Она уставилась на меня. Вышвырнут вон? Похоже, такая мысль не приходила ей в голову.
– Дайте-ка подумать… – Через пару минут я заявила твердым голосом: – Мисс Баннер, я решила быть вашей верной подругой.
Ее глаза казались двумя темными колодцами, в которых плескалось замешательство.
– Сядьте спиной к этому дереву, – скомандовала я.
Она не двигалась. Поэтому я схватила ее за руку, потащила к дереву и толкнула.
– Давайте, мисс Баннер, я пытаюсь вам помочь. – Я зажала подол воскресного платья между зубами и оторвала.
– Ты что творишь?! – воскликнула она.
– Какая разница? Вы скоро все равно умрете. – Я разорвала подол на три полосы.
Одной связала ей руки за чахлым деревцем. К этому времени она дрожала всем телом.
– Мисс Му, позволь, я все объясню… – начала было она, но я сунула ей кляп в горло.
– Теперь, даже если вы закричите, вас все равно никто не услышит.
Она в ответ что-то промычала. Я завязала ей глаза.
– Теперь вы не увидите, какую ужасную вещь я собираюсь сделать.
Мисс Баннер задрыгала ногами, но я предупредила ее:
– Ах, мисс Баннер, если будете так дергаться, то я промажу и попаду в глаз или в нос, тогда придется сделать это снова…
Она сдавленно кричала, мотала головой и ерзала.
– Готовы, мисс Баннер?
Она снова мычала, качала головой, дергалась всем телом так сильно, что с деревца начали опадать листья, словно наступила осень.
– Прощайте! – Я легонько приложила ей кулаком по затылку, и она, как я и думала, тут же потеряла сознание.
То, что я сделала, было подло, но не ужасно. Дальше я врала, но из добрых побуждений. Я подошла к кусту, сломала шип и, уколов палец, капнула кровью на перед ее платья, вдоль бровей и носа. А потом рванула за Почитателями Иисуса. О, как они хвалили и утешали ее. Мужественная мисс Баннер! Ведь она пыталась помешать генералу украсть мула. Бедная мисс Баннер! Избита и оставлена умирать. Доктор Хватит извинился, что у него нет снадобий от синяков на ее лице. Мисс Мышка посетовала и сказала, что мисс Баннер лишилась музыкальной шкатулки. Миссис Аминь приготовила ей специальный суп для восстановления сил.
Когда мы остались одни в ее спальне, мисс Баннер сказала:
– Спасибо, мисс Му. Я не заслуживаю такой верной подруги.
Эти слова я хорошо помню, поскольку я гордилась. Еще она добавила, что отныне будет всегда мне верить.
И тут в комнату без стука ворвался Ибань. Он швырнул кожаный саквояж на пол. Мисс Баннер ахнула. Там лежали вещи для побега. Теперь ее секрет раскрыт. Вся моя подлость и доброта были напрасны.
– Я нашел его в павильоне, – сказал он. – Полагаю, он принадлежит вам. В нем ваша шляпа, а также несколько перчаток, ожерелье и женская расческа.
Ибань и мисс Баннер долго смотрели друг на друга. Наконец он произнес:
– К счастью для вас, генерал забыл взять его с собой.
Так он дал понять, что тоже будет хранить ее позорную тайну.
Всю ту неделю за работой я не переставала спрашивать себя: почему Ибань спас мисс Баннер от бесчестья? Она никогда не была его подругой, только моей. Я вспомнила тот случай, когда вытащила мисс Баннер из реки. Когда вы спасаете жизнь человека, этот человек становится частью вас. Почему так? А потом я вспомнила, что у нас с Ибанем одинаковое одинокое сердце. Мы оба хотели, чтобы кто-то принадлежал нам.
Вскоре Ибань и мисс Баннер стали проводить вместе долгие часы. В основном они говорили по-английски, так что мне пришлось спросить мисс Баннер, о чем шла речь. О, сказала она мне, ничего важного, просто всякие пустяки: их жизнь в Америке, их жизнь в Китае, что отличалось, где было лучше.
Я ревновала, памятуя, что мы с ней никогда не говорили об этих «не очень важных» вещах.
– И где же лучше? – спросила я.
Она нахмурилась и задумалась. Я догадалась, что она пыталась решить, какую из многих примет китайской жизни, которые она любила, следует упомянуть в первую очередь.
– Китайцы более вежливы, – сказала она, а потом еще немного подумала. – Не такие жадные.
Я ждала продолжения, не сомневаясь, что она сейчас скажет, что Китай красивее, наше мышление более правильное, а народ более утонченный. Но она не сказала ничего из этого.
– А что в Америке лучше?
– Комфорт и чистота, магазины и школы, тротуары и дороги, дома и кровати, конфеты и пирожные, игры и игрушки, чаепития и дни рождения, большие громкие парады, прекрасные пикники на траве, гребля на лодке, цветы на шляпках, красивые платья, книги и письма друзьям…
Она продолжала и продолжала, пока мне не начало казаться, будто я уменьшилась в размерах, став грязной, уродливой, немой и нищей. Меня часто не устраивало мое положение. Но сейчас впервые мне не понравилась я сама. Меня тошнило от зависти – не к американским вещам, которые она упомянула, а к тому, что она могла поведать Ибаню, чего ей не хватало, и он разделял ее желания. Ибань принадлежал ей так, как я не буду никогда.
– Мисс Баннер, у вас чувства к Ибаню Джонсону? – спросила я.
– Чувства? Наверное. Но как к другу, хотя он мне и не такой хороший друг, как ты. Ох! Но не такие чувства, как между мужчиной и женщиной. Нет-нет-нет! В конце концов, он ведь китаец, ну, не совсем китаец, наполовину, но женщинам нельзя… я хочу сказать, что такая романтическая дружба непозволительна!
Я улыбнулась, отогнав все свои тревоги. А потом она вдруг без причины начала критиковать Ибаня Джонсона.
– Должна признаться, он слишком серьезен! Никакого чувства юмора! Очень мрачно смотрит в будущее. Китай в опасности, говорит он, даже в Чанмяне будет опасно. Когда я пытаюсь его развеселить, чуток поддразнить, он даже не улыбается.
Остаток дня она полоскала его так и сяк, упоминая все крошечные недостатки и то, как она бы их исправила. Мисс Баннер так усиленно жаловалась на Ибаня, что я поняла: он нравится ей куда сильнее, чем она говорит. И не как друг.
На следующей неделе я наблюдала, как они сидят рядышком во дворе. Ибань учился смеяться. Я слышала взволнованные голоса флирта между парнем и девушкой. Я поняла, что в сердце мисс Баннер растет чувство, поскольку пришлось задать очень много вопросов, чтобы выяснить, что же это за чувство. Я скажу тебе кое-что, Либби-а. Между мисс Баннер и Ибанем зародилась любовь, такая огромная и незыблемая, как небо. Она сама мне призналась в этом. Она сказала: «Я знала много разновидностей любви в своей жизни, но такой – никогда. С мамой и братьями была трагическая любовь, когда у тебя свербит от недоумения сердце, ведь ты могла что-то иметь, но не получила этого. С отцом была любовь неопределенная. Я его любила, но не знаю, любил ли он меня. С возлюбленными была любовь эгоистичная. Они давали мне ровно столько, сколько хотели получить взамен. Теперь я довольна, – добавила мисс Баннер. – С Ибанем я чувствую, что люблю и любима. Люблю всем сердцем, свободно, ничего не ожидая взамен, но получая больше, чем достаточно. Я уподобилась падающей звезде, которая наконец нашла свое место рядом с другой звездой в красивом созвездии, где мы вместе будем вечно сиять с небес».
Я радовалась за мисс Баннер и грустила за себя. Она рассказывает о своей величайшей радости, а я не понимаю, что значат эти слова. Может, такая любовь происходила из американского ощущения собственной важности, что в итоге приводило ее к иным выводам, чем меня. А может, такая любовь была сродни болезни. Многие иностранцы чахли от малейшего холода или жары. На ее коже частенько теперь полыхал румянец, глаза расширились и сияли. Она потеряла счет времени и часто удивлялась, что уже так поздно. Она стала неуклюжей и нуждалась в Ибане, чтобы он поддерживал ее во время ходьбы. Даже голос и тот изменился, стал высоким и детским. А по ночам она стонала. Долгие часы я беспокоилась, уж не подхватила ли она малярию, но по утрам все было в порядке. Не смейся, Либби-а. Я прежде не видела, чтобы такой любовью любили в открытую. Пастор и миссис Аминь подобным не занимались. Юноши и девушки в моей деревне тоже ничего такого не делали, по крайней мере не в присутствии посторонних. Это стыдоба – демонстрировать, что возлюбленный тебе дороже, чем все твои родные, живые и мертвые. Я думала, что ее любовь – это одно из американских роскошеств, что-то, чего китайцы себе не могут позволить.
Они с Ибанем говорили по многу часов, склоняясь друг к другу, как цветы, которые тянутся к солнцу. Хотя они говорили на английском, я понимала, что мисс Баннер начинала мысль, а Ибань ее заканчивал. А потом он говорил, глядя на нее не отрываясь, и мыслями улетал куда-то, а мисс Баннер находила слова, которые он потерял. Иногда их голоса становились тихими и мягкими, а потом еще тише и мягче, когда они брались за руки. Жар кожи передавал тепло их сердец. Смотрели на мир во дворе – священный куст, лист на кусте, мотылек на листе, мотылек, которого он клал ей в ладонь. Они удивлялись этому мотыльку, как если бы это было какое-то новое существо, бессмертный мудрец. Я видела, что эта маленькая жизнь, которую бережно хранила мисс Баннер, похожа на любовь, которую она всегда будет защищать, никогда не позволит причинить ей вред.
Наблюдая за всем этим, я узнала, что такое романтика. За мной ведь тоже ухаживали – помнишь Цзэна, одноухого торговца? Он был хорошим человеком, симпатичным даже с одним ухом. Не слишком старым. Но вот в чем вопрос: сколько захватывающей романтики может быть в разговорах о разбитых банках и утиных яйцах? Ну, вот однажды Цзэн пришел ко мне, как обычно, с очередной банкой. Я сказала, что мне банки больше не нужны, потому что яиц больше нет и дать мне ему нечего.
– Все равно забирай, отдашь яйцо на следующей неделе.
– На следующей неделе тоже не будет. Этот фальшивый американский генерал украл деньги Почитателей Иисуса. У нас еды хватит впритык до прихода следующей лодки из Кантона с западными деньгами.
На следующей неделе Цзэн вернулся и принес мне ту же банку, но на этот раз полную риса. Она была тяжелой от его чувств. Чем была его любовь? Банкой риса, за которую не нужно было расплачиваться яйцом? Я взяла банку, но не стала говорить: ох, ты такой классный, когда-нибудь я с тобой расплачусь. Я поступила… как бы ты сказала?.. дипломатично. Я крикнула ему вслед: «Цзэн-а, почему у тебя вечно такая грязная одежда? Посмотри на эти вытертые пятна на локтях. Завтра приноси мне свою одежду, и я тебе постираю. Если ты собираешься за мной приударить, то