— Колька хочет взять деньги, но это нельзя.
— Почему? — спросил я.
— Мать узнает, откуда у него деньги, — он ей расскажет, что у вас взял. Мать рассердится и плакать будет, а Кольку выпорет. Вы так берите, мы еще соберем.
Пришлось взять так. Было трогательно, а еще больше грустно. Я думал о том, что будет с этими ребятишками через неделю.
Когда мы ехали обратно через Краснополье, то увидели двух женщин, державших на руках ребятишек. Детишки махали руками вслед машинам. Не знаю почему, именно в тот момент меня прошибла слеза, и я чуть не заревел. Конечно, детей научили махать руками при виде едущих на машинах военных, а все-таки было в этом что-то такое, от чего хотелось зареветь.
Заехали на обратном пути за товарищами, оставшимися делать материал о другой дивизии. Здесь, в дивизии, устроили привал на полтора часа. Во время него выяснилось, что эта дивизия отступала через Рогачев, где был взорван нами самый большой в стране завод сгущенного молока, и запаслась этим молоком, заполнив им всю имеющуюся тару. Нам налили по котелку, и мы тронулись в дорогу, макая черные сухари в сладкое сгущенное молоко. Мне казалось, что я давно не ел ничего вкуснее. Вдруг вспомнилась Монголия, где мы с Колей Кружковым вот так, открыв две банки сгущенного молока, купленного в Мониенкоопе, за один присест приканчивали их, макая в банки черные сухари или хлеб.
К вечеру добрались до Рославля. Возник спор. Я и Сурков хотели остановиться в гостинице, но ребята из фронтовой газеты решили пойти к коменданту. Мы с Сурковым уже расположились в номере на десять кроватей и заварили кипяток с молоком, когда явились ребята и сказали, что, по словам коменданта, положение тревожное и он не рекомендует нам ночевать в городе.
Потом выяснилось, что комендант считал положение тревожным потому, что сегодня днем немцы сбросили две бомбы на станцию. Вот и все причины для тревоги. Мы, конечно, решили наплевать на это и завалились спать.
Среди ночи началась пулеметная трескотня. Стреляли счетверенные установки по невидимым самолетам. Более дисциплинированные товарищи пошли в сквер напротив гостиницы и просидели там на холоде в щелях по крайней мере два часа. Мы трое — менее дисциплинированные Сурков, Калашников и я — остались валяться на кроватях в гостинице и не прогадали. Тревога оказалась напрасной.
Вернулись в редакцию под Смоленск во второй половине следующего дня, сделав в обе стороны, наверно, километров восемьсот, если считать все петли. Я рано лег спать, а на самом рассвете, высунувшись из палатки, лежа на животе, написал статью «Части прикрытия».22 Кроме статьи, написал тут же подряд письмо домой. Мне вдруг захотелось описать эти две недели войны, которые были так не похожи на все, о чем мы думали раньше. Настолько не похожи, что мне казалось, что я и сам уже теперь не такой, каким уезжал 24 июня из Москвы.
После всего виденного и пережитого за две недели — не в смысле физической опасности для меня самого, а в смысле моего душевного состояния — у меня было такое чувство, что уже ничего тяжелее в жизни я не увижу. Мне и сегодня кажется, что так оно и есть. Эти первые две недели были самыми тягостными по силе перенесенных впечатлений.
Уже не помню, что я писал в этом письме, помню, что, конечно, не сообщал подробности, давал только понять, что тяжело и что хотя не надо отчаиваться, однако надо готовить себя к самым тяжелым вещам.
Когда написал и уже сложил все вместе с корреспонденцией, чтобы отправить в Москву, вдруг заколебался. Так и не послал письмо, порвал. Было такое чувство, что, пока письмо идет, может так много произойти, что стоит ли вообще посылать его.
Утром приехал Борис Громов из Смоленска, и я передал ему статью «Части прикрытия». Он обещал отправить ее в «Известия». Только потом выяснилось, что статья так и не попала туда; он забыл ее отправить, и мне уже потом отдали ее в редакции «Красноармейской правды», где он ее оставил.
Вообще он произвел на меня тогда какое-то странное впечатление своим видом рассеянного и плохо слушающего, почти не слышащего тебя человека.
Едва я отдал статью Громову, как новый редактор «Красноармейской правды» Миронов сказал нам, что неплохо было бы съездить в 13-ю армию под Могилев,23 что, по сведениям штаба фронта, где-то там высадился немецкий десант, который сейчас удачно уничтожают. Как я потом понял, это были первые слухи о немецком прорыве у Шклова.
Для того периода войны вообще было характерно, что немецкие прорывы из-за их неожиданности и глубины мы часто принимали за десанты. Так было, например, под Ельней.
В «Красноармейской правде» несколько машин уже вышло из строя. У корреспондентов центральных газет с машинами тоже было негусто. На всю бригаду «Известий» из шести человек имелся один «пикап». Перед тем как поехать под Могилев, я, посоветовавшись с ребятами, зашел к Миронову и предложил ему, что, когда мы вернемся из-под Могилева, я смогу съездить на одни сутки в Москву на «пикапе» и пригоню сюда на фронт, чтобы было на чем работать, «фордик», хотя и старенький, но вполне надежный, который я купил перед самой войной. Это предложение, к моей радости, было принято. Конечно, машин для разъездов по фронту нам действительно не хватало, но моя идея — пригнать сюда машину, — что греха таить, была вызвана еще отчаянным желанием хотя бы на несколько часов повидать в Москве близких.
Мы двинулись через Смоленск на Могилев, считая, что это займет у нас двое-трое суток.
По дороге заехали в типографию за газетами. Типография помещалась в огромном сером доме, одиноко, как свеча, стоявшем на площади среди пепелища. Было не понятно, как его еще до сих пор не разбомбили. Пока ребята забирали внизу газеты, я по какому-то наитию снял телефонную трубку и попросил междугородную дать мне Москву. Мне ответили: «Сейчас».
Это было так неожиданно, что я растерялся и спросил: «Что — сейчас?» Мне сказали: «Сейчас дадим Москву». Я ждал минут пятнадцать и наконец услышал в трубке: «Москва, Москва! Говорит Смоленск. Дайте три-шесть-ноль-восемь-четыре».
Потом длинный звонок, знакомый голос: «Алло», потом грохот и одновременно голос телефонистки: «Я вас разъединила. В Смоленске воздушная тревога».
Оказалось, что налетел какой-то самолет и сбросил несколько бомб. К городу шли еще немецкие самолеты. Тревога затягивалась, ребята торопили меня ехать, и я, решив, что раз так, значит, не судьба, — сел вместе с ними в «пикап».
Мы поехали на Могилев через Рославль, а когда, остановившись в Рославле, узнали, что, по слухам, под Рогачевом идут удачные для нас бои, свернули на Пропойск — Рогачев. В темноте доехали до Пропойска и там заночевали. Там в церкви стояла редакция газеты 4-й армии. В Пропойске было спокойно, было еще довольно много народу. По улицам ходили девушки. Мы заночевали на полу в церкви и утром поехали дальше.
В середине дня подъехали близко к Днепру. Дорога была довольно пустынная, но чувствовался порядок. На развилках стояли маяки. В гуще этих лесов чувствовалось присутствие частей, спрятанных от немецкой авиации, которая весь день одиночными самолетами шныряла над дорогой.
Мы добрались до штаба дивизии, входившей в 63-й корпус, которым командовал только недавно вернувшийся в армию, впоследствии получивший звание генерал-лейтенанта и вскоре погибший в окружении комкор Петровский — бывший командир Пролетарской дивизии, сын старика Г. И. Петровского.
Корпус стоял передовыми частями по берегу Днепра слева и справа от занятого немцами Рогачева.
Из штаба дивизии поехали в один из полков. На опушке наткнулись на охранение. Красноармеец вызвал лейтенанта. Лейтенант долго и дотошно разглядывал наши документы, сверял один документ с другим — в общем, проявлял бдительность, может быть и лишнюю, но в те дни порадовавшую нас. Потом мы замаскировали машину и пошли вслед за лейтенантом.
В эту поездку мы отправились без Суркова — Трошкин, Кригер, Белявский и я. Сурков засел после краснопольской поездки за стихи и остался пока в редакции, отдав нам в дорогу свой автомат. Мы прошли за лейтенантом шагов двести и вдруг услышали крик:
— Куда идете? Под деревья! Сейчас же под деревья!
На опушке под развесистой сосной на раскладном стуле сидел большой полный человек в галифе и белоснежной рубашке. Рядом на сучке висел его китель. Этот человек нам и кричал. Он оказался командиром полка и первоначально встретил нас не слишком ласково, ворчал с сильным грузинским акцентом, что вот ходят тут и демаскируют, и мало ли что, если мы корреспонденты, так мы уже думаем, что для нас не существует правил маскировки? Напрасно. У него в полку порядок, и он никому не позволит нарушать этот порядок.
В полку у него, как мы вскоре потом убедились, был действительно прочный порядок. Потом, через несколько минут, сменив гнев на милость, полковник приказал подать ему китель, надел его, застегнулся на все пуговицы, приказал расстелить плащ-палатку и, выйдя из роли командира полка и став хозяином, угостил нас завтраком.
Он оказался хозяином не только гостеприимным, но и запасливым. Кроме консервов и жареного мяса, нам была даже предложена коробка шоколадного набора, что показалось уже вовсе странным в этом лесу. За завтраком мы разговорились. Полковник сказал, что действительно позавчера у него был интересный бой, в котором принимал участие один из его батальонов. Он рассказал подробности боя, во время которого на том берегу была уничтожена группа немцев.
— Но сейчас, — добавил он, — на фронте полка все тихо и, наверно, будет тихо. Немцы сейчас стягивают силы куда-то в другое место. А здесь только переправляются разведывательные партии то с их берега на наш, то с нашего на их.
Потом он рассказал о способах борьбы с немецкими ракетчиками, которые они тут применяли. Ракетчиков было трудно ловить в лесу, поэтому делали просто: на болота и в разные самые глухие места засылали по ночам десяток наших ракетчиков, которые одновременно с немцами пускали такие же самые ракеты, и немецкие самолеты не знали, где им бомбить.