесите её к ручью, шагов на двадцать выше того места, где привязан разносчик — и пустите вниз по течению. Да, не забудьте: надписью вверх.
Ага, для того и водостойкая тушь — чтобы надпись не смыло. Старик наверняка всё рассчитал: к тому моменту, когда табличка поплывёт по ручью, тушь как раз подсохнет.
— Да, Иссэн-сан! Я всё сделаю. Потом мне вернуться в храм?
— Нет. Оставайтесь рядом с одержимым. Наблюдайте за ним. Но так, чтобы он вас не видел. Ни вас, ни вашего слугу. Ни во что не вмешивайтесь, просто смотрите и слушайте.
— Да, Иссэн-сан! Сейчас предупрежу Широно. Я быстро — туда и обратно!
Вернувшись, я опустился на пол за спиной старого настоятеля. Свечи в курильницах уже тлели, наполняя храм дымным ароматом. В нём слышались[23] запахи сандала и лаванды, корицы, кедра и сосновой смолы. Развернув свиток, Иссэн принялся нараспев читать сутру. Голос настоятеля окреп, сделался звучным и торжественным. Он перекатывался под сводами храма: само сострадание, мольба о милосердии и слова утешения.
Я заслушался и едва не проморгал момент, когда настоятель, не переставая читать сутру, низко поклонился статуэтке Каннон, коснувшись лбом пола. Я поспешил отвесить поклон вслед за ним и, поднявшись на ноги, шагнул к алтарю. Почтительно, двумя руками, взял табличку с посмертным именем старухи, на всякий случай поклонился ещё раз и попятился к выходу — не теряя времени, но и без неподобающей суеты.
«Быстро — это медленно, но без остановок», — любит повторять сенсей Ясухиро. Вот я и не останавливался — надевая сандалии, спускаясь по ступеням, идя к ручью через высокую мокрую траву, молча качая головой в ответ на движение Широно: нет, зонта не надо, оставайся на месте.
Журчание воды подкатилось под ноги, заглушив монотонный шелест дождя. Ручей взбрыкивал на миниатюрных порожках, бурлил, пенился. Дальше поверхность воды вновь разглаживалась; на дне виднелись плавно колышущиеся водоросли. Я бережно опустил табличку в воду — надписью вверх, как велел старый настоятель.
И отпустил.
Здесь, за поворотом ручья, привязанный к дереву разносчик не мог меня видеть. Я присел на корточки, наблюдая за тем, как течение уносит табличку с его — её! — посмертным именем. Дощечка не переворачивалась, так и плыла надписью вверх. Из храма неразборчиво доносился голос святого Иссэна. Пожалуй, он уже закончил читать сутру и теперь перешёл к перечислению счастливых моментов из жизни усопшей, побуждая голодный дух Котонэ обратиться к радости и умиротворению.
Всё шло как надо. Я и сам был готов обратиться к радости…
Не успел я об этом подумать, как дощечку отчаянно завертело на спокойном, казалось бы, месте — словно в ручье вдруг возник гибельный водоворот. Откуда?! Табличку перевернуло — раз, другой; она резко ушла под воду, как если бы её утащил сидящий на дне водяной-каппа. Нет, вынырнула! Стремглав понеслась вперёд, с маху налетела на подмытый ручьём узловатый корень — и с громким треском раскололась пополам.
Я едва подавил невольный вскрик.
Сделалось тихо, очень тихо. Журчание ручья отдалилось, доносилось как сквозь вату. Дождь перестал шелестеть — прекратился. А в храме резко замолчал святой Иссэн.
Меня пробрал озноб.
По спине побежали холодные мурашки, когда из-под ивы издевательски задребезжал мелкий старушечий смех.
— Что, обмануть хотели? — злорадствовала старуха. — Сливами подкупить? Думали, Котонэ совсем глупая, да?
Она нам солгала, дрянь! Назвала не то имя. И как теперь узнать настоящее?
— Так я вам и сказала! — гаки словно подслушивала мои мысли. — Так и сказала! И никто не скажет! И табличку с кладбища вы не найдёте! Нет, не найдёте!
И сразу, без перерыва:
— Еда! Моя еда! Несите! Вы обещали! Обещали!..
Я ни на миг не усомнился: даже сквозь благовония старуха учуяла запах еды из храма.
— Чего ты хочешь, дух?
Голос святого Иссэна звучал с тихой усталостью, совсем иначе, чем в храме. Да и сам настоятель выглядел так, словно преодолел два десятка ри по бездорожью без сна, еды и отдыха. Обряд силы забрал? Неудача? Или это всё неутолимый голод гаки, который и мне проел кишки насквозь?
Сердце в груди замерло в испуге. Я всерьёз опасался за жизнь старого настоятеля, не говоря уже о его здоровье. Но не силой же мне оттаскивать святого Иссэна от злорадно ухмыляющегося гаки?!
— Еды хочу! — с вызовом крикнул одержимый. — Много еды!
— Только еды? Я готов тебя кормить.
— Нет, монах, не ты! Пусть этот мерзавец, злодей, сынок мой… ну, в чьём я теле, ясно? Пусть он накормит меня досыта! Он и никто другой! За свой счёт, без чужой помощи! Он и семья его, да! А больше никто не лезь! Накормит — может, и уйду. А не накормит — пусть пеняет на себя!
— Хорошо, — кивнул настоятель. — Уговор. Если твой сын и его семья накормят тебя досыта — ты покинешь это тело, оставишь мир живых и уйдёшь на новое рождение.
На миг одержимый задумался.
— Ладно, уговор, — согласилась старуха. — Накормит, уйду.
Взгляд гаки сверкнул. Коварство? Хитринка? Я открыл было рот, желая предупредить об этом святого Иссэна, но монах жестом остановил меня. Он и сам всё прекрасно видел.
— Мы заключили уговор перед храмом милосердной Каннон в присутствии двух свидетелей: дознавателя Рэйдена и его слуги. С этого момента уговор вступает в силу и не может быть нарушен.
Одержимый недовольно засопел, но тут же приободрился: настроение духа было переменчивей весенней погоды.
— Уговор, так уговор. Развяжите меня и кормите!
— Ты в теле своего сына. Это он должен тебя кормить.
— Он и его семья! — сварливо уточнил одержимый. — Ладно, развязывайте, не сбегу! Домой пойду. Есть буду!
Свобода и еда. И никакого наказания. Да, я обещал, помню. Я-то рассчитывал, что духа освободит обряд, а развяжу я Мэмору, когда он вновь станет самим собой. Я строил планы, лелеял надежды, а получилось вон как…
Слово надо держать.
— Широно, развяжи его.
Сделай всё, что сможешь, с горечью подумал я, а в остальном положись на судьбу.
2Ничто в жизни не случайно
— Что-то у нас не складывается, Рэйден-сан.
Изумлён этим заявлением настоятеля, человека, как я был уверен, всезнающего, я даже пропустил мимо ушей крайне лестное для меня слово «нас».
— Что именно, Иссэн-сан?
— Я всё думаю об этой несчастной Котонэ. Гаки не становятся просто так. Жаждешь отомстить? В этом случае ты можешь стать онрё, мстительным духом. Но гаки, вечно голодные гаки с их омерзительной способностью захватывать тела своих жертв — пусть они и нечасто это проделывают… Тут одной мести маловато.
Мы стояли во дворе жилища Мэмору. О том, что уже который час после нашего возвращения происходило в самом доме, думать не хотелось.
— Что же ещё?
— Гаки становятся не просто из-за страстного желания. Оно важно, но этого недостаточно. Гаки становятся в наказание, это не выбор, а приговор. Настоящим гаки может стать только очень плохой человек. Понимаете? Очень плохой, отягощённый ужасными грехами. Жадный, корыстный, себялюбец. Тот нищий, о котором упоминалось в списке из Киото… Помните, я вам говорил?
Я кивнул.
— Рэйден-сан, он в молодости был грабителем. Не брезговал ничем, выносил из бедных жилищ всё подчистую. Избивал хозяев, желая вызнать, где те прячут последние монеты или старое тряпьё. Удивительно ли, что после смерти он стал гаки? Приговор, точно говорю вам. Вы же видите, Котонэ мучает жертву, но и сама она мучается в не меньшей степени…
Я подумал о том, сколько мытарств старуха Котонэ причинила соседям своим дурным характером. Этого хватит для того, чтобы умершая восстала как гаки?
— Нет, — понял меня старик, — скверного характера мало для такого беспощадного приговора. А в нашем случае Котонэ — скорее жертва. Это её морил голодом жадный сын. Это её он довёл до истощения, заставил выть по ночам, страдая. Запретил семье подкармливать беднягу, презрел сыновнее послушание. Подвел мать под утопление… И вот очевидная жертва после невыносимых страданий становится вредоносной гаки? Нет, тут решительно что-то не так…
Он шагнул вперёд:
— И знаете, что я думаю? Это не менее важно, чем посмертное имя несчастной Котонэ.
— Прошу прощения, что вмешиваюсь в вашу беседу…
Увлечен беседой с настоятелем, я пропустил момент, когда толстяк Эйта, сосед Мэмору, вошёл во двор жилища разносчика и приблизился к нам.
— Не хочу показаться невежей, — начал он, кланяясь. — Не сочтите, что я подслушивал из пустого любопытства, о нет! Просто вы беседовали, не таясь, а я решил, что вы должны знать; в особенности вы, святой Иссэн…
— Что? — спросил я. — Что мы должны знать?
Монах подбодрил толстяка поощрительным жестом.
— Это было давно, — Эйта не знал, как начать. Куртка, которую он сегодня надел, отправляясь к Мэмору, была толстяку маловата, Эйта носил её враспояску. И сейчас сосед всё время гладил свой внушительный живот, словно это что-то для него значило. — Очень давно, понимаете? Зима выдалась холодной. Еды мало, тепла мало, всего мало. Котонэ год как овдовела. Наши семьи испокон веку жили бок о бок: мы делали тофу, они торговали. Мужа Котонэ забрала грудная болезнь, а вдова плохо справлялась с разноской…
— Вы помогали ей? — ласково спросил настоятель.
— Нет, — признался Эйта, багровый от стыда. — Мне надо было кормить свою семью. Хотя должен был: всё-таки на её шее сидело трое детей…
— Трое? — удивился я.
— Маленькому Мэмору тогда исполнилось лет пять, не больше. У него были две старшие сестры. Близнецы, они родились в один год. Они и умерли в один год, той проклятой зимой…
— От грудной болезни? Как их отец? От холода?
— От голода, — выдохнул Эйта. Он гладил и гладил свой живот, не в силах остановиться. — Мать перестала их кормить. Всю еду она отдавала сыну, в котором души не чаяла. Малую толику оставляла себе: жалкие крохи, лишь бы не утратить возможность работать. Всё остальное — сыну, только сыну. Мы с женой по ночам затыкали уши, лишь бы не слышать, как девочки просят есть…
Я похолодел.
— Так она что, уморила дочек голодом?
Эйта кивнул. Из глаз толстяка текли слёзы, щёки дрожали. Кажется, он уже жалел, что завёл этот разговор.
— Она морила дочерей голодом, — пробормотал он, дергая свою седенькую бородку. — Чтобы спасти сына. Когда сын вырос, он стал морить голодом бесполезную мать. Ту, которая спасла ему жизнь ценой жизни двух дочерей. Святой Иссэн, вы должны разбираться в подобных вещах. Это ведь не случайно, а?
Старый настоятель печально улыбнулся соседу:
— Ничто в жизни не случайно. То, что вы подошли к нам — тоже. Спасибо, теперь многое становится на свои места…
Из дома на двор выскочила встрёпанная Асами. На лице женщины застыла маска страха и омерзения. Не видя, не замечая нас, действуя неосознанно, будто живой символ послушания, она кинулась к коптильне, которая давно остыла. Рядом с коптильней на промасленной бумаге, развёрнутой прямо на земле, лежали жалкие остатки: два бруска жареного тофу и один белый, сырой, трясущийся студень. Подхватив их на поднос из бамбуковой щепы, Асами вихрем кинулась в дом.
— Неси! — кричали из дома. — Живей!
И визгливо:
— Что, риса не осталось? Хочу риса!
— Всё съела, — прошептала Асами, словно впервые заметив наше присутствие. — Всё, до последней крошки. Куда столько лезет, а?
И скрылась в жилище.
— Я отдал им весь свой творог, — печально сказал Эйта, провожая женщину взглядом. — Даже бобовую кашу, и ту отдал. Собрался створожить, так она унесла. И рис отдал, и овощи. Даже соль нигари отдал. Хотел использовать для кашицы, но она затребовала и соль тоже. Скажите на милость, кто ест соль?
— Продал, — уточнил я.
— Продал, — согласился толстяк.
— Дают просто так, а продают за деньги.
— Продал, — эхом откликнулся Эйта. — Мне семью кормить надо.
— Вы несправедливы к этому человеку, — обратился ко мне монах. В голосе старика звучала укоризна. — Мы пообещали духу Котонэ, что её сын, верней, его семья накормит её за свой счёт. Не за счёт милосердия соседей, помните? Если Эйта-сан, горшечник Сэбэро или, скажем, мы с вами начнём кормить старуху нашим подаянием, это может лишь ухудшить ситуацию. Слово нужно держать, у нас нет выбора.
— Купи ещё! — вопили в доме. — Покупай!
Ответа Асами я не расслышал.
— Врёшь! — надрывалась старуха. — Есть деньги, есть! Знаю, где прячешь!
И диким визгом:
— Доставай! Покупай! Корми меня!
3Не вмешивайтесь!
Старуху кормили уже несколько часов. Я трижды заходил в дом, зная, что миг спустя выскочу оттуда, давясь от отвращения — и всё равно шёл, будто меня тянули на верёвке. Тело Мэмору, захваченное голодным духом его матери, валялось в спальне на провонявшей подстилке. Он ел и гадил, не вставая; ел и ходил под себя, не стесняясь ничьим присутствием. Временами его рвало прямо на пол; тогда он хватал горстями всё, что изверг — и засовывал обратно в рот.
Видеть это было невыносимо.
К воротам подошёл бродячий торговец маринованными овощами. На плечах он тащил шест с двумя не слишком большими корзинами. За торговцем посылали, он спешил как мог.
— Эй, — завопил он. — Еду заказывали?
— Не вмешивайтесь, — напомнил монах. — Это не наше дело.
На двор вылетела Асами с мисками в руках. Сломя голову кинулась за ворота, сунула торговцу жалкую связку монет, чуть не порвав верёвку. Дождалась, пока тот наполнит миски своим товаром — и унеслась обратно с едой для ненасытной Котонэ.
— Одежду продай! — кричала старуха. — Дом! Корми меня!
— Что здесь происходит? — ошалело спросил торговец.
— Милосердие, — объяснил настоятель.
— Да?
И торговец удрал как можно быстрее, не оборачиваясь. Кажется, этот человек иначе представлял себе милосердие.
— Нет ничего! — услышали мы голос Асами. — Совсем ничего!
— Дом продай! — откликнулась старуха. — Себя продай! Есть хочу!
Ноги сами понесли меня в дом. «Не вмешивайтесь», — помнил я завет монаха, более того, фактический приказ моего начальства. Но я и не собирался ничего предпринимать. Я просто понимал, что если не буду время от времени заходить в жилище и смотреть на то жуткое противоестественное кормление, которое развернулось там, — в один малопрекрасный миг я выскочу на улицу и кинусь прочь, забыв, кто я, презрев служебный долг, крича во всю глотку от ужаса, как глупый мальчишка.
В тёмном коридоре мне почудилось, что я иду не один. Оглянувшись, я никого не увидел — должно быть, сказалось душевное волнение. В комнате, где валялось тело Мэмору, ничего не изменилось, разве что вони стало больше — если, конечно, такое было возможно. Мэмору сейчас полусидел, привалясь боком к стене. Кто другой уже прорвал бы бумагу, натянутую на хлипкую раму, но тщедушное телосложение Мэмору позволяло ему сидеть без видимых разрушений. Если что здесь и разрушалось, так это тело хозяина дома.
В углу била поклоны Асами.
— Себя продай! — хрипела старуха. — В весёлый квартал!
— Матушка! Ничего больше нет…
— Дом продавай! Всё продавай! Есть хочу!
— Матушка…
— Бабушка…
Из-за меня вперёд выступил маленький Арэта. Оказывается, в коридоре я действительно был не один — пользуясь тем, что никто не обращал на него внимания, Арэта проскользнул в жилище, прячась за господином дознавателем. Голый по пояс, все ребра наперечёт, сейчас он стоял между мной и сотрясаемым в судорогах телом отца. В руках мальчик держал маленькую плошку. Куклы с ним не было.
Я пригляделся.
В плошке лежала горстка риса и два распаренных прошлогодних абрикоса — точно такое же приношение, какое святой Иссэн сделал в храме, когда поставил пару чашек на «подставки для гаки». Только монах принёс в храм сливы, а не абрикосы. Наверное, мать Арэты тайком отложила для сына немного еды и велела съесть где подальше, вне досягаемости цепких лап голодного духа.
— Бабушка, — повторил Арэта. — Кушай, бабушка!
— Дай! — завопил дух. — Дай сюда!
— Кушай, ты голодная. Ты сейчас тёплая, настоящая. Ты можешь кушать…
— Не трогай! — взвыла Асами. — Не тронь, мерзавка!
Ещё недавно — сама покорность, женщина лютой тигрицей ринулась между бьющимся в корчах телом её мужа и маленьким сыном, отдающим жалкие крохи пищи в бездонную прорву. В последний момент я успел кинуться наперерез. Схватил Асами в охапку, оттащил в сторону, к дверям — и удивился, сколько же сил потребовалось мне, чтобы удержать хрупкую женщину, не позволить ей нарушить ужасное кормление. Наверное, удержать сенсея Ясухиро — и то было бы проще.
Воистину, женщина захочет — сквозь скалу пройдёт!
«Не вмешивайтесь!» — предупреждал меня святой Иссэн. Но он же и сказал: «Слово нужно держать, у нас нет выбора». Я стоял в доме, где мать уморила голодом двух дочерей, желая, чтобы выжил сын. Я стоял в доме, где сын морил голодом бесполезную мать — и, не дождавшись печального конца, решил поторопить приход смерти. Я стоял в доме, где на моих глазах пытались накормить голод во плоти, живой обезумевший голод, вышний приговор, а значит, что я мог сделать?
Ничего.
— Кушай, бабушка…
— Нет! Не давай ей! Ешь сам!
— Вот…
Арэта протянул старухе плошку. Скрюченные пальцы потянулись к рису и абрикосам, отдёрнулись, потянулись вновь. Ветер прошёл по моим волосам, хотя в спальне не было и признака сквозняка.
Пальцы, похожие на когти, коснулись замурзанной щеки внука.
— Ешь сам, — сказала старая Котонэ, повторив слова невестки, обвисшей в моей хватке. — Ты растёшь, тебе надо много кушать. Ешь, маленький, бабушка не голодна.
4Имя по воде
Гроза отступала.
Барабаны моего тёзки, бога-громовика Рэйдена, ещё басовито рокотали в поднебесье, но грохот их мало-помалу затихал, удалялся на запад, в сторону моря. В прорехи туч, гонимых верховым ветром, вонзились косые лучи солнца. Упёрлись в землю золотыми стропилами, поддерживая быстро светлеющую крышу небосвода.
Мокрый луг перед храмом засиял. Бесчисленные капли на траве сверкали и переливались, словно россыпи драгоценных камней и перламутра. Разбухший от дождевой воды ручей играл солнечными бликами.
По ручью с торжественной медлительностью плыла табличка. Посмертное имя было начертано несмываемой, ярко блестевшей тушью.
Мэмору сидел под ивой на берегу. Нам не пришлось его вязать и тащить: разносчик явился к храму доброй волей. Идти ему было тяжело, ноги держали плохо, подкашивались, но от помощи Мэмору отказался наотрез. Он даже помылся перед выходом и оделся в новенькое платье светло-кремового цвета. Должно быть, лучшее, какое нашлось в доме. Одежду покрывал лёгкий контурный узор из листьев плюща.
Кусочек осени посреди весны, уже готовой стать летом.
Мэмору был тих и молчалив. Сидел, слушал слова молитвы, долетавшие из храма. Смотрел на воду. Когда табличка с именем поравнялась с ним, голос настоятеля у алтаря Каннон возвысился, обретя сходство с печальным кличем журавлиного клина. Разносчик глубоко вздохнул, провожая табличку взглядом, поник головой, но сразу выпрямился. На лице его печаль мешалась с облегчением, сожаление — с надеждой. Не знаю, какой художник сумел бы это изобразить. Разве что великий мастер, какие наперечёт по всей Чистой Земле.
Молитва закончилась, но служба продолжалась. К голосу старого настоятеля присоединились два других: женский и детский. Слов было не разобрать.
Табличка с именем скрылась за излучиной ручья. Голоса смолкли. Из храма вышли трое. Мэмору остался неподвижен. Тогда, не вытерпев, по ступеням вниз сбежал мальчишка лет пяти. Приблизясь к сидящему под ивой разносчику, замедлил шаги, робко тронул Мэмору за руку.
— Папа? Пошли домой.
Сидящий моргнул. Встал. Не глядя взял ладошку сына в свою.
Я смотрел, как они идут прочь.
5Прекрасные новости
Домой я зашёл переодеться.
По-хорошему мне следовало бегом бежать в управу — составлять доклад для господина Сэки. Но я не мог избавиться от ощущения, что насквозь провонял запахами еды пожранной, еды извергнутой, ещё какой-то еды, будь она проклята. Наверное, я теперь целый месяц не буду есть совсем, иначе стошнит.
Чай пить буду.
Хорошо ещё, что в эти дни, измотавшие меня сверх всякой меры, я носил одежду повседневную, обычную. Не хватало ещё испортить новьё, подаренное на службе, во время первого же дела. Матушка моя, конечно, способна отстирать что угодно, но тут меня брали сомнения.
Из ворот нашего дома выезжал сенсей Ясухиро. Гнедая лошадка под ним играла, фыркала, била копытом. У лошадки было прекрасное настроение. Что удивительно, сенсей тоже был в превосходном расположении духа.
— Здравствуйте, Рэйден-сан! — поприветствовал он меня, не покидая седла.
— Рад видеть вас в добром здравии, сенсей!
— Всё ли в порядке у вас на службе?
— Всё, сенсей, — гаркнул я, ничуть не покривив душой.
Заезжал к отцу по делам додзё, подумал я про сенсея. Странно, конечно: если дела, то уж скорее Ясухиро пригласил бы отца в додзё, а не сам заявился бы к нам в дом. Да и отец — если он сейчас дома, а не на службе или занятиях…
Два раза странно. Впрочем, я так устал, что мне было не до всех странностей мира. Упади небо на землю, я и глазом не моргнул бы.
— Я рад, что у вас всё хорошо, Рэйден-сан, — улыбнулся сенсей, сдерживая лошадь. — Вы не поверите, но у вас всё даже лучше, чем вы думаете. Вы просто ещё об этом не знаете.
Скверное подозрение закралось мне в душу. Переутомился, должно быть. Чего дурного я могу ждать от сенсея? Но Ясухиро уже оставил хорошие новости в покое и разглядывал моего слугу — пристальней, чем следовало бы самураю смотреть на безликого, пусть даже в маске.
— Отличное телосложение, — заметил сенсей. — Плечи, грудь. Просто замечательно. Человек с таким телосложением мог бы прославиться. Я имею в виду, настоящий человек. Тот, у которого есть лицо.
Я похолодел от страха. Зная гордыню Широно, умноженную на незаслуженное оскорбление, пусть даже сенсей и не знал, о чём говорит… Вот сейчас мой слуга завопит: «Я Барудзироку Широно, настоящий человек!..» — и как мне потом разнимать этих двоих? Полицию звать, что ли?!
— Да, господин, — прогудел Широно. — Вы совершенно правы.
— Что? — не понял Ясухиро.
— Если есть лицо, прославиться нетрудно.
— Не смей отвечать мне, каонай! Только из уважения к твоему хозяину…
— Да, господин.
Не сразу я понял уступчивость слуги. А когда понял…
Широно мог остаться незамеченным, этот талант — врождённый или приобретённый — у него никто не отнимал. Привалился бы к забору, сенсей и внимания бы не обратил. То, что Широно позволил сенсею увидеть себя, заинтересоваться, вслух оценить рост и стать — это уже было частичным вызовом. Что после высокой оценки сенсея смогло бы обидеть Широно? Ничего. В особенности оскорбительное упоминание о безликости, которой на самом деле не было. Уверен, слуга оценил повадки и телосложение сенсея в не меньшей степени, чем сенсей — его собственные.
Словно подслушав мои мысли, Широно отступил к забору — и Ясухиро утратил к нему интерес.
Мы распрощались и я вошёл во двор. Там мои дурные подозрения только усилились. Матушка сияла, будто монетка, начищенная песком. Ухмылялась О-Сузу, тайком подмигивая мне и корча уморительные рожи. Каори не кричала, какой я красивый, — напротив, она обеими ладошками зажимала себе рот, как если бы боялась выдать заветную тайну. Но самым подозрительным было то, что отец, мой угрюмый молчун-отец, тоже не скрывал своей радости. Хуже того, он нарядился словно на праздник — во всё то, что носить, откровенно говоря, ненавидел.
— Рэйден-сан! — воскликнул он, останавливая меня взмахом руки. — Вы исключительно вовремя! У меня к вам вопрос.
— Слушаю, Хидео-сан, — со всем возможным почтением откликнулся я.
— Скажите, вы никогда не задумывались…
Иногда задумываюсь, чуть не брякнул я. Начальство считает, я это делаю реже, чем следует.
— О чём? — вместо этого спросил я.
— О том, что вам пора жениться?
Ноги подкосились, в колени напихали ваты.
— Нет, Хидео-сан! Что вы! Я полагаю…
— Да-да, вы справедливо полагаете, что дела службы превыше всего. Долг самурая для вас не пустой звук. Это делает вам честь, Рэйден-сан. Я горжусь таким сыном.
— Но я…
— Поэтому я и сенсей Ясухиро подумали об этом важнейшем деле за вас. Можете не беспокоиться, всё уже сговорено. Прекрасная партия, это честь для нашей семьи…
Куда бежать, обречённо подумал я. Куда?!
Некуда.