Я всегда завидовала его умению крепко спать всю ночь, наплевав на сигнализации, землетрясения, не обращая внимания на какое-то странное царапанье под кроватью, как сейчас… Или это больше похоже на звук пилы? Да, это зубья пилы в пасти крысы, которая грызет спинку кровати, точит клыки, прежде чем запрыгнуть на постель.
– Саймон, – шепчу я, – ты слышишь? Саймон!
А потом, как в старые добрые времена, он закидывает мне руку на бедро и утыкается лицом мне в плечо. Я мгновенно напрягаюсь. Он спит? Сделал это инстинктивно? Я тихонько ерзаю в надежде, что он проснется и уберет руку. Саймон тяжело вздыхает. Возможно, он просто испытывает меня.
Я убираю его руку со своего бедра, он шевелится и говорит хриплым голосом:
– М-м, прости…
Затем фыркает и переворачивается на другой бок. Значит, он просто случайно меня обнял во сне и это ничего не значило. Мое горло сжимается, слезы душат.
Я вспоминаю, как он всегда настаивал на том, чтобы после ссор заниматься любовью, словно бы физическая близость могла исправить что-то между нами. Меня тогда возмущало даже предположение, что все хорошо, что хорошо кончается, и все же я лишь слегка сопротивлялась, когда он поднимал мой подбородок. Я сдерживала гнев и дыхание, когда он целовал мои губы, нос, лоб. Чем больше я расстраивалась, тем настойчивее он становился, покрывая поцелуями мою шею, соски, колени. Я уступала – не потому, что растаяла и хотела секса, а потому, что нельзя было оставить нас без этой надежды.
Я откладывала все серьезные разговоры на потом. О том, что он считает избегание нормой, а я вижу в нем опасность. Что мы больше не знаем, как разговаривать друг с другом; что, защищая свою территорию, мы теряем общую почву.
Пока не стало слишком поздно, я хотела сказать, что та любовь, которая подтолкнула нас друг к другу, иссякла и теперь ее нужно восполнить. Временами я боялась, что ее и не было в избытке, хватило бы на несколько лет, но не на всю жизнь. Мы ошибочно приняли легкий перекус за урожай, который снимают из года в год. Мы всего лишь пара людей, изголодавшихся по большой любви, но слишком уставших, чтобы признаться в этом, скованных друг с другом одной цепью, пока не наступит наш час покинуть этот мир, две смутные надежды без мечтаний, просто еще один вариант встречи сперматозоидов и яйцеклеток, мужского и женского начала, которые были здесь и сгинули.
Эти мысли мучили меня, пока Саймон меня раздевал, меня бесило, что для него моя нагота – сигнал к близости. Я позволяла ему ласкать себя где угодно, но он дотрагивался до моего тела, а не до души. А он все пытался уловить мой ритм и твердил, чтобы я расслабилась.
Я расслаблялась и отпускала все плохое. Я отдавалась своему ритму, его ритму, нашему общему ритму, это была любовь по привычке, в основе которой лежали практика и рефлексы. В прошлом после занятий любовью я чувствовала себя лучше, не такой расстроенной. Я пыталась припомнить все свои тревоги – про урожаи и избыток чувств, про бесплодную любовь и безнадежную смерть. Это были уже не чувства, а понятия, глупые, даже смехотворные… Теперь, когда наш брак распался, я знаю, что такое любовь.
Это все выкрутасы нашего мозга. Надпочечники выделяют эндорфины. Они наполняют клетки, которые сигнализируют о беспокойстве и взывают к здравому смыслу, топят их в биохимическом блаженстве. Вы можете знать горькую правду о любви, но она все так же манит, и ей невозможно сопротивляться, как объятиям крепкого сна.
10Туннель
Утром я резко просыпаюсь от ужасных воплей. Такое чувство, будто где-то насилуют или убивают юных девушек, или и то и другое вместе.
Затем раздается крик Ду Лили:
– Ну-ка обождите, жадные вы твари!
Свиньи верещат еще громче, а она воркует:
– Кушайте, кушайте. Кушайте и толстейте.
Я не успеваю расслабиться, поскольку делаю еще одно сенсационное открытие. Ночью мое тело переместилось к ближайшему источнику тепла, и им оказался Саймон. Точнее, моя задница уютно угнездилась в его паху, где зарождается утренняя эрекция, которую мы когда-то ласково называли «встрепенувшимся бойцом». Треть постели, где спала Гуань, пуста, и след на простыне успел остыть. Когда она ушла? О да, я знаю, что задумала сестра. А Саймон? Он правда спит? Или хихикает тайком?
Кошмар в том, что я испытываю возбуждение. Несмотря на все, о чем я размышляла накануне вечером, нижняя половина моего тела пульсирует, ищет тепла и прикосновений, а остальная часть меня жаждет комфорта. Я проклинаю себя. Вот же ты похотливая баба, причем безмозглая!
Я ускользаю от опасности и спрыгиваю с противоположной стороны кровати. Саймон шевелится. Дрожа как осиновый листочек, я в ночной рубашке бросаюсь к изножью кровати, где вчера оставила свои вещи. Температура воздуха от силы градусов восемь. Я роюсь в поисках теплой одежды. Саймон зевает, садится и потягивается, затем отдергивает москитную сетку.
– Я отлично выспался, – многозначительно говорит он. – А ты?
Я вытаскиваю куртку и набрасываю ее на плечи.
– У них тут есть душ или ванная? – У меня зуб на зуб не попадает.
Саймона мои слова забавляют. Он что-то заподозрил?
– Рядом с туалетом есть общественная баня, – сообщает он. – Вчера наткнулся на нее, пока ты снимала. Почти спа. Без разделения по половому признаку. Одно корыто, никакого ожидания. Но что-то мне подсказывает: никто не пользовался им целую вечность. Вода какая-то мутная. Если хочешь теплую ванну, прихвати ведро горячей воды.
Я была готова к плохому, но не к отвратительному.
– Они не меняют воду на протяжении дня?!
– Скорее на протяжении недели. Господи, мы слишком вольно относимся к потреблению воды в Штатах.
– Что ты ржешь?! – возмутилась я.
– Да просто вспомнил, что ты у нас помешана на чистоте.
– Нет!
– Ой ли? Тогда почему ты в отеле первым делом сдергиваешь с кровати покрывало?
– Да потому, что их очень редко меняют.
– И что?
– Не хочется лежать на чьей-то перхоти и пятнах засохших физиологических жидкостей.
– Ага! Что и требовалось доказать. А теперь иди в баню. Рискни!
Я размышляю, что хуже: помыться в воде, которую не меняют, или ходить чушкой следующие две недели.
– Конечно, ты могла бы наполнить таз и помыться прямо здесь. Губкой. А я бы тебе помог.
Я притворяюсь, что не слышу его. Мышцы щек почти парализует от сдерживаемой улыбки. Я вытаскиваю две пары колготок. Тонкие не годятся, и я останавливаю свой выбор на шерстяных. Жаль, что таких у меня всего одна пара. Предложение Саймона заманчивое, ну, та часть про мытье в тазике. А про помощь – раскатал губу! Мое воображение рисует картину: Саймон в образе египетского раба в одной только повязке из скрученной тряпки, с выражением мучительного желания на лице, поливает теплой водой мои грудь, живот, ноги. А я бессердечно командую: горячее! холоднее! быстрее! Словно он водопроводный кран.
– Кстати! – Он прерывает мои фантазии. – Ты снова говорила во сне.
Я стараюсь не встречаться с ним глазами. Некоторые во сне храпят, а я болтаю, причем не просто бормочу что-то нечленораздельное, а выдаю четкие и понятные предложения. Каждую ночь. Громко. Иногда я даже сама себя бужу. Саймону доводилось слышать, как я травлю анекдоты, заказываю себе три десерта, кричу на Гуань, чтоб отогнала от меня своих призраков.
Саймон поднимает бровь:
– Этой ночью ты прямо-таки разошлась.
Черт! Что мне там снилось? Я всегда запоминаю сны. Но почему-то сейчас не помню. Мне снился Саймон? Мы занимались любовью?
– Сны ничего не значат, – бубню я, доставая термобелье и велюровую кофту. – Сны – это ерунда.
– Ты не хочешь узнать, что говорила?
– Не особо.
– О чем-то, чем ты любишь заниматься.
Я кидаю одежду на пол и огрызаюсь:
– Не так уж мне это нравится, как ты думаешь!
Саймон дважды подмигивает и смеется.
– Еще как нравится! Потому что ты мурлыкала: «Ой, Саймон, погоди, я еще не заплатила!» – Он ждет пять секунд, пока я перевариваю услышанное. – Ты шастала по магазинам. Или ты решила, что я про что-то другое?!
– Заткнись! – Мое лицо полыхает. Я снова сую руку в чемодан и вытаскиваю шерстяные носки. – Отвернись! Я хочу переодеться.
– Я видел тебя голой тысячу раз.
– Ну, тысяча первого раза не будет! Отвернись!
Стоя к нему спиной, я сбрасываю куртку и снимаю ночную рубашку, все еще ругая себя за то, как он меня провел. Обманщик! Купилась как последняя идиотка. Я должна была догадаться, что он меня обманывает.
– Не надо втягивать живот. – Он придерживает москитную сетку. – Ты прекрасно выглядишь. И всегда прекрасно выглядела. Не устаю смотреть на тебя.
– Ах ты засранец!
– Что?! Мы все еще женаты!
Я комкаю носок и кидаю в Саймона. Он пригибается, отпуская москитную сетку, которой, должно быть, сто лет, потому что от удара носком она рассыпается в прах. Мы оба смотрим на причиненный ущерб. Я чувствую себя ребенком, который разбил соседское окно бейсбольным мячом, и прихожу в дикий восторг.
– О-о… – Я прикрываю рот рукой и хихикаю.
Саймон качает головой:
– Плохая девчонка!
– Это все ты виноват!
– В смысле я? Ты же бросила носок!
– Потому что ты пялился на меня.
– Я и сейчас это делаю.
Я стою совершенно голая, отмораживаю задницу, бросаю в Саймона второй носок, потом колготки, велюровую кофту, ночную рубашку. Сжимая тапок, я подлетаю к Саймону и ударяю его по спине. Он перехватывает мою руку, и мы оба валимся на кровать, где начинаем драться и кататься, радуясь, что наконец появился повод дотронуться друг до друга. Когда эта шуточная битва нас утомляет, мы смотрим друг на друга, молча, глаза в глаза, без улыбки, и больше ничего говорить не нужно.
Внезапно мы бросаемся навстречу друг другу, как волк и волчица, которые снова встретились после долгой разлуки, выискивая то, что помогает узнать друг друга: запах кожи, вкус языков, мягкость волос, соленый пот на шеях, изгибы позвоночников, все те выпуклости и впадинки, которые мы отлично знаем, но которые кажутся такими новыми. Он нежный, а я пылкая, я тыкаюсь носом и кусаю его, мы кувыркаемся, пока не забываем напрочь, кем были до этой минуты, поскольку стали единым целым.