На этот раз мы с Саймоном выпалили хором:
– У нас нет детей!
Мы испуганно переглянулись. Лестер улыбнулся, а затем произнес:
– Иногда это очень мудро!
В первые годы нашего брака мы оба мечтали о детях. Нас с Саймоном увлекала идея слияния наших генов. Он хотел девочку, похожую на меня, я – мальчика, похожего на него.
После шести лет ежедневного измерения базальной температуры, воздержания от алкоголя в середине цикла, занятий сексом по часам мы обратились к репродуктологу, доктору Брейди, который сказал нам, что Саймон бесплоден.
– Вы хотите сказать, что Оливия бесплодна, – поправил врача Саймон.
– Нет, анализы показывают, что бесплодны вы, – ответил доктор Брейди. – В вашей истории болезни также говорится, что яички у вас опустились только в три года.
– И что? Я этого не помню. Кроме того, теперь-то они нормальные. Какое это имеет отношение?
В тот день мы многое узнали об уязвимости спермы, о том, что она должна быть ниже температуры тела, поэтому яички и болтаются снаружи, естественным образом проветриваясь. Доктор Брейди заявил, что бесплодие Саймона связано не только с низким количеством сперматозоидов или низкой подвижностью, вероятно, он бесплоден с момента полового созревания, то есть с момента его первой эякуляции.
– Но это невозможно, – пробормотал Саймон. – Я уже знаю, что могу зачать ребенка… Короче, ваши анализы врут.
Доктор Брейди сказал тем же тоном, которым утешал ранее тысячи неверующих мужчин: мол, бесплодие не имеет ничего общего с маскулинностью, мужественностью, сексуальным влечением, эрекцией, эякуляцией или способностью удовлетворять партнершу. Он употребил слово «партнерша», а не «жена», как бы подразумевая все многообразие возможностей, в прошлом, настоящем и будущем. Затем он продолжил разглагольствовать по поводу содержимого эякулята, физики эрекции и других мелочей, которые не имели ничего общего с крошечными резиновыми сапожками, стоявшими у нас на комоде, книгами Беатрикс Поттер, которые моя мать уже собирала для будущего внука, и воспоминанием о беременной Эльзе, кричащей на Саймона с вершины лавиноопасного склона.
Я знала, что Саймон думал в тот момент об Эльзе, задаваясь вопросом, ошиблась ли она по поводу беременности. Если это так, то ее смерть выглядела даже более трагичной. Я также знала, что Саймон должен был подумать о том, что Эльза, возможно, солгала и она вообще не была беременна. Но зачем? А если она все же была беременна, то с кем еще она встречалась? Почему набросилась на Саймона? Ни один из возможных ответов не имел смысла. С момента того сеанса общения Гуань с иньским миром мы с Саймоном не упоминали имя Эльзы. И сейчас тем более не могли обсуждать бесплодие Саймона, его сомнения по поводу Эльзы и наше отношение к искусственному оплодотворению и усыновлению. Годы и годы мы избегали разговоров о детях, реальных, воображаемых или ожидаемых, пока не оказались на этой лестничной площадке третьего этажа, сообщая гнусному незнакомцу по имени Лестер, что у нас нет детей, будто сами приняли такое решение давным-давно, окончательно и бесповоротно.
Лестер перебрал дюжину ключей на связке.
– Он должен быть где-то здесь, – говорил он себе под нос. – Наверное, окажется самым последним. Так и знал… Вуаля!
Он распахнул дверь, нашарил на стене выключатель. Квартира поначалу показалась мне знакомой, как будто я тысячу раз тайно посещала это место, любовное гнездышко из ночных снов. Тяжелые деревянные двустворчатые двери с рифленым старым стеклом, широкий коридор с обшивкой из темного дуба, окно, через которое пробивается луч света, полный старинной пыли. Это было похоже на возвращение в прежний дом, только я не могла понять, успокаивало оно меня или угнетало. А потом Лестер радостно объявил, что нам следует начать с осмотра «приемной», и ощущение испарилось.
– Этот архитектурный стиль называется истлейк и возрождение готики, – пояснил нам Лестер.
Далее он рассказал, как это место стало в двадцатых пристанищем для коммивояжеров и вдов военных. В сороковых годах «возрождение готики» превратили фактически в многоквартирный дом, насчитывавший двадцать четыре тесные квартирки, дешевое жилье военного времени. В шестидесятых дом стал студенческим общежитием, а во время бума недвижимости, в начале восьмидесятых, здание снова перевоплотилось, на этот раз в нынешний кооператив на шесть «роскошных» квартир. Лично мне показалось, что слово «роскошный» относится к люстре из дешевого стекла в холле. Квартиру честнее было бы описать словом «старомодная», поскольку она олицетворяла собой нелепую смесь своих прежних воплощений. Кухня с красной плиткой и шкафами из ламината утратила все следы былого викторианского стиля, а прочие комнаты все еще были щедро украшены бесполезными резными перемычками и гипсовыми бордюрами по краю потолков. Трубы радиатора отключены от батарей. Кирпичные камины замурованы. Каркасные двери приспособлены к новым шкафам.
Благодаря красноречию Лестера бесполезные викторианские пространства обрели новые важные цели. Бывшая лестничная площадка, освещенная люстрой из янтарного стекла, превратилась в «музыкальную гостиную», хотя мне казалось, что она годится лишь для струнного квартета карликов. Комнатенка, некогда бывшая каморкой прачки, теперь, по предложению Лестера, перевоплотилась в «детскую библиотеку», хотя никакой «взрослой библиотеки» в наличии не было. А половина некогда просторной гардеробной со встроенным кедровым шкафом – другая половина отошла соседней квартире – именовалась «скрипторий».
Мы терпеливо слушали Лестера, слова выскакивали из его рта и скользили в никуда, как собаки в мультике на только что натертом линолеуме. Должно быть, он заметил, что наш интерес потихоньку угасает, перестал заливаться соловьем, сменил тактику и теперь разглагольствовал о «немногословной классике с налетом старины». Мы пробежались по оставшимся комнатам, по лабиринту закутков, которым Лестер дал высокопарные названия: детская, столовая для завтрака, уборная, причем уборная была скорее шкафом, в который можно было поставить один только унитаз, да и то коленки будут упираться в дверь. В современной квартире на такой площади в лучшем случае разместили бы четыре комнаты среднего размера.
Осталось осмотреть всего одну комнату на верхнем этаже. Лестер предложил нам подняться по узкой лестнице на бывший чердак, ныне «большой будуар». Там мы уронили наши циничные челюсти и медленно озирались, как внезапно уверовавшие люди. Перед нами простирался огромный зал с потолком, который плавно переходил в стены. По площади зал равнялся всем девяти комнатам внизу, вместе взятым, но в отличие от затхлого сумрака этажом ниже чердак был светлым и просторным, выкрашенным в чистый белый цвет. Из восьми мансардных окон в наклонном потолке можно было смотреть прямо в затянутое облаками небо. Под ногами блестели широкие дощатые полы, сверкающие, будто лед на катке. Саймон снова сжал мою руку, а я в ответ сжала его.
У этой комнаты было будущее. Вместе с Саймоном, подумала я, мы могли бы придумать, чем заполнить пустоту.
В тот день, когда мы переехали, я начала обдирать слои со стен бывшей детской, которая должна была стать моим «святилищем». Лестер сказал, изначально стены в комнате были из красного дерева, и мне не терпелось открыть для себя это архитектурное великолепие. Вдыхая головокружительные пары растворителя, я воображала себя археологом, который вскрывает пласты прошлых эпох, историю которых можно было реконструировать по настенным покрытиям.
Сначала я отколупала латексное покрытие эпохи «яппи» цвета шардоне, испещренное пунктиром, отчего оно напоминало стены флорентийского монастыря. Затем последовали слои из предыдущих десятилетий: зеленые восьмидесятые, психоделические оранжевые семидесятые, черный хиппи из шестидесятых, младенческие пастельные тона пятидесятых. Под всем этим обнаружились слои обоев с золотистыми бабочками, амурами, несущими корзинки с первоцветами, и прочими узорами из флоры и фауны былых времен, представители которых бессонными ночами смотрели на эти стены, успокаивая младенцев с коликами, ребенка, мечущегося в лихорадке, или туберкулезную тетю.
Неделю спустя мои ободранные пальцы коснулись слоя штукатурки, а затем добрались до дерева, но отнюдь не красного, как обещал Лестер. Это оказалась дешевая ель. В тех местах, где дерево не обуглилось, оно почернело от плесени, вероятно оттого, что его излишне усердно поливали из пожарного шланга на рубеже веков. Я не склонна к насилию, но на этот раз с размаху засандалила ногой по стене, так сильно, что одна из досок прогнулась, а под ней оказался спутанный клубок жестких седых волос. Я издала ужасный вопль, какой обычно издают герои фильма ужасов, и Саймон ворвался в комнату, доблестно размахивая мастерком, как будто это могло спасти нас от жестокого убийцы. Я обвиняющим жестом указала на остатки того, что сочла нераскрытым преступлением вековой давности.
Через час мы с Саймоном оторвали почти всю поврежденную и гниющую древесину. На полу валялись пучки волос, напоминающие гигантские крысиные гнезда. Только когда мы вызвали подрядчика для установки гипсокартона, выяснилось, что это конский волос, своеобразный викторианский утеплитель. Подрядчик также сказал, что конский волос обеспечивает эффективную звукоизоляцию. Как мы узнали, зажиточные викторианцы строили свои дома так, чтобы не приходилось слушать ничего столь непристойного, типа воплей сексуального экстаза или трубного урчания из-за несварения желудка из соседних комнат.
Я упоминаю об этом, потому что мы с Саймоном не стали совать обратно конский волос, и сначала я считала, что именно из-за этого в первый месяц мы слышали всякие странные звуки. Пространство между нашей стеной и соседней квартирой превратилось в полую шахту шириной около фута. И эта шахта, как мне казалось, служила звукоотражателем, который аккумулировал шумы со всего здания, а затем преобразовывал их в удары, шипение и то, что иногда зв