Следовало ли нам стремиться в начале войны поспешно выводить свои войска из всех намечавшихся окружений? С одной стороны, как будто да. Но если так, то можно ли было в первые же дни войны отдать приказ о своевременном общем отступлении всех трех пограничных армий Западного фронта? На мой взгляд, такой приказ в эти первые дни было невозможно отдать не только технически, из-за отсутствия связи, но и психологически. Лев Толстой в своем дневнике 1854 года писал: «Необстрелянные войска не могут отступать, они бегут». Замечание глубоко верное: организованное отступление — самый трудный вид боевых действий, тем более для необстрелянных войск, какими в своем подавляющем большинстве были наши войска к началу войны. Такое всеобщее отступление по приказу на практике, в той заранее не предусмотренной никакими нашими предвоенными планами обстановке, могло превратиться под ударами немцев в повальное бегство. В 1941 году мы и так нередко бежали. Причем бежали те самые необстрелянные части, которые впоследствии научились и стойко обороняться, и решительно наступать. Но в том же сорок первом году многие наши части, перед которыми с первых дней была поставлена задача контратаковывать и жестко обороняться, выполняли эту задачу в самых тяжелейших условиях, и именно в этих боях, а потом при прорывах из окружения, приобрели первый, хотя и бесконечно дорого обошедшийся им боевой опыт.
Стоит добавить к этому, что наша армия и вообще, а тем более после огромных потерь в технике, понесенных в первые дни войны, по уровню моторизации летом 1941 года не шла в сравнение с немецкой. Поэтому оторваться без боя от моторизованных немецких частей, двигаясь пешком и на конной тяге, часто означало, стронувшись с места, потерять свою боевую силу и организованность и все равно не успеть при этом вырваться из подвижного кольца немцев.
Если бы мы в первые дни и недели войны, избегая угрозы окружений, повсюду лишь поспешно отступали и нигде не контратаковывали и не стояли насмерть, то, очевидно, темп наступления немцев, и без того высокий, был бы еще выше. И еще вопрос, где бы нам удалось в таком случае остановиться.
Я вовсе не хочу оправдывать сейчас многие опрометчивые решения, принимавшиеся у нас в то время, в том числе и ряд явно запоздалых решений на отход или, в других случаях, противную здравому смыслу боязнь сократить, спрямить фронт обороны только из-за фетишистского предвоенного лозунга: «Не отдать ни пяди», который, при всей его внешней притягательности, был безграмотен с военной точки зрения. Однако думается, что реальный ход войны в первый ее период сложился на равнодействующей нескольких факторов. Сочетание наших отступлений, своевременных и запоздалых, с нашими оборонами, подвижными и жесткими, кровавыми и героическими, в том числе и длительными, уже в окружениях, определило и реальные темпы наступления немцев, и то психологически трудное, но все-таки не лишившее ее боеспособности состояние духа нашей армии, в котором она оказалась после первых недель боев.
Мера нашей неподготовленности к войне была так велика, что, как ни горько, мы не можем при воспоминаниях о тех днях освободить свой лексикон и от такого тяжелого слова, как «бегство», или, употребляя солдатское выражение того времени, — «драп». Однако при всем этом согласиться с концепцией, что в сложившейся тогда обстановке наилучшим для нас выходом было везде и всюду как можно поспешнее отступать, невозможно.
И сейчас, при самой трезвой оценке всего, что происходило в тот трагический период, мы должны снимать шапки перед памятью тех, кто до конца стоял в жестких оборонах и насмерть дрался в окружениях, обеспечивая тем самым возможность отрыва от немцев, выхода из мешков и котлов другим армиям, частям и соединениям и огромной массе людей, группами и в одиночку прорывавшихся через немцев к своим.
Героизм тех, кто стоял насмерть, вне сомнений. Несомненны и его плоды. Другой вопрос, что при иной мере внезапности войны и при иной мере нашей готовности к ней та же мера героизма принесла бы несравнимо большие результаты.
32 «И железная дорога, и шоссе шли перпендикулярно позициям полка. Впереди, на ржаном поле, виднелись окопчики…»
Места, где ты был двадцать пять лет назад, иногда совершенно не узнаешь, а иногда узнаешь сразу. Приехав в прошлом году в Могилев и бродя по этим местам, я совершенно точно вспоминал, где что было. Узнал участок обороны между железной дорогой и шоссе, который занимал батальон Гаврюшина, узнал поле, на котором стояли разбитые немецкие танки, узнал и то место, где мы сидели с Хоршевым и где теперь стоит у полотна не та, прежняя, разбитая снарядами, а другая, и уже не новая железнодорожная будка.
Неподалеку от этого места при дороге стоит теперь обелиск с надписью, говорящей о том, как 388-й стрелковый полк в июле 1941 года отбил здесь атаки немецких танков. Имен погибших на обелиске нет, да в данном случае — вряд ли и возможно было написать их: судя по всему, 388-й полк погиб здесь, в Могилеве, почти целиком.
Но я хочу и, больше того, даже считаю своим долгом назвать в комментариях хотя бы некоторые имена людей из 388-го и сражавшегося вместе с ним 340-го артиллерийского полка, не упомянутые в записках, но сохранившиеся в моем фронтовом блокноте.
Вот их фамилии и должности, а в некоторых случаях и имена:
388-й стрелковый полк
Смирнов — сержант
Иван Дмитриевич Грошев — красноармеец
Семин — красноармеец
Бондарь — связист, красноармеец
Громов — связист
Медников — старший лейтенант, старший адъютант командира батальона
Орешин — младший политрук
Степанов — младший сержант
Сушков — младший сержант
Тарасевич Савва Михайлович — сержант
Давыдов — капитан
340-й артиллерийский полк
Пашун — заместитель политрука
Прохоров — младший политрук
Аксенов — лейтенант, командир 45-мм орудия
Капустин — младший лейтенант
Орлов Борис Михайлович — капитан, начальник связи полка
Котов, Котиков — связисты
Козловский — сержант, радист
Слепков — радист
Антоневич Петр Сергеевич — капитан, начальник штаба полка
Возгрин М. Г. — лейтенант, командир батареи
Гришин И. Г. — старший сержант, командир орудия
Само упоминание в блокноте всех этих фамилий говорит, что каждый из этих людей совершил тогда в боях под Могилевом нечто такое, что, по мнению их прямых начальников, заслуживало быть отмеченным в печати.
Кто знает, может быть, кто-то из них отзовется. Это одна из тех надежд, которые, то загораясь, то снова потухая, неотступно сопровождают мою работу.
Я не упоминаю в записках о встрече с командиром 340-го артиллерийского полка полковником Иваном Сергеевичем Мазаловым, но в блокноте есть короткая запись разговора с ним:
«Пока есть снаряды, немцам в Могилеве не быть. Пехота довольна. Заявки пехоты выполняем, за редким исключением, как, например, вчера: идут два танка и два взвода пехоты. Я говорю: по двум танкам портить снаряды не буду. Если и прорвутся — не будет беды, бутылками забросаем. А по пехоте дадим. И дали — шрапнелью».
Я разыскал личное дело полковника Мазапова, но в нем, как и во многих других личных делах, лишь довоенные записи. Видимо, он погиб. Во всяком случае в недавно опубликованной работе В. Николаева и И. Мосткова «Днепровская твердыня» есть краткое упоминание о гибели Мазалова в последний день боев за Могилев во время прорыва из окружения. В личном деле Мазалова обращает на себя внимание фраза, записанная в одной из аттестаций: «К службе относится с исключительной добросовестностью, обладает огромной силой воли». Для суховатого стиля аттестаций фраза редкая.
33 «…капитан Гаврюшин был человек лет тридцати, уже два или три дня небритый, с усталыми глазами…»
Только одного из этих людей, чьи лица я вижу сейчас на старых фотографиях, я встретил еще раз потом, после войны.
В июне 1945 года, вернувшись из армии в Москву, я нашел пришедшее без меня еще зимой, во время войны, письмо:
«…Ответ хочу получить для того, чтобы после, если останусь в живых, увидеться с вами и дать материал как писателю и вспомнить тех героев тяжелых июльских дней, которые всю тяжесть первых ударов выносили на своих плечах. Это ваши слова. А их надо вспомнить, они это перед родиной заслужили. Пишет вам тот командир батальона, у которого вы с Трошкиным были в гостях на поле боя у Могилева — июль 1941 года. Я за это время участников этих боев не встречал никого. Да и я случайно остался в живых. Пришлось много пережить. Когда встретимся, то расскажу. Все же я не теряю надежды с вами увидеться. В настоящее время я на фронте, но состояние здоровья не дает возможности быть здесь. Хотят откомандировать, так что ответ на это письмо пришлите домой, и при первой возможности я вас проведаю. Привет Трошкину, если он в живых.
17.1.45.
С комприветом капитан Гаврюшин».
Передавать привет Трошкину было поздно — он погиб в 1944 году; я написал об этом Гаврюшину, приглашая его приехать. Но увидеться нам удалось не сразу: вернувшись с войны, он долго лежал по госпиталям, и я встретил его только в 1947 году тяжело больным, с трудом державшим себя в руках человеком.
Гаврюшин горько переживал свою безнадежную инвалидность, думая при этом не столько о себе, сколько о тех, кому приходилось о нем заботиться. Именно об этом он писал мне в своем последнем письме:
«…Жалею, почему меня не убило. Лежал бы спокойно, не заставлял бы людей думать обо мне. А лежал бы под словами:
Не плачьте над трупами павших бойцов,
Не скверните их доблесть слезами,
А встаньте и произнесите:
„Тише, листья, не шумите,
Наших товарищей не будите.
Спите спокойным сном —
Мы за вас отомстим…“
Больше писем не было. Не было ответа и на мои письма…
Готовясь к публикации записок, я после долгого перерыва еще раз написал по сохранившемуся у меня старому адресу, но письмо снова осталось без ответа. Пришлось обратиться к розыскам в архиве и там, найдя личное дело Гаврюшина, я увидел в нем последнюю запись: „Умер 7 мая 1953 года“.