Большая Ма по-прежнему била меня, только теперь я была упитанной и ее тумаки не причиняли мне такой боли, как раньше.
Посмотри на эти пальцы и руки. Иногда даже мне кажется, что они всегда были моими. Не приснилось ли мне, что у меня раньше было другое тело, не перепутала ли я этот сон с реальностью?
Но потом я вспоминала другой сон. В этом сне я попала в иньский мир. Видела много-много всего. Стаи птиц, одни прилетают, другие улетают. Пампушка парит со своими мамой и папой. Все лягушки, которых я когда-либо съела, снова обросли шкуркой. Я поняла, что умерла, и мне не терпелось увидеть свою маму. Но, не успев найти ее, я увидела, что кто-то бежит ко мне. Это была Пампушка, и на ее лице застыли гнев и тревога.
– Ты должна вернуться! – закричала она. – Я появлюсь на свет через семь лет. Все уже предначертано.
Она трясла меня, трясла, пока я не вспомнила. Я полетела обратно в мир смертных. Я пыталась вернуться в свое тело, протиснуться туда, но оно все было искорежено, мое бедное тощее тельце. Дождь прекратился. Вышло солнце. Ду Юнь и Большая Ма сняли крышки с гробов. Скорее, скорее, что мне делать?
Так скажи мне, Либби-а, я поступила неправильно? У меня не было выбора. Как иначе я сдержала бы обещание, данное тебе?
9«Весенняя цыпочка и шесть пленок»
– Теперь помнишь? – спросила Гуань.
Я зачарованно гляжу на ее пухлые щеки и изгиб маленького рта. Такое впечатление, будто я смотрю на голограмму: где-то под блестящей поверхностью трехмерного изображения спрятана утонувшая девочка.
– Нет, – говорю я.
Может, Гуань – вернее, эта женщина, которая выдает себя за мою сестру, – была просто психически неуравновешенной особой, которая уверовала, что она Гуань?! А настоящая Гуань утонула в детстве? Это объясняло бы несоответствие между тощенькой девчушкой на фото, которую показал нам отец, и упитанной девицей, которую мы встретили в аэропорту, а заодно и то, что Гуань ни капли не похожа на нас с братьями.
Моя детская мечта сбылась! Настоящая Гуань умерла, а деревня отправила нам другую девочку, решив, что никто не заметит разницы между призраком и той, кто считает себя призраком. Но Гуань не может перестать быть моей сестрой. Что, если ужасная травма, пережитая в детстве, заставила ее поверить, что она поменялась с кем-то телами? Но даже если генетически мы с ней не родственницы, разве она мне не сестра? Сестра, конечно. Но мне хочется знать, какая часть ее истории правда.
Гуань улыбается, сжимая мне руку. Она указывает на птиц, летающих над головой. Если бы она заявила, что это слоны, тогда, по крайней мере, ее безумие было бы понятным. Кто может сказать мне правду? Ду Лили? Она такая же безумная, как и Гуань. Большая Ма мертва. В деревне не осталось людей такого возраста, кто помнил бы события тех лет, но при этом говорит на чем-то, кроме чанмяньского диалекта. Но если бы они говорили на путунхуа, как я задам вопрос? «Эй, пардон, а моя сестра действительно мне сестра? Она призрак или просто сбрендила?» Но мне некогда решать, как поступить. Мы входим через ворота в дом Большой Ма.
В центральной комнате мы обнаруживаем Саймона и Ду Лили, которые ведут оживленную беседу на универсальном языке жестов. Саймон, изображая, как опускает стекло машины, кричит: «Короче, я высунул голову и сказал: „А ну, шевели булками!“» Он изображает, как нажимает на гудок, а потом как громила из автомата дает очередь по его колесам.
Ду Лили лопочет на чанмяньском что-то, что явно означает: «Это еще ерунда!» Она мастерски изображает пешехода, груженного кучей мешков с покупками, тяжелые, прошу заметить, поскольку оттягивают руки, как тесто для лапши. Внезапно она поднимает взгляд, отпрыгивает назад, едва не приземляясь на пальцы ног Саймона, и выпускает из рук тяжелые пакеты как раз в тот момент, когда воображаемый автомобиль, виляя из стороны сторону, пролетает мимо кончика ее носа и врезается в толпу людей. Хотя не исключено, что она имеет в виду рощу деревьев. В любом случае какие-то фрагменты взлетают в воздух. В заключение этого драматического спектакля Ду Лили подходит к водителю и смачно плюет ему лицо, роль которого в реконструкции играет ведро рядом с ботинком Саймона.
Гуань взрывается криками, я аплодирую. Саймон дуется, как человек, которому досталось второе место на конкурсе талантов. Он обвиняет Ду Лили в преувеличении. Может быть, машина все-таки ехала не быстро, а тащилась, как хромая корова.
– Бу-бу-бу! – кричит Ду Лили, хихикая и топая.
Кстати, может быть, это она витала в облаках и спровоцировала аварию. Бу-бу-бу! Когда она в шутку бьет его по спине, Саймон сдается:
– Ладно, вы выиграли. Китайские водители хуже!
Если бы не разница в возрасте, их можно было бы счесть за новоиспеченных любовников, которые флиртуют друг с другом, подшучивая, провоцируя, находя предлоги, лишь бы прикоснуться друг к другу.
У меня сжимается сердце, хотя это не может быть ревность, потому эти двое уж точно не…
Правдив рассказ Гуань о Ду Лили и ее погибшей приемной дочери или нет, одно можно сказать наверняка: Ду Лили уже слишком старая. Шарады закончились, они с Гуань выходят во двор, обсуждая, что собираются приготовить на ужин. Когда они оказываются вне пределов слышимости, я оттаскиваю Саймона в сторону.
– Как у вас с Ду Лили вообще зашла речь про плохих водителей?
– Я начал рассказывать ей про нашу вчерашнюю поездку с Рокки и про ДТП.
Логично.
Затем я пересказываю историю, которую поведала мне Гуань.
– Что думаешь?
– Ну, во-первых, Ду Лили не кажется мне сумасшедшей, да и Гуань тоже. Во-вторых, ты такие истории слушаешь с самого детства.
– Но сейчас другое дело! Разве ты не понимаешь? Может, Гуань мне вовсе и не сестра.
Он хмурится:
– Как она может не быть твоей сестрой? Даже если не по крови, но все равно сестра.
– Да, но это значит, что была еще одна девочка, моя настоящая сестра.
– Даже если и так, что ты намерена делать? Отречешься от Гуань?
– Разумеется, нет! Просто… просто я хочу знать точно, что тогда произошло.
– А зачем? Какая разница? – Саймон пожимает плечами. – Я знаю точно, что говорят мои глаза. Лично мне Ду Лили кажется премилой старушкой. Ну а Гуань – это Гуань. Деревня просто прелесть. Я рад, что мы здесь.
– И что про Ду Лили? Ты веришь, что ей пятьдесят? Или ты веришь Гуань, которая говорит, что Ду Лили…
Саймон перебивает:
– Может, Ду Лили просто не поняла, что она говорит. Ты ж сама говорила, что китайский у тебя хромает на обе ноги.
Я злюсь.
– Нет, я говорила, что мой китайский не так хорош, как у Гуань.
– Может, Ду Лили сказала про себя что-то типа «я еще юна, как весенняя цыпочка» или что-то в этом роде. – В его голосе звучит мужская разумная уверенность. – А ты поняла ее буквально: типа она цыпленок.
– Ду Лили не говорила, что она цыпленок. – У меня стучит в висках.
– Видишь, ты воспринимаешь даже меня слишком буквально. Я всего лишь привел пример…
Я растеряна.
– Почему ты всегда должен доказывать, что прав?
– Эй, ты чего? Я думал, мы просто разговариваем. Я не пытаюсь…
И тут мы слышим, как Гуань кричит со двора:
– Либби-а! Саймон! Скорее сюда! Мы начинаем готовить. Хотите сфотографировать, а?
Все еще раздраженная, я бегу в комнату Большой Ма, чтобы забрать свой фотоаппарат, и вижу брачное ложе. Даже не думай об этом, говорю я себе. Я смотрю в окно, потом на часы: почти сумерки, золотые полчаса, когда освещение самое приятное. Если где-то и можно отдаться со всей страстью работе, так это в Китае, где я не в состоянии ничего контролировать, где все непредсказуемо, совершенно безумно. Я беру «лейку», затем запихиваю в карман куртки десять катушек высокочувствительной пленки. Во дворе достаю пронумерованную пленку и вставляю в фотоаппарат. После сильного дождя небо высохло, растекшись в нежной гуашевой синеве, кляксы пуховых облаков плывут за пиками. Я вдыхаю полной грудью и чувствую запах печей в пятидесяти трех домах Чанмяня. А поверх этого букета веет навозом…
Я рассматриваю двор. Кирпичные стены – отличный фон. Мне нравится оранжевый оттенок, шероховатая текстура. Посреди двора растет какое-то чахленькое деревце, ему в кадре делать нечего. Свинарник можно использовать для переднего плана – он красиво расположен на правой стороне двора под навесом из соломенных веток. Простое строение в деревенском стиле, как ясли в детской рождественской пьесе. Но вместо Иисуса, Марии и Иосифа там три свиньи, копающиеся в навозе, и полдюжины цыплят, у одного нет лапки, у второго отсутствует часть клюва.
Я пританцовываю вокруг объекта съемки, то приближаясь, то удаляясь. Краем глаза замечаю помойное ведро, полное сероватой рисовой каши и мух, и яму, откуда исходит мерзкое зловоние и в которой копошатся какие-то гадкие твари, похожие на вареный рис. Это опарыши.
Жизнь в Чанмяне теперь кажется пустой. Мне же нужно «предварительно визуализировать» момент и чтобы спонтанность совпала с данностью. Но перед моим мысленным взором – только состоятельные читатели, лениво листающие шикарный журнал о путешествиях с вылизанными пасторальными фотографиями страны третьего мира. Я знаю, что люди хотят увидеть. Вот почему моя работа обычно кажется предварительно отредактированной до безопасной скучности. Дело не в том, что я хочу делать заведомо нелестные фотографии. Какой в этом смысл? Они не будут пользоваться спросом, а даже если бы и пользовались, то жесткий реализм создал бы у читателей превратное впечатление, что Китай – это сплошная антисанитария и нищета. Я ненавижу себя за то, что пропиталась американской культурой настолько, чтобы выносить подобные суждения. Я всегда редактирую реальный мир? Ради кого?
Да ну его, этот журнал! Пусть катится к черту со своими правильными или неправильными впечатлениями. Я проверила свет и установила нужную экспозицию. Постараюсь изо всех сил поймать момент, ощущение от происходящего.