Саймон растерялся.
— Мне хочется любить то, что нас связывает. Мне хочется, чтобы мы были ближе.
— Мы двадцать четыре часа в день проводим вместе.
— Я не о работе говорю! — Я чувствовала себя маленьким ребенком, раздосадованным, уставшим, несчастным, оттого, что его не понимают. — Я говорю о нас, о том, что важно, я чувствую, что кровь застывает у нас в жилах и что мы покрываемся плесенью.
— А я не чувствую.
— Тебе придется смириться с тем, что через год в нашей жизни ничего не изменится в лучшую сторону. Только в худшую. Посмотри на нас. Что у нас общего, кроме работы, телевизора и постели?
— Да брось ты. Ты просто подавлена.
— Конечно, я подавлена! Потому что вижу, куда мы катимся. Не хочу, чтобы мы стали такими, как те двое сегодня в ресторане — уставились в свои тарелки и все, им нечего сказать друг другу, кроме: «Ну, как сегодня паста?» Правда в том, что мы никогда по-настоящему не разговариваем.
— Сегодня мы разговаривали.
Ну да, конечно! О том, что наш новый клиент — неонацист. Что нам нужно пополнить наш пенсионный счет. Что в нашем кооперативе хотят повысить взносы. Это ненастоящий разговор! Это ненастоящая жизнь! Это совсем не то, что волнует меня.
Саймон игриво погладил мое колено:
— Только не говори мне, что у тебя кризис среднего возраста. Это было в семидесятые. К тому же сейчас у нас есть транквилизаторы.
Я смахнула его руку.
— Оставь этот снисходительный тон.
Он положил руку обратно.
— Да ладно тебе, я пошутил.
— Почему ты всегда шутишь, когда речь заходит о серьезных вещах?
— Слушай, ты не одна такая. Я тоже думаю о своей жизни, — как долго буду заниматься тем, что для меня действительно важно.
— Да-а? Чем же это? — хмыкнула я. — Что для тебя важно?
Он помедлил. Я решила, что он сейчас скажет, бизнес, дом, достаточное количество денег, чтобы рано уйти на пенсию.
— Ну давай же. Говори.
— Писать, — проговорил он.
— Ты и так пишешь.
— Я не это имел в виду. Ты думаешь, это все, о чем я мечтал — составлять брошюры о холестерине и об отсасывании жира из трясущихся ляжек? Не смеши меня.
— Что же тогда?
— Писать рассказы. — Он посмотрел на меня, ожидая моей реакции.
— Какого плана? — спросила я с таким видом, будто он только что это придумал.
— Рассказы о настоящей жизни, о людях, живущих здесь или в других странах, на Мадагаскаре, в Микронезии, на маленьком острове в Индонезии, где не бывал ни один турист.
— Журналистика?
— Эссе, художественная литература, все, что позволит мне выразить то, как я вижу мир, как я в него вписываюсь, вопросы, которые я себе задаю… Трудно объяснить.
Саймон попытался стащить каталог с моих колен. Я вернула его назад. Мы снова заняли оборонительные позиции.
— Ладно, черт с тобой, сиди в своей депрессухе! — заорал он. — Да, мы не идеальны! Мы делаем ошибки. Мы недостаточно разговариваем. И что, поэтому надо считать себя неудачниками? Мы что, бездомные, больные, у нас плохая работа?
— По-твоему, я должна утешаться мыслью, что кому-то хуже, чем мне? Я что, по-твоему, Полианна?[21]
— Черт! Какого рожна тебе надо? — взорвался он. — Что может сделать тебя счастливой?
Я словно опустилась на дно колодца, в который бросают монетки, загадывая желания. Мне так хотелось сказать ему, что могло бы сделать меня счастливой, но я не знала, что это. Знала, что могло сделать меня несчастной.
Саймон откинулся на подушку и сложил руки на груди.
— Жизнь — это большой чертов компромисс, — сказал он. Его голос звучал сухо и отчужденно. — Не всегда бывает так, как ты хочешь, хоть ты и семи пядей во лбу, и вкалываешь с утра до ночи, и вообще такая вся из себя чудесная. Это все сказки. Ты только стараешься делать то, что от тебя зависит, и все… — Он горестно усмехнулся.
И тогда я выкрикнула то, о чем полагалось молчать:
— Так вот, я устала стараться заменить тебе Эльзу!
Саймон сел на постели.
— Какого хрена ты приплела сюда Эльзу?
— Никакого… — Я вела себя как глупый ребенок, но уже не могла остановиться. Спустя несколько минут напряженной тишины я проговорила: — Зачем ты то и дело ставишь этот чертов компакт-диск и говоришь при этом, что она была твоей подругой?
Саймон уставился в потолок. Он коротко вздохнул — знак того, что он сдается.
— Ладно, что происходит?
— Я просто хочу, чтобы мы… Чтобы мы жили лучше… — промямлила я, уставившись в сторону. — Вместе… Я хочу быть нужной тебе… Я хочу, чтобы ты был нужен мне… Я хочу, чтобы мы мечтали вместе…
— Мечтали о чем? — спросил он, удивившись.
— Все дело в том, что я не знаю! Я об этом хотела поговорить! Мы так давно не мечтали вместе, что уже забыли, как это бывает.
Мы зашли в тупик. Я притворилась, что читаю журнал. Саймон отправился в туалет. Вернувшись, он сел рядом на постель и обнял меня за плечи. Я зарыдала. Я ненавидела себя за это, но не могла остановиться. «Я не знаю, не знаю», — всхлипывала я. Он промокнул мои слезы салфеткой, вытер мне нос и повалил меня на постель.
— Все хорошо, — утешал он меня, — увидишь, завтра все образуется.
Но его нежность только усугубила мое отчаяние. Он сжал меня в своих объятиях, я подавила рыдания, сделав вид, что успокоилась, потому что у меня не было другого выбора. А он поступил так, как обычно поступал, чтобы прекратить спор, — начал заниматься со мной любовью. Я гладила его волосы. Пусть он думает, что я тоже этого хочу. Но в то же время я думала: неужели его не волнует то, что происходит между нами? Почему его это не волнует? Наш брак обречен. Это вопрос времени.
На следующее утро Саймон удивил меня. Он принес мне кофе в постель и весело объявил:
— Я тут думал над тем, что ты сказала прошлой ночью — насчет общей мечты. Так вот, у меня есть идея.
Его идея заключалась в том, чтобы составить список пожеланий: какое-то общее дело, которое поможет нам определить наши «творческие параметры». Мы говорили откровенно, взволнованно. Мы сошлись на том, что в мечте должны быть и риск, и веселье, и непременно какое-нибудь экзотическое путешествие, классная еда и, самое главное, возможность создать что-нибудь прекрасное. Мы не говорили о возобновлении романа. «Это будет частью нашей мечты, — сказал Саймон, — нам надо понять, как все это осуществить».
По истечении трехчасовой дискуссии мы составили предложение, которое намеревались разослать в туристические агентства и журналы по кулинарии. Мы предлагали написать и проиллюстрировать статью о кухне китайской деревни. Мы могли бы даже устроить пикник, который послужил бы своего рода примером для будущих статей на тему кулинарии и фольклора, написать книгу, провести курс лекций, может, даже телепередач.
Такого прекрасного разговора у нас не было долгие годы. Я до сих пор не уверена, что он увидел мое отчаяние, мои страхи. Но он сделал все, что мог. Я хотела мечту. У него возникла идея. Разве этого не было достаточно, чтобы возродить надежду?
Я прекрасно понимала, что у нас нет практически никаких шансов получить ответ. И тем не менее, когда мы разослали письма, я почувствовала себя гораздо лучше, будто доверила свою прошлую жизнь воле Провидения. Я верила в то, что завтра будет лучше, чем вчера.
Спустя несколько дней позвонила мама. Она хотела напомнить мне насчет камеры — чтобы я захватила ее с собой к Кван. Я глянула на календарь. Черт, у меня вылетело из головы, что мы приглашены к Кван на день рождения. Я бросилась наверх, в спальню. Саймон смотрел фрагменты Большого Кубка, развалившись на ковре перед телевизором. Бубба лежал рядом с ним и грыз свою игрушку.
— Через час мы должны быть у Кван. Сегодня у нее день рождения.
Саймон застонал. Бубба вскочил на задние лапы, передними замахал в воздухе и тихонько заскулил.
— Нет, Бубба, ты остаешься. — Пес плюхнулся на пол, положил голову на лапы и скорбно уставился на меня.
— Мы недолго посидим там, а потом смотаемся, — предложила я.
— Ну конечно, — хмыкнул Саймон, по-прежнему глядя в экран, — ты ведь знаешь Кван, она не позволит нам смотаться пораньше.
— Мы не можем не пойти. Ей пятьдесят.
Я внимательно осмотрела книжные полки в поисках того, что могло бы сойти за подарок. Книга по искусству? Нет, Кван этого не оценит, она не воспринимает искусство. Я заглянула в свою шкатулку с украшениями. Как насчет серебряного ожерелья с бирюзой, которое я практически не ношу? Нет, его подарила моя невестка, а она будет на празднике. Я спустилась в свой кабинет и там обнаружила шкатулку из искусственной черепахи, размером с карточную колоду. Эта шкатулка идеально подходила для безделушек Кван. Я купила ее два месяца назад, на Рождество. Тогда мне показалось, что эта вещь — на все случаи жизни, к тому же легко умещается в моей сумочке, на случай, если кто-нибудь, клиент, например, удивит меня рождественским подарком. Но в этот раз никто меня не удивил.
Я отправилась в кабинет Саймона и обшарила его стол в поисках ленточки и оберточной бумаги. На дне нижнего левого ящика я обнаружила дискету. Я хотела было сунуть ее в ящик для дискет, как вдруг заметила надпись, нацарапанную его рукой: «Повесть. Открыто: 2.2.90». Выходит, он пробовал писать что-то важное для себя? Он уже долго работал над этим. Мне стало обидно, что он не поделился со мной.
Тогда мне следовало проявить такт и положить дискету на место. Но как я могла удержаться? Там было его сердце, его душа, все, что казалось ему важным. Я включила компьютер трясущимися руками и вставила дискету. Открыла файл «Глава 1». Передо мной замигал синий экран с убористым текстом, а потом я увидела первое предложение: «…С тех пор, как ей исполнилось шесть, Эльза могла, один раз прослушав песню, воспроизвести ее потом по памяти, унаследованной ею от предков».
Я просмотрела первую страницу, затем вторую. Это чушь, бред, говорила я себе, пролистывая страницу за страницей. Я пила яд большими глотками. Я представляла себе Эльзу, глядящую на него с экрана. Его пальцы ласкали ее. Я видела ее самодовольную усмешку: «Эй ты, я вернулась. Ты никогда не будешь счастлива. Я была здесь все это время».