В одном из приказов говорится: «Полностью использовать все возможности… для борьбы с танками, для чего 45-мм пушки и полковые 75-мм орудия выдвигать вперед в качестве отдельных противотанковых орудий с задачей активной борьбы с танками. В отдельных случаях выдвигать 122 и 152-мм пушки». Петровский уже в июле 1941 года делал то, чему многие научились гораздо позже.
В приказе, отданном уже в тяжелой для корпуса обстановке, сказано: «В результате прошедших боев части корпуса понесли потери и, кроме того, значительная часть бойцов застряла в тылах. Приказываю: в течение ночи на 20.7.41 г. из всех обозов изъять излишний рядовой и младший начсостав. Обратить его на укомплектование стрелковых рот. Ездовых оставить из расчета одного человека на две подводы. Пулеметы и винтовки передать на вооружение стрелковых рот, оставив в обозе винтовки из расчета одна на пять подвод».
А в общем, несмотря на обусловленный неравенством сил трагический исход этих боев, начавшихся взятием Жлобина и Рогачева, написанная еще в феврале 1925 года характеристика на Петровского — тогда еще командира полка — была зоркой и соответствовала действительности: «Обладает сильной волей, большой энергией, решительностью. В оперативной обстановке умело разбирается. Военное дело знает и любит его. Вполне соответствует должности».
В сохранившемся «Журнале боевых действий 102-й дивизии» есть данные о судьбе 467-го полка и его командира Кипиани.
В донесении за 21 июля сказано, что полк перешел в наступление на фронте Покровский — Валяховка и взял пленных 17-го пехотного полка.
В донесении за 22 июля в штаб корпуса сообщается, что связь с 467-м полком отсутствует, что полк продолжает вести борьбу в окружении, и содержится просьба о помощи танками.
В утреннем донесении 23 июля командир дивизии приказывает вступить в командование полком командиру 2-го батальона капитану Матвейцу и посылает в штаб корпуса донесение, что 467-й полк, ведя бой в окружении и уничтожив до полутора батальонов противника, частично вышел из окружения, сосредоточился и приводит себя в порядок.
В личном деле Кипиани последняя запись предвоенная: «Вывел полк на первое место в дивизии». Никаких других записей нет. Остается предполагать, что он погиб или пропал без вести в этих июльских боях за Днепром.
Так все это сложилось потом. Но тогда ни в дивизии, ни в полку никто еще ничего не знал о предстоящем наступлении, и мы на следующий день двинулись туда, куда рекомендовал нам ехать редактор — в район Могилева.
25 «В городе ходили тревожные слухи, население покидало его»
Двенадцатого июля, когда мы уезжали из Пропойска в Могилев, эти слухи, пожалуй, нельзя было назвать преждевременными. Через два дня 4-я танковая дивизия немцев двинулась на Пропойск и 15 июля взяла его.
Кстати, современный читатель, сколько бы он ни искал, не найдет на послевоенных картах Пропойска. Однако в 1941 году город Пропойск Могилевской области существовал на картах и много раз фигурировал в донесениях и сводках. Но летом 1944 года, во время разгрома в Белоруссии немецкой группы армий «Центр», освобожденный Пропойск был переименован в Славгород. Кто знает, может быть, в этом сыграла роль установившаяся к тому времени традиция называть отличившиеся части именами освобожденных ими городов и возникшая вдруг проблема: как именовать дивизию, освободившую Пропойск?..
Моя запись, что утром 12-го нам посчастливилось проскочить по кратчайшей дороге Пропойск — Могилев за несколько часов до того, как немцы переправились через Днепр у Быхова и перерезали ее, соответствует действительности только наполовину. Немцы переправились через Днепр у Быхова еще 10-го, двумя днями раньше. Но на дорогу Пропойск — Могилев, судя по их отчетным картам, они действительно вышли только 12-го.
Выезжая из штаба фронта, мы надеялись найти штаб 13-й армии в Могилеве. Как это ясно сейчас по документам, штаб покинул Могилев и двинулся в Чаусы еще в ночь с 10 на 11 июля, то есть раньше нашего выезда из Смоленска.
26 «…из кабины одной из встречных машин высунулся человек и ошалелым голосом крикнул:— Там немецкие танки!..»
Приведенные в записках размышления насчет того, что на шоссе Могилев — Орша по эту сторону Днепра не может оказаться немецких танков, были совершенно необоснованны. 12-го числа днем, когда мы оказались там, немцы не только, переправившись через Днепр, перерезали это шоссе у Шклова, но их 10-я танковая и 29-я моторизованная дивизии, как это показывают отчетные карты германского генерального штаба, своими передовыми частями прорвались уже на пятьдесят километров к востоку от Днепра и перерезали железную дорогу Орша — Кричев.
Другое дело, что, развивая главный удар на северо-восток к Смоленску, немцы в тот день еще не проявляли стремления поворачивать на юг, к Могилеву, вдоль Оршанского шоссе. Эпизод с немецкими танками, подходившими вдоль шоссе к штабу дивизии, где мы оказались, носил, видимо, частный характер. Немцы просто прощупывали силу нашей обороны на этом направлении и, потеряв от огня артиллерии несколько танков, отошли.
Дивизия, к штабу которой подходили эти танки, была 110-я стрелковая дивизия 13-й армии. Она входила в оборонявший Могилев 61-й стрелковый корпус генерала Бакунина, сражалась в этом районе до 26 июля, а потом прорывалась из окружения.
Встреченный нами в лесу на своем командном пункте командир 110-й дивизии Василий Андреевич Хлебцов за свои боевые действия в 1941 году получил два ордена, что было тогда большой редкостью; в 1942 году после выхода из окружения он вновь командовал дивизией, затем был заместителем командира кавалерийского корпуса. 7 мая 1942 года получил звание генерал-майора, а 25 мая погиб на Изюм-Барвенковском направлении Юго-Западного фронта.
Ничему не удивлявшийся полковник, которого мы встретили на шоссе, был Федор Трофимович Ковтунов, начальник оперативного отделения штаба 110-й дивизии. В последующие дни под Могилевом он командовал полком, был награжден орденом, до ноября оставался в окружении, вышел из него и воевал дальше, закончив войну в Восточной Пруссии генерал-майором, командиром 83-й стрелковой Витебской дивизии.
27 «Врач, который шел с ними, оказался крошечной, худенькой женщиной»
Воспоминание об этой мимолетной встрече в лесу под Могилевом оказалось для меня впоследствии первым толчком к тому, чтобы написать «маленькую докторшу» Таню Овсянникову — одно из главных действующих лиц романов «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются».
Тогда, в июле 1941 года, вернувшись из-под Могилева, я написал очерк о встрече с этой женщиной-военврачом — «Валя Тимофеева». Он был напечатан во фронтовой газете с одними купюрами, а в «Известиях» — с другими. Во фронтовой газете под моей фамилией, а в «Известиях» — под псевдонимом С. Константинов, потому что рядом шел другой мой фронтовой материал за собственной подписью.
Я считал, что эта женщина погибла. Может быть, это шло от общего ощущения тяжести обстановки под Могилевом, а может, еще и оттого, что из всех людей, с которыми я столкнулся в ту поездку, мне потом за все годы довелось встретить только одного человека.
Готовя записки к печати, я вдруг обнаружил, казалось, безнадежно потерянный старый блокнот, бывший со мной в той могилевской поездке, — а в этом блокноте свою тогдашнюю запись о встрече с женщиной-врачом. В виде исключения я полностью приведу эту запись. Она может дать известное представление о том, как вообще первоначально, во фронтовой обстановке, велись записи, на основе которых — в тех случаях, когда они сохранились, — я диктовал весной 1942 года свои записки. Вот эта запись:
«223 с. п. 53-й дивизии.
Начали нас бомбить в роще. Наши тылы полка. Справа и слева от нас были батареи.
Женщина, зубной врач, Валентина Владимировна Тимофеева, 23 года, вылезала из укрытия и доставала и перетаскивала раненых.
— У нас не было комплекта врачей, мне самому приходилось перевязывать, и я попросил, дайте хоть зубного. Вот и дали. Я сам, когда была сильная бомбежка, полз в щель, а она перевязывает на открытом месте. Говорю: „Убьют!“ — „Нет, говорит, пока не убили, надо работать“, а сама перевязывает.
— Я перевязывала раненого, а он рядом, гадина: „Тала-ла-бала“ — и подползает близко. Я раненого накрыла палаткой и говорю: „Милый, лежи спокойно“. Шесть ран у него. Безнадежный, худощавенький такой. Безнадежный, а перевязать все же надо. Он говорит: „Милая, все же подползи ко мне…“
Они осветили нас ракетой. Потом ракета потухла. Я поползла, кричу: „Где вы?“ Но поползла неверно, он кричит: „Я здесь, здесь!“
Я поползла, говорю: „Милый, как же вас?..“ А он говорит: „Я поднялся, а тут ракета — и скосили“. Шесть ран. Перевязала его полотенцем. Вижу, что безнадежный, но чтобы ему легче было, перевязала грудь полотенцем. Он чувствует, что безнадежное положение, спрашивает: „Насмерть?“ Я говорю: „Нет, что вы“… Тут и подполз немец. Я вынула наган и выстрелила. Он упал. Наверное, убила, потому что он потом бы меня сам застрелил. Я была на месте, и мелькали белые бинты… А потом его лежа тащу и прошу его: „Милый, ну как-нибудь, ну еще шаг“… Он говорит: „Не могу“. А я все же прошу. Тяжело, сумка тяжелая, разве мне ее бросить? Все-таки дотащила.
Кружку 9-го осколком выбило из рук.
— Как приехали, всего раза три и пришлось открывать свой кабинет. Ни у кого зубы не болели. Я спрашиваю: „Что же буду делать?“ Говорит начальник штаба: „Найдется“. И правда, нашлось.
Рукава у гимнастерки завернуты. Правая рука натерта в кровь.
— Почему же вам форму не дали лучшую?
— А у меня своя есть, по росту, да разве на меня напасешься? Вся в крови была.
С 8 марта 1940 года в армии.
— У меня лялька была, год десять месяцев, она сейчас умерла. Только жив сын, четырех месяцев. С мамой сейчас. Мама говорит: „Воспитаю сына, только прогоните немцев“. В военкомате спрашивают: „Ничего, что лялька?“ Говорю: „Ничего“, ну и пошла в армию.