Мы посмотрели ему в лицо. За всю свою жизнь я никогда не видела столь умного человека, который так сильно заслуживал бы найти свое место в этом мире. У нас не было для него ответов. А какая моя страна? А народ? А семья? На первые два вопроса я сразу знала ответы. Моя страна – Китай, и ей я принадлежала. Я принадлежала к хакка. Но что касалось последнего вопроса, то тут мы с Ибанем были похожи: я не принадлежала никому, только самой себе. Посмотри на меня, Либби-а. Теперь я принадлежу множеству людей. У меня есть семья, у меня есть ты… Лао Лу говорит: хватит уже болтать! Кушай, кушай, а то остынет…
2Смена фамилии
Как выяснилось, Гуань была права насчет звуков в доме. Причиной был «кто-то» в стенах и под полом, полный гнева и энергии.
Оказалось, что нашего соседа снизу, Пола Доусона, арестовали за хулиганские телефонные звонки тысячам женщин в Области залива. Сначала я посочувствовала: бедняга слеп, ему одиноко и не хватает общения. Но затем я узнала, что́ он нес по телефону. Типа он член секты, которая похищает «достойных осуждения» женщин и превращает их в «жертвенных деревенских кукол», в которые члены культа входят во время обряда связывания, а затем их заживо сожрут изнутри пчелы. Тем, кто смеялся над телефонными угрозами, Пол предлагал: «Хочешь послушать голос женщины, которая тоже думала, что это шутка?»
Он включал запись истошного женского крика. Когда полиция обыскала квартиру Доусона, то обнаружила странный набор оборудования: магнитофоны, подключенные к его телефону; программы повторного набора номера; преобразователи голоса; кассеты со звуковыми эффектами и многое другое. Телефонными звонками Доусон не ограничился. Видимо, он решил, что прежние хозяева нашей квартиры тоже были слишком шумными и без должного пиетета относились к его утренним медитациям дзен. Когда они временно съехали во время ремонта, он проделал дыры в потолке и установил динамики и подслушивающие устройства под полом, что позволило следить за действиями соседей на третьем этаже и пугать их всякими страшными звуками.
Мое сочувствие тут же превратилось в гнев. Я надеялась, что Доусон заживо сгниет в тюрьме. Я чуть было не рехнулась из-за мыслей про призраков, особенно об одном конкретном призраке, хотя признала бы это в последнюю очередь. Но я с облегчением узнала, что являлось источником звука. Из-за жизни в одиночестве я постоянно воображала себе всякие опасности. А с Саймоном мы видимся только ради дела. Как только мы станем финансово независимыми, мы разведемся заодно и с нашими клиентами. На самом деле он придет чуть позже, принесет копию для брошюры дерматолога.
Гуань заявляется без приглашения, когда я разговариваю по телефону с типографией. Я впускаю ее и возвращаюсь в свой кабинет. Она принесла домашние вонтоны[46], которые сует в морозилку, громко комментируя нехватку продуктов в холодильнике и шкафах.
– Горчица и соленые огурцы? Нет ни мяса, ни хлеба? Как можно так жить? А еще пиво? Почему пиво есть, а молока нет?
Через несколько минут сестра входит в мой кабинет с широкой улыбкой. В ее руках письмо, которое я оставила на кухонном столе. Журнал «Невиданные дали» принял наше с Саймоном предложение сделать фоторепортаж о деревенской кухне Китая. Накануне, когда письмо пришло, возникло такое ощущение, будто я выиграла в лотерею только для того, чтобы вспомнить, что выкинула билет. Боги случайности и невезения сыграли со мной злую шутку. Бо́льшую часть дня и ночи я обдумывала этот поворот событий, мысленно проигрывая различные сценарии разговора с Саймоном.
Я представила, как он пробегает глазами письмо и восклицает: «Господи! Невероятно! Когда мы едем?» А я бы в ответ отчеканила: «А мы не едем. Я отказалась». Никакого намека на сожаление. Он бы спросил: «В смысле отказалась?» Я бы ухмыльнулась: «Как ты мог подумать, что мы поедем вместе?» А может быть – и от этой мысли у меня действительно закипела кровь, – может быть, он скажет, что поедет сам, но возьмет с собой другого фотографа. Тогда я отвечу: «Никуда ты не едешь, потому что еду я и беру с собой другого писателя, получше!»
А затем все это перерастало в перебранку со взаимными оскорблениями по поводу морали, деловой этики и наличия таланта, вариации которой не давали мне спать бо́льшую часть ночи.
– Ох! – Гуань размахивает письмом, лучась от восторга. – Вы и Саймон едете в Китай! Хочешь, я поеду с вами, буду вашим экскурсоводом, перевожу и помогаю торговаться? Разумеется, я все сама оплачу. Я так давно хотела поехать и повидать тетю и свою деревню…
– Я не еду, – перебиваю я ее.
– Не едешь? Почему?
– Ты в курсе.
– Я в курсе?
Я поворачиваюсь и смотрю на нее в упор.
– Мы с Саймоном разводимся. Помнишь?
Гуань размышляет над моими словами пару секунд, а потом отвечает:
– Можно поехать как друзья! Почему не как друзья?
– Проехали, Гуань, тема закрыта. Прошу тебя.
Она смотрит на меня с трагическим выражением лица, а потом выходит из кабинета, приговаривая:
– Как очень грустно! Как два голодных человека в споре выкидывают рис. Зачем такое делать?!
Когда позднее я показала письмо Саймону, он был поражен до глубины души. Что это? Слезы?! За все годы нашего знакомства я ни разу не видела, чтобы он плакал, ни во время грустных фильмов, ни даже когда он рассказал мне о смерти Эльзы.
Он вытирает влагу со своих щек. Я притворяюсь, что ничего не заметила.
– Хорошо. Случилось то, чего мы так хотели, но, увы, нам это уже не нужно.
Мы молчим, словно бы желаем почтить наш брак минутой молчания. Потом я собираюсь с силами, делаю глубокий вдох и говорю:
– Знаешь, как бы ни было больно, но мне кажется, разрыв пошел нам на пользу. Каждый из нас взглянул критически на свою жизнь, понимая, что у нас разные цели. – Мой тон был весьма прагматичен, без особых призывов к примирению.
Саймон кивает и тихо отвечает:
– Да, я согласен.
Мне хочется заорать: в смысле ты согласен?! Все последние годы мы не могли достичь согласия ни по какому поводу, а теперь он, видите ли, «согласен»!
Но я ничего не говорю и даже мысленно хвалю себя за то, что сумела сдержать нехорошие эмоции, не показать, как сильно мне больно. Через секунду меня охватывает грусть. Умение сдерживать чувства – не великая победа, а жалкое доказательство потерянной любви. Каждое слово, каждый жест теперь наполнен двусмысленностью, ничего нельзя принимать за чистую монету. Мы разговариваем друг с другом на безопасном расстоянии, делая вид, что не было всех этих лет, когда мы терли друг другу спину мочалкой и могли в присутствии друг друга сходить в туалет по-маленькому. Мы не произносим всякие дурацкие словечки, понятные только нам, и не используем жесты, которые были нашим интимным языком, доказательством того, что мы принадлежим друг другу.
Саймон смотрит на часы:
– Мне пора. У меня встреча в семь.
Он встречается с какой-то другой женщиной? Уже?
Я слышу свой голос:
– Да, мне тоже нужно собираться на свидание.
В его глазах на миг вспыхивает огонек, я краснею оттого, что он понимает, что я жалкая лгунья. У входной двери Саймон смотрит на потолок.
– Как я вижу, ты избавилась от этой дебильной люстры. – Он всматривается в квартиру за моей спиной. – Да и дом выглядит иначе. Как-то приятнее, что ли, и тише.
– Кстати, о тишине…
Я рассказываю ему про Пола Доусона, нашего доморощенного террориста. Саймон – единственный, кто по достоинству оценит масштаб случившегося.
– Доусон?! – Саймон недоверчиво трясет головой. – Вот козел! Но зачем ему такое делать?
– Одиночество, – говорю я. – Гнев. Месть.
Я слышу иронию в этих словах, словно бы я кочергой выгребла пепел из собственного сердца.
После ухода Саймона квартира кажется чертовски тихой. Я ложусь на пол в спальне и смотрю в ночное небо через мансардное окно. Я думаю о нашем браке. Ткань, из которой были сотканы наши совместные семнадцать лет, так легко разорвалась. Наша любовь была заурядной, как придверные коврики в районе, где мы росли. Мы по глупости решили, что мы какие-то особенные просто потому, что наши тела когда-то двигались в едином ритме, сердца бились в унисон, а мысли текли в одном направлении. Кого я пытаюсь обмануть, говоря, что развод пошел нам на пользу?! Я свободна, не принадлежу ничему и никому.
А потом я думаю о Гуань, о том, как глупа ее любовь ко мне. Я никогда не лезу из кожи вон, чтобы сделать что-нибудь для нее, если только она не начинает на меня эмоционально давить и я не испытываю острое чувство вины. Я никогда не звоню без повода, чтобы сказать: «Гуань, пошли в кино или поужинаем вдвоем?» Я никогда не получаю удовольствия оттого, что ей приятно общаться со мной. И все же она всегда намекает, что готова мчаться со мной хоть в Диснейленд, хоть в Китай. Я отмахиваюсь от ее предложений, словно это надоедливые мухи, бурчу, что ненавижу азартные игры и Южная Калифорния определенно не входит в список мест, которые я хочу посетить в ближайшем будущем. Я игнорирую тот факт, что Гуань просто хочет проводить со мной больше времени, что я ее самая большая радость.
Господи, ей так же больно, как мне сейчас? Я ничем не лучше нашей мамаши – топчу чужую любовь. Я не могу поверить, что не замечала собственной жестокости. Я решаю позвонить Гуань и пригласить ее провести со мной день, а то и выходные. Озеро Тахо – будет мило. Она с ума сойдет от радости. Не терпится услышать, что она скажет. Она не поверит своим ушам. Но когда Гуань поднимает трубку, она не дает мне объяснить цель моего звонка.
– Либби-а, я сегодня говорила со своим другом Лао Лу. Он тоже считает, что ты должна поехать в Китай, вернее, мы втроем – ты, Саймон и я вместе. Это год Собаки, следующий год Свиньи, слишком поздно. Почему ты не можешь поехать? Это твоя судьба! – тараторит Гуань, противопоставляя непоколебимую логику моему молчанию. – Ты наполовину китайка, должна поехать в Китай. Что думаешь? Если не поедем, то никогда не будет другого шанса! Некоторые ошибки не изменить, и эта как раз такая. Что делать будешь? Что думаешь, Либби-а?