Саймон поднимает руку, останавливая ее.
– Постой, давайте-ка мы разберемся! – Он снова начинает ходить взад-вперед. – Ты утверждаешь, что никто из живых не знает о пещере? Кроме тебя, конечно.
Он ждет, пока Гуань подтвердит свои слова.
– Нет-нет. Местные знают. Просто не знают, где найти.
Саймон медленно обходит нас.
– Никто не знает, где находится пещера. Но они знают о самом факте ее существования?
– Конечно, в Чанмяне сложено много легенд по этому поводу.
– Например? – Саймон жестом приглашает Гуань взять слово.
Она хмурит брови и морщит нос, как будто роется в своем обширном запаснике всевозможных историй о привидениях, каждая из них – тайна, которую мы поклялись никогда не раскрывать.
– Самые известные, – говорит она после паузы, – всегда касаются иностранцев. Когда они умирают, всегда столько проблем!
Саймон сочувственно кивает.
– Ладно, – продолжает Гуань, – вот вам одна. Это случилось, может быть, сто лет назад. Сама я не видела, только слышала от местных. Четыре миссионера прибыли из Англии и приехали сюда в маленьких фургонах с большим зонтиком наверху. Этих толстяков тянули лишь два мула. А день был жаркий. Из повозки выскочили две миссионерки, одна молодая и нервная, вторая старая и строгая, а еще два мужика, один с бородой, а второй ну такой жирный, что местные глазам поверить не могли. Эти иностранцы были в китайской одежде, но все равно выглядели странно. Толстяк немного говорил по-китайски, но очень неразборчиво. Он спросил что-то типа: «Можно ли устроить тут пикник?» Все сказали хором: «Добро пожаловать!» И эти иностранцы ели, ели, ели, ели… Слишком много еды!
Тут я перебиваю Гуань:
– Ты говоришь о пасторе Амине?
– Нет-нет. Совершенно другие люди. Я уже упоминала, что не видела, только слышала. Короче, когда они поели, толстяк спрашивает: «Эй, мы слышали, что там пещера, древний город внутри. Вы покажете нам?» Все стали оправдываться: «О, слишком далеко. Все мы слишком заняты. Нечего там смотреть!» Тогда старая миссионерка вытащила карандаши: «Отвезите нас в пещеру, и это ваше!» В те дни, давным-давно, наш народ еще не видел карандашей, кисти – да, но не карандаши. Наверняка китайцы изобрели карандаши, мы столько всего изобрели – порох, но не для убийства, а еще лапшу. Итальянцы всегда говорят, что это они изобрели лапшу, но это неправда, они слизали с китайцев еще во времена Марко Поло. Кроме того, китайцы изобрели число ноль. До этого люди не знали, что есть такое понятие, как «ничего». Теперь у всех появился ноль! – Гуань смеется собственной шутке. – О чем я там говорила?
– О миссионерке с карандашами.
– Ах да. В нашей нищей деревне никто не видел карандашей. Миссионерка показала, как писать карандашами, и не нужно смешивать чернила. Один молодой человек по фамилии Хун всегда мечтал быть лучше других, и он взял этот карандаш. Сегодня в его доме на алтаре все еще лежит тот самый карандаш, который стоил ему жизни. – Гуань скрещивает руки, всем своим видом показывая, что жадность к карандашам заслуживает смерти.
Саймон берет веточку.
– Подожди минутку. Ты что-то упустила. Что случилось с миссионерами-то?
– Они так и не вернулись.
– Может, уехали к себе?
– Этот молодой человек тоже не вернулся.
– Может быть, он стал христианином и присоединился к миссионерам.
Гуань с сомнением смотрит на меня.
– А зачем такое делать? И почему миссионеры оставили свои тележки и своих мулов? Зачем церковь прислала потом иностранных солдат всех сортов, чтоб их поискать? Это ж столько хлопот, постучать в одну дверь, в другую… «Говори, а не то сожжем тебя дотла». Довольно скоро всем пришла в голову одна и та же мысль, они сказали: «Ой, беда-беда, это бандиты виноваты!» Теперь все знают эту историю. Если кто-то ведет себя так, будто он лучше вас, вы говорите: «Ха! Это еще что, может, потом превратишься в того парня с карандашами!» – Гуань выпрямляется и наклоняет голову в сторону гор, прислушиваясь. – Слышите?
– Что? – хором спрашиваем мы с Саймоном.
– Пение. Это поют обитатели мира инь!
Мы замолкаем. Через несколько минут я слышу легкий свист.
– Мне кажется, это ветер.
– Да, бо́льшая часть людей слышит просто ветер – у-у-у-у-у! – так он дует через пещеру. Когда о чем-то сильно сожалеешь, то слышишь, как люди инь тебя зовут: «Иди к нам, иди к нам!» Тебе еще грустнее, а они поют все громче: «Скорее, скорее!» Ты заглядываешь внутрь, а они такие счастливые. Если ты займешь чье-то место, они смогут наконец покинуть пещеру и улететь в мир инь, где обретут покой.
– Похоже на игру в салочки, – говорит Саймон.
Я изображаю смех, но на самом деле я обеспокоена. Почему у Гуань так много историй про то, как кто-то меняется местами с мертвыми?
Гуань обращается ко мне:
– Знаете, почему наша деревня называется Чанмянь? «Чан» значит «петь», а «мянь» значит «шелк», что-то мягкое и тянущееся, как нить. Мягкая песня, которая никогда не кончается. А если изменить тон первого слога на восходящий, то получится слово «длинный», а второй слог на диалекте означает «сон». Долгий сон. Теперь понимаешь?
– То есть песни, которые тебя усыпляют, – говорит Саймон.
– Нет-нет-нет-нет. Долгий сон – это другое название для смерти. Вот почему всегда говорят, что в пещеры Чанмяня не надо ходить, это врата в мир инь.
У меня тикает в голове.
– И ты в это веришь?
– В смысле «веришь»? Я уже была там. Я знаю. Там очень много людей инь застряло, они давно ждут.
– А почему тогда ты смогла вернуться? – Я беру свои слова назад прежде, чем Гуань успевает ответить. – Знаю, знаю, ты можешь не отвечать.
Я не хочу, чтобы Гуань пересказывала всю историю про Пампушку или про Цзэна. Уже поздно. Меня клонит в сон, но я не хочу лежать рядом с человеком, который считает, что вселился в тело мертвой девочки.
Саймон присаживается рядом.
– Мне кажется, нам стоит пойти посмотреть на эти пещеры, – произносит он.
– Ты шутишь!
– А почему бы и нет?
– Ты совсем того? Там же люди погибают!
– Ты что, веришь в эти россказни про призраков?
– Разумеется, нет! Но там наверняка что-то опасное. Ядовитые испарения, обрушения и еще бог знает что.
– Еще утонуть можно, – вставляет Гуань. – Много грустных людей там утопились, прыгнули на дно, вниз-вниз-вниз!
– Ты слышишь, Саймон? Можно утонуть!
– Оливия, разве ты не понимаешь? Это может быть невероятной находкой. Доисторическая пещера. Дома каменного века. Керамика…
– Да, и еще кости, – поддакивает Гуань с любезным видом.
– И кости! – повторяет Саймон. – Какие кости?
– В основном кости чужеземцев. Они сбиваются с пути, а потом теряют рассудок. Но не хотят умирать. Так лежат на берегу озера долго, пока тело не превращается в камень.
Саймон поднимается и поворачивается лицом к пикам.
Я говорю ему:
– Там люди теряют рассудок. Они превращаются в камень.
Но Саймон больше не слушает. Я понимаю, что он мысленно уже на пути в пещеру, к богатству и славе.
– Можешь себе представить, что скажут редакторы журналов, когда увидят нашу историю? Господи! Начали с куриного супа и закончили крупной археологической находкой! Или, может быть, нам следует позвонить в «Нэшнл джиогрэфик» или что-то в этом роде. А еще, безусловно, нужно прихватить что-то из керамики в качестве доказательства.
– Я не пойду туда, – твердо заявляю я.
– Хорошо. Я пойду один.
Мне хочется крикнуть: «Я запрещаю тебе!» Но как я могу запрещать? У меня больше нет исключительных прав на его тело, разум или душу. Гуань смотрит на меня, и мне хочется накинуться на нее: «Это ты виновата! Ты и твои проклятые истории!» Она бросает на меня этот покровительственный взгляд старшей сестры, который так бесит, гладит меня по руке, пытаясь успокоить. Я отдергиваю руку.
Она поворачивается к Саймону:
– Нет, Саймон, ты не можешь идти один.
Он оборачивается:
– Что ты имеешь в виду?
– Ты не знаешь, где находится пещера.
– Да, но ты мне покажешь. – Он констатирует это как факт.
– Нет-нет, Либби верно говорит, это слишком опасно.
Саймон почесывает шею. Я думаю, он ищет аргументы, чтобы переубедить нас, но вместо этого просто пожимает плечами.
– Ну, может быть. Почему бы нам не пойти тогда спать?
Я лежу на переполненной супружеской постели, окостенев, как Большая Ма в гробу. Я так рьяно избегаю прикосновений к Саймону, что у меня затекли конечности. Мы в одной кровати впервые за почти десять месяцев. На нем гладкое, как шелк, термобелье. Время от времени я чувствую выступы его голеней или его задницу на своем бедре и осторожно отстраняюсь, но натыкаюсь на колени Гуань и растопыренные пальцы ее ног. Такое подозрение, что она подталкивает меня к Саймону. Раздаются странные стоны.
– Что это было? – шепчу я.
– Я ничего не слышал, – отвечает Саймон.
Значит, он тоже еще не спит.
– Это пение из пещеры. – Гуань зевает. – Я же вам говорила.
– Теперь звучит по-другому, как будто кто-то жалуется.
Она перекатывается на бок. Через несколько минут Гуань уже храпит, и дыхание Саймона становится глубоким. И вот я лежу, зажатая между двумя телами, но чертовски одинокая, мне не уснуть, и я пялюсь в темноту, а перед глазами проносятся события прошедших суток: поездка в холодном микроавтобусе, лыжная куртка на Большой Ма. Пампушка и Гуань в гробах. Бедная цыпочка и ее танец смерти. Дохлая мышь в вине, мертвые миссионеры в пещере. И лицо Саймона, его волнение, когда мы вместе смотрели на пики дракона. Так мило. Это то самое чувство, которое у нас раньше было? Может быть, мы могли бы стать друзьями. Но не исключено, что это ничего не значит. Может быть, все дело в «Загулявшей мыши».
Я поворачиваюсь на бок, и Саймон повторяет мое движение. Я лежу, вытянувшись по струнке, как палочка для еды без пары, лишь бы только его не касаться. Однако людские тела костенеют лишь после смерти. Мне очень хочется прижаться к его телу и устроиться поудобнее. Но если я так сделаю, то он возомнит себе невесть что, решит, что я его прощаю или что я в нем нуждаюсь. Саймон причмокивает губами и сопит – он всегда так делает, если проваливается в глубокий сон. Я чувствую волны его теплого дыхания на своей шее.